◘ ◘ ◘
— Доброе утро, родной. Горячий дрожащий поцелуй в висок — мама. Она нависает над постелью, обнимает одной рукой, прижимает к груди на одно, два мгновения, вздыхает в макушку и отходит, рассматривая взволнованно, испуганно, проверяет. Боится. — Все в порядке, — сжимаю ее руку, мягко поглаживая кисть, и растягивая губы в улыбке. — Я люблю тебя, мам. У нее глаза стеклянные, и губы дрожат, и мне от этого больнее, чем во время той жуткой операции, когда анестезия не помогла. Нет ничего хуже, чем видеть слезы матери и понимать, что ты — их причина. И, главное, я ничего сделать не могу. Все, что в моих силах, — это засыпать каждый вечер с надеждой, что проснусь и сохраню в памяти ее образ. Она боится, что я окончательно похерю себя, я — что забуду ее запах. Имбирь. Едва уловимый, чуть терпкий, но такой родной, что в груди щекочет. Сколько себя помню — отвратительное выражение, — она на все праздники готовила имбирное печенье, экспериментируя с формой и начинками. Ей постоянно хотелось нас чем-то удивить, порадовать, вызвать улыбку, а мы… Отец, весь в делах, не вылезал из мобильного, сестра не вынимала из ушей наушники, а я сбегал, не позавтракав, потому что там пацаны, девчонки, тусовки… Сейчас же я знаю о том, как выглядит отец, только благодаря фотографии в рамке на комоде в гостиной, а сестра раз в пару месяцев звонит по скайпу из своей Америки, куда переехала вместе с женихом. Мы ей не сказали. Да я бы вообще никому не говорил, если бы была возможность, но в какой-то момент это стало просто невозможно скрывать: люди бы начали что-то подозревать, если бы я, встретив на улице своего лучшего друга, прошел мимо и только фыркнул на его приветствие, элементарно не узнав. Я сейчас вообще мало, кого узнаю. Мое детство — это потертые, неровно вырезанные снимки, вклеенные в огромный альбом. Школьные годы — вот они, на старом аккаунте Вконтакте. Юность и университет — в двух айфонах, на которые, если верить матери, я накопил сам. Там же свадьба, рождение дочери и сына, там же путешествия по миру и вручение литературной премии. Вся моя жизнь там. Там, но не в моей голове. Вообще Альцгеймер — это стариковская тема, но мне не повезло. Вместо сигарет и алкоголя я в тридцать забиваю организм таблетками, вместо тусовок и путешествий с друзьями посещаю психиатров и неврологов. Факт остается фактом: на сегодняшний день не существует средств, способных вылечить это заболевание полностью. Но все, разумеется, как один твердят регулярно, что все пройдет. Нужно просто потерпеть, нужно просто лечиться, нужно просто верить. Приложите к душе подорожник — я устал надеяться. У отца новая семья, и я даже пытаюсь его понять: мало кому понравится возиться с взрослым мужиком, который запросто может оттолкнуть тебя, не узнав с утра. Обижаться было бы глупо — хотелось запомнить хоть что-то хорошее об этом человеке, и я цеплялся за смутное воспоминание, в котором я, совершенно замерзший, ел ледяную картошку из Мака, сидя на улице в минус пятнадцать, потому что отец был бухой и внутрь его не пускали. Но тогда он рассказывал о том, как впервые влюбился и чем занимался в школьные годы, и мне было все равно. Меня бесит, что мама мало смеется в последнее время, и я глупо шучу, что зато у меня идеально поставленная речь — по крайней мере пока, — потому что хер выговоришь названия тех препаратов, что мне выписывали. Я как-то собрал их в одно большое стихотворение — не зря же я с детства в поэзию ударился, ей богу — и теперь оно висит у меня на стене вместе с инструкциями и рекомендациями. Дмитрия Темуровича, психолога, я вижу почти так же часто, как мать, потому что он заглядывает едва ли не каждый день: развлекает меня арттерапией, прибегает к лечению музыкой и, как это заумно написано в его книжке, «обеспечивает присутствие». Я прекрасно понимаю, что таких, как я, нельзя оставлять в одиночестве. Болезнь в любом случае прогрессирует, как бы врачи ни пытались остановить процесс, так что все, на что они способны, — это притормозить его, замедлить и не допускать усугубления. Поэтому кто-то постоянно рядом: держит за руку, таращится до раздражения и выглядит так, словно я уже проиграл партию в шахматы со Смертью и мы теперь на камень-ножницы-бумага решаем, как я буду умирать. А я ведь еще играю. У меня даже пара пешек осталась. Мама сама начинает немного сдавать, и я пытаюсь занять ее хоть чем-нибудь, прошу вернуться на работу в детский сад, потому что лучше воспитателя точно нет, уговариваю ее путешествовать, буквально насильно заставляю покупать билеты в театры и на выставки. Все ради того, чтобы она перестала быть моей тенью и снова начала жить нормально. Хотя бы она. Не хочу быть ответственным еще за одну проёбанную жизнь. Она соглашается, но говорит, что найдет мне «друга». А мне сиделок и так хватает: врачи, случайно заглянувшие родственники, бывшие друзья, пришедшие рассказать о том, чего я лишен. Все, как я люблю, жил бы и жил, жаль клеткам моего мозга плевать. И я знаю, что мое мнение едва ли имеет значение, потому что я на следующий же день могу проснуться с чистым листом в голове, на котором все они смогут нарисовать ситуацию, в которой я был не против, поэтому я даже не пытаюсь возникать. По крайней мере часто. По крайней мере почти честно пытаюсь.◘ ◘ ◘
— Это Антон. У меня уходит почти минута на то, чтобы собрать реальность, состоящую из плохо покромсанных паззлов, в одну более-менее четкую картинку. Имбирь. Брошка с котом. Теплая шершавая ладонь. Это мама. Она всегда рядом, она заботится, она все еще верит и на что-то надеется, а я делаю все, чтобы она не сильно расстраивалась, когда у меня не получается правильно отвечать на все вопросы врача. Белая футболка с каким-то желтым чуваком. Резкий запах чипсов. Широкая улыбка, про которую еще говорят, что ей завязочек не хватает. Его не знаю. Или не помню совсем. И меня сдавливает с двух сторон раздражением от того, что я вот такой, и любопытством, потому что… Кто ты? Антон — мне хочется потянуться за маркером, лежащим на тумбочке возле кровати, и написать его имя на ладони — выглядит как среднестатистический подросток в своих ярких кедах и потертых джинсах, но морщинки у глаз подсказывают, что ему за двадцать пять. Он перекатывается с пятки на носок, смотрит в упор и… Черт, и давно он протянул мне руку? — Шаст, — голос приятный, заметно прокуренный, мимика подвижная, глаза крупные, насыщенно-зеленого цвета. Я с легкостью представляю его на скейте и мгновенно догадываюсь, что он относится к людям, которые засыпают в театре еще до конца первого акта. — Арсений, — на рукопожатие отвечаю, но все еще осторожничаю, потому что не люблю я таких ярких — не хватало мне только сильнее обжечься. — Если позволишь, я хотел бы встать. — Ой, бля… блин, да, прости, — Антон пятится, наткнувшись на мою стоящую позади мать, смешно извиняется еще несколько раз и краснеет кончиками чуть оттопыренных ушей. Поднявшись с постели, надеваю халат, оставленный в кресле рядом, приглаживаю вечно стоящие торчком волосы, недовольно рассматриваю свое отражение в зеркале — мешки под глазами просто отвратительные — и, наконец, поворачиваюсь к ним. — Выбора у меня, я так понимаю, нет? — я стараюсь говорить как можно мягче, чтобы не нервировать мать, но у меня внутри все скребется от осознания, что какой-то переросший студент будет помогать мне не сойти с ума. Антон выглядит так, словно его второе имя — неприятность, а я бы не сказал, что в моей жизни много приятного. Нет, если подумать, конечно, лучше он, чем какая-то молоденькая сука, которая решит сыграть со мной в любовь в надежде, что я слечу с рельсов и перепишу на нее какую-нибудь собственность. Но лучше просто мама. А вообще в идеале договориться с небесной канцелярией, но это уже джекпот и золотая рыбка в одном флаконе. — Родной… — целую маму в щеку и киваю. Ей я что угодно скажу: что не болит, что не боюсь, что мне лучше и я очень-очень верю. Лишь бы плохо было только мне, потому что она не заслужила такого сына. А я не достоин такой матери. — Я с ним поговорю, — выдыхаю, улыбаясь заученно-естественно, и делаю вид, что не вижу, как мама хватает Антона за руку и торопливо что-то шепчет ему на ухо. Меня раздражает вся эта ситуация, в которой я глухой, слепой и немощный, но это без мамы, этому-то я что угодно сказать могу — ему за это платят, а захочет уйти — мне только на руку. Мама снова целует в щеку, на мгновение замирает, приобняв, и выходит из комнаты. А я на Антона смотрю: на родинку на носу, на блестящие безделушки на кистях и пальцах, на голые лодыжки. Он бы легко сошёл за старшеклассника или первокурсника, если бы глубина глаз не добавляла ему лет так семь. Улыбаться и сиять может каждый, но далеко не каждый делает это неосознанно и естественно. Мне нравится, что Антон молчит. Не пытается разрядить обстановку, не рассказывает о себе, не упоминает завтрак, не пялится так, словно попал в анатомический театр. Он тоже рассматривает, причём спокойно, не вызывающе, и учтиво-заинтересованно, без перебора. И почему-то это и бесит: он кажется мне теперь хлопушкой с браком, которую невозможно взорвать. А я ненавижу обломы. Как император из мультика. — Мне не нужна нянька, — без предисловий и прелюдий. Я и раньше-то — наверняка — не церемонился ни с кем, а сейчас и вовсе не вижу ни единого повода. — Я не безрукий и вполне в здравом уме. Меня не надо опекать, не надо говорить со мной, как с маленьким ребёнком, потому что я могу быть очень капризным и легко выведу тебя из себя раньше, чем ты успеешь осознать свою ошибку. Настоятельно рекомендую меня внимательно слушать, принимать к сведению то, что я говорю, потому что, хоть я и люблю свою мать, но я не её марионетка. Я все ещё живу и могу самостоятельно принимать решения касательно… — Посмотрим «Мою прекрасную леди»? Замираю с открытым ртом и откровенно таращусь на него, словно пытаясь убедиться в том, что он это реально сказал и мне не послышалось. — Ты… Ты любишь такие фильмы? — я бы ему фантастику какую-нибудь приписал. Что-то вроде «Звёздных войн» и «Марвел», но никак не… — Я не знаю, — буквально ощущаю, как он ментально крепко обхватывает меня за плечи и загоняет в угол, вдавливая в него носом и не позволяя отодвинуться. — Его упоминали в «Кингсмане», а ты выглядишь, как человек, который любит что-то такое. Я прав? Пожалуй, я поторопился с выводами.◘ ◘ ◘
Он приходит каждый день. По крайней мере я так думаю, потому что некоторые дни и моменты выскальзывают из моей памяти и было бы глупо что-то утверждать наверняка. Но в моей голове слишком много ситуаций, связанных с ним, а, значит, он рядом очень часто. Я плохо понимаю, зачем ему это. Большая часть тех денег, что мать находит и зарабатывает, уходит на лечение: медикаменты, терапии, врачей, так что она едва ли платит ему действительно большие деньги, чтобы он регулярно встречал меня утром с широкой улыбкой и своим именем на губах. А Антону словно плевать: я догадываюсь, что периодически задаю одни и те же вопросы по несколько раз, но он никогда не закатывает глаза, не злится и не язвит — спокойно отвечает, как в первый, и ничем не выдает свое внутреннее состояние. Я понимаю, что задалбываю его. Со мной трудно находиться вдвоем, потому что мне постоянно нужно что-то делать, чем-то заниматься, я не могу сидеть дома, не могу просто лежать и читать книги. По-умному это называется «психомоторное возбуждение», но я бегу от терминов и официальных обозначений, потому что это лишняя информация, а мне бы нужную удержать. Мне бы подольше. Мне бы важное. Бывает, срываюсь. А как иначе? Отвратительно смотреть на позолоченную премию на комоде и не понимать, за что я ее получил и чем я вообще занимаюсь. Я как сумасшедший хожу по дому с сотым, наверное, блокнотом, записывая туда все подряд, отклеиваю стикеры с последней страницы и подписываю какие-то детали, которые высказывают из моей памяти. Меня пугают часы. Время словно играет со мной, то торопясь, то спеша так, что я не успеваю даже с постели подняться, как за окном темнеет и снова надо ложиться. Мне хочется ухватить его, хочется удержать, чтобы успеть больше, чтобы не терять минуты, которых и так немного. Я регулярно разбиваю будильники. Мне страшно осознавать, что эти стрелки были свидетелями того, как мы сидели с Антоном в кухне и обедали, а я вечером могу не вспомнить, что было в моей тарелке. Меня радует только то, что мое резкое отношение к заболеванию и собственному состоянию означает, что это только ранняя стадия. А это уже хоть что-то. Из гниющего граната хоть пару зерен. Антон все чаще остается в комнате, когда ко мне приходят врачи, а после делится своим мнением касательно всего происходящего. Мне нравится, как он говорит о моей реальности: словно это не со мной, словно мы обсуждаем какой-то фильм, и на самом деле мне не о чем волноваться и беспокоиться. Поразительно, но это работает. Я могу часами слушать его мягкий, чуть хриплый голос, я бы не отказался днями сидеть с ним на балконе и разговаривать обо всем, прыгая с темы на тему и чувствуя себя нормальным, потому что он умело обводит моменты, когда я упираюсь в тупик и не понимаю, что говорить и как реагировать. Антон — огромный махровый плед, который укутывает в несколько слоев и закрывает от всего мира. Он не сюсюкает, не обращается со мной, как с умалишенным, не издевается над моим ступором, а сглаживает любую неприятность. И его глаза… Именно в них я вижу искреннее «все в порядке». Не в словах мамы и врачей, не в надуманных прогнозах, которые, само собой, отличаются от действительности, не в заумных книгах. В обычных зеленых глазах в пол-лица. Хотя ведь на самом деле ни разу не в порядке. Но с ним в это верится. Верится в то, что мне повезет и все как-нибудь разрулится. Что я буду первым человеком, который справится. Что нужно просто дождаться окончания черной полосы и выдохнуть на белой, которая будет уже до конца жизни. Причем Антон никогда не говорит «когда ты поправишься». Он сразу зовет в Сочи на лыжах кататься, он приносит билеты на мюзикл, потому что его друг посоветовал, а он «шарит», он терпеливо раз за разом объясняет мне, какую кнопку на консоли нужно нажимать, чтобы бегать, а какую для прыжка. Он терпит все мои закидоны и срывы, но по нему никогда не скажешь, что он устал или его раздражает происходящее: он молчаливо выслушивает все мои претензии и агрессивные наезды, а потом говорит, что купил вчера его любимые трубочки со сгущенкой и готов ими поделиться. Кажется, с болезнью я справляюсь легче, чем с ним.◘ ◘ ◘
— У тебя есть тату? Я поступаю некрасиво, знаю. Антон только пришел и закрылся в комнате, чтобы переодеться, а я вошел без стука и стою пялюсь на его выпирающие лопатки и четкую надпись на верхнем позвонке. Он вздрагивает, роняет коробку от беспроводных наушников, обклеенную наклейками, — я опять забыл, как зовут этого супергероя, — и часто-часто моргает. У него снова горят уши, и я не могу не улыбаться — больно эта особенность его организма умилительна. — Набил в двадцать один, — ровно отзывается Антон, облизнув губы, и неуверенно топчется на одном месте, удерживая на локтях почти надетую кофту. — Там «не бойся быть собой» на латыни. Мой девиз, можно сказать. — Позволишь? Сколько весит моя бестактность? Это в обязанности Антона явно не входит, и он легко может отказать мне, и я к этому почти готов, но он кивает и, повернувшись ко мне спиной, лишь вздрагивает, когда я касаюсь его кожи. Надпись статичная, четкая, без каких-то завитушек и дорисовок. Просто ровная строчка, которая почему-то выжигается в памяти. — Я тоже всегда хотел тату, — говорю ему прямо в затылок, зачем-то продолжая касаться его спины. — Но никак не мог выбрать, что набить. Это ведь навсегда, значит, должно быть что-то важное, значимое, то, что ты действительно хочешь запомнить… — усмехаюсь, пробегаясь взглядом по его позвонкам вверх и вниз. У него гусиная кожа. Ему холодно? Он нервничает? Ему не нравится? — Так и есть, — у него голос непривычно-тихий, и я не понимаю, на какую из моих реплик он ответил. Но в любом случае это никак не зависит от слов, которые срываются следом почти неосознанно: — Я думал, это может быть твое имя. Антон разворачивается, зацепив меня плечом, и мне приходится чуть задрать голову, чтобы смотреть ему в глаза. Оказывается, щеки у него тоже могут гореть, и я снова улыбаюсь, потому что сейчас он выглядит лет на десять с блестящими удивлением глазами и приоткрытым ртом. — Не бери в голову. Пойдем, ты обещал показать мне вторую часть какого-то там мэна. — «Кингсмана»… — сипло исправляет он, продолжая таращиться на меня. — И его тоже. Пошли. Его влажная ладонь в моей выглядит, как наконец собравшийся паззл.◘ ◘ ◘
Времени нет. В моей спальне не осталось часов, а наручные Антон снимает прежде, чем зайти. Снимает, чтобы, закрыв дверь, забраться ко мне на кровать и позволить обнять. А мне нравится сигаретный запах его волос и редкое легкое бренчание браслетов. Я знаю, что ему неудобно, потому что кровать, по сути, одноместная, но он поджимает ноги, сворачивается, изгибается весь и подставляет лоб под смазанные сухие поцелуи. Он — та самая анестезия, которая когда-то не подействовала, а сейчас в самый раз. Он терпит, отмалчивается, почему-то сносит все и даже отказывается от денег, говоря, что ему просто нужно. Нужно лежать в позе креветки рядом со мной и крепко сжимать мою руку. А я думаю только о том, что боюсь проснуться и не узнать его. И он боится, я знаю. Каждое утро, когда мы встречаемся глазами, я вижу внутри его зеленого леса всполохи пожара. И я легким поцелуем в висок собираю обратно всех его перепуганных зверей. Он выдыхает, успокаивается, обнимает крепче и дышит теплом мне в шею. Ни у кого не находится ни единого слова, чтобы возникать: ни у матери, ни у врачей. Если они и удивлены, то не подают вида, и лишь осторожно подшучивают над тем, что теперь у меня новая тень, пока эта самая тень обнимает меня со спины, уткнувшись холодным носом в шею. Прислушиваясь к его дыханию ночью, я стараюсь не думать о том, что это ненадолго. Рано или поздно он исчезнет, и даже не важно, по какой причине, по чьей вине. Может, я проснусь и не пойму, почему какой-то парень лежит в моей постели. Может, он не выдержит того, что я, глядя на фото своей бывшей жены и детей, в который раз спрошу, кто это на снимке и где сейчас эти люди. Я боюсь засыпать. В сознании проще держаться за реальность, проще сохранять воспоминания, проще помнить о том, что действительно важно. Потому что каждое утро — лотерея, и я не знаю, сколько еще дней буду срывать хилый, но все-таки куш. Самые важные для меня вещи в жизни — имбирный мамин запах и зеленые антоновы глаза. Пока мама целует меня в макушку, Антон прижимает к груди мои руки и не дает отодвинуться, словно боится, что я растворюсь. Хотя это он может раствориться прозрачной дымкой в моей памяти. Когда-нибудь ты уйдешь, попросту устав целовать меня, как в первый раз, потому что для тебя я уже сбитые стуки сердца, а ты для меня лишь незнакомое лицо, собранное из кусков мозаики.◘ ◘ ◘
У него почему-то глаза блестят, когда я демонстрирую ему свою первую татуировку на запястье. Он целует меня особенно глубоко и надрывно, словно потом никогда не наступит и у него есть только сейчас, чтобы мне что-то сказать. Но он не говорит, только прижимается солеными губами, и сжимает мои плечи. — Я здесь, — говорит он каждый раз, собираясь уходить, и не важно куда — выбросить мусор или навестить семью в другом городе. — Ты слишком громко боишься, что я не вернусь. Здесь я, слышишь? Здесь, — и касается пальцами своего имени на моей коже. А я не могу не кричать мыслями каждый раз, когда он исчезает из моего поля зрения. Накатывает паника, все из рук валится, и никак не получается даже ручку нормально взять, что уж говорить о том, чтобы нормально что-то делать. Дмитрий Темурович говорит, что болезнь прогрессирует, а я говорю, что это просто Антон отошел в туалет и мне станет лучше, когда он сядет рядом со мной на диван. Я никогда не хотел жить иллюзиями, всегда нуждался в правде, но сейчас я рад, когда он врет мне, говоря, что никуда не денется, что бы ни произошло. Я знаю, что это не так, потому что было бы слишком эгоистично удерживать его рядом круглосуточно, потому что у него, в отличие от меня, есть возможность посмотреть мир, а мне бы не забывать, что он гораздо больше, чем моя комната. Как-то Антон роняет случайное «если бы мы встретились раньше», и я едва ли не впервые затыкаю его. Я не знаю, что было раньше, — не помню. Не помню, как познакомился с женой, как реагировал на рождение детей, не имею понятия, почему мы разошлись, и не представляю, где они сейчас. — Ты у меня сейчас есть, — говорю косо и криво, потому что слов в голове раздражающе мало. — А раньше мне не нужно.◘ ◘ ◘
— Доброе утро, родной. Горячий дрожащий поцелуй в висок. Имбирь. Запах едва уловимый, чуть терпкий, но такой родной. Мама. Возвращаю ей улыбку и потягиваюсь, пытаясь стряхнуть с себя дремоту. Подушка мокрая после сна, одеяло сбилось в ноги, и я тянусь за ним, чтобы поправить, когда замечаю какие-то буквы на запястье. Сажусь ровнее, хмурюсь, коснувшись чернильной надписи, и непонимающе смотрю на маму. — А кто такой Антон? Только приоткрывшаяся дверь плотно закрывается. Видимо, доктор пришел. Надо привести себя в порядок. А с именем я потом разберусь — это не так уж и важно.