Контроль

— Ты ешь хоть что-нибудь кроме тако и курицы? — спрашивает Джинджер. Тим пожимает плечами. Рот у него занят. Курицей. — Как ты относишься к… ну, сладостям? — спрашивает Джинджер несколько часов спустя, и Тим всё равно пожимает плечами, хотя рот у него ничем не занят. Ещё несколько часов спустя Тим выбирается из секвенсора, и следует за странным запахом. Запах приводит его на кухню. — Надеюсь, ты это ешь, — говорит Джинджер. Сам он обычно ничего подобного не ест, однако в данный момент он съел бы что угодно, кроме тако и курицы. Почему бы и не карамельных яблок, в самом-то деле. — Ты что, — озадаченно говорит Тим, разглядывая яблоки с подозрением и даже опасением. — Ты что, умеешь готовить? Словно Джинджер умеет водить самолёт. Горящий самолёт. — Только всякую липкую гадость, которая мне не нравится, зато очень нравится моему дантисту, — Джинджер разводит руками и улыбается. — А почему так? — спрашивает Тим несколько невнятно, потому что рот у него занят очередным яблоком. — Что? — Почему — только сладости? — Потому что я их почти не ем? — Хм… в чём тут смысл? Джинджер вздыхает и прикрывает глаза. Догадайся, — написано у него на лбу. — Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы догадаться. Не заставляй меня это говорить. И Тим догадывается, но вообще не в ту сторону, и лучше бы он в эту сторону даже не думал никогда. И уж тем более — не озвучивал ничего подобного. — Потому что сладости любили те, с кем ты… ну, встречался? Джинджер не знает, что на это ответить, потому что — ну да, так и есть, но вообще нет, вообще он не это хотел сказать, то есть не хотел, то есть… Джинджер открывает глаза, и рот заодно, и таращится на Тима, и выглядит так, словно чего-то ждёт. Тим пожимает плечами, и говорит, что он ничего не имеет против сладостей, но особой любви к ним не питает, и тут же зажимает себе рот ладонью, потому что до него доходит, что именно он сказал. Ну, ладно, почти сказал, но… Он почти сказал, что так и должно быть, что можно игнорировать собственные желания в угоду чужим, и даже нужно, и всё такое… Плохо. Он почти сказал, что они встречаются. Ещё хуже. Поэтому он обещает себе есть тако до конца своих дней, и извиняется без уточнений, а Джинджер просто кивает, но он побледневший и несчастный, и он остаётся таким довольно долго. Причём абсолютно не из-за того, что Тим вообще это сказал. Тим недостаточно хорошо его знает, чтобы догадаться ещё и об этом. *** Тим в чём-то там ковыряется, и это явно не секвенсор. И даже не нос. Тим отдал Джинджеру запасные ключи и отпустил его выполнять обещания, данные по телефону разным людям, потому что у него тоже есть телефон, который иногда звонит, хотя это кажется не слишком обычной вещью, и даже не слишком возможной. Тем не менее, телефон Джинджера иногда звонит, и людей, которые заметили, что он существует, несколько больше, чем он думает. Людей, которым что-нибудь от него нужно гораздо больше, чем хотелось бы Тиму, потому что он понятия не имеет, умеет ли Джинджер пользоваться ключами. Тим в чём-то там ковыряется, и это что-то очень похоже на видеоредактор. — Ты серьёзно? Джинджер умеет пользоваться ключами, и дверями тоже, и ещё вешалкой для ключей — так вот что это, блядь, за штука. Тим пожимает плечами, и рот у него занят сигаретой, но это совсем ничему не мешает. У него не очень-то хорошо вышло, на его вкус, но лучше вряд ли выйдет, и он в любом случае хотел это сделать. — Я просто вырезал те моменты, где не было ничего интересного. Джинджер собирается спорить, но не находит ничего, с чем там можно было бы поспорить. Если уж честно, то он надеялся, что Тим забудет про своё идиотское видео, и оставит камеру покрываться пылью под кроватью. Не потому что видео было таким уж плохим, он понятия не имеет, каким оно было, но там точно были восхитительные моменты, просто контекст, в котором оно записывалось, был немного — слишком сильно — неудобным, и он вообще не понимает, как он на это согласился. Впрочем — кто он, чтобы останавливать Тима Скольда. Он не за этим существует. Он существует по совершенно противоположной причине, потому что кто-то же должен позволять Тиму Скольду почти абсолютно всё. Или даже именно абсолютно всё, без «почти». В том числе, позволять ему записывать совсем даже не хуёвое домашнее порно с ним же в главной роли, и редактировать его потом, и даже добавлять в него написанную им же специально для этого музыку, потому что в каких-то моментах они оба не издавали не единого звука, и эти моменты были достаточно продолжительными, и Тим сказал, что их нужно было как-то оживить. Джинджер сидит с ним рядом, и смотрит на результат его стараний, и слушает его комментарии, после того, как выполнил часть обещаний, данных разным людям по телефону, и воспользовался ключами, и повесил их на вешалку, и вспомнил каждую секунду тех двух дней, которые привели к появлению этого самого результата. Холод заменяется теплом абсолютно неотвратимо. Синий цвет заменяется красным, что бы это ни означало, он именно так и чувствует, он таращится в монитор, и рот его занят большим количеством воздуха, а рот Тима занят комментариями и сигаретами. В видео около тринадцати минут, и это невероятно долго. На пятой минуте пальцы Джинджера оказываются заняты запястьем Тима, чего сам Джинджер не замечает — зато это замечает Тим, так что на шестой минуте они уже целуются, а потом они оба сползают куда-то на пол, и оттуда совершенно не видно, какая это, блядь, минута, и думать об этом тоже некому. — Нет, стой, — говорит Тим и пугает Джинджера до оцепенения, в коем он и пребывает всё то время, которое требуется Тиму, чтобы дотянуться до ближайшего скальпеля, и вытащить его из упаковки за белый пластиковый хвостик, и протянуть его Джинджеру на раскрытой ладони, и сказать невозможную вещь. Тим просит его порезать. Джинджер выдыхает, встряхивает головой, и мотает ей из стороны в сторону, выражая несогласие. Выражать его как-то иначе он не в состоянии. — Ладно, — Тим тяжело вздыхает, потому что это может оказаться немного сложным, но в этот раз ему явно всё же придётся хоть что-нибудь объяснить. — Я… Мне не было больно тогда. Мне приятно было. Я ещё хочу. — Чтобы было приятно? Я могу, ну, по-другому… Я и так собирался… Блядь. Это звучит очень глупо, и Джинджер морщится от того, насколько именно глупо это звучит, но ничего поделать не может. Тим фыркает, и снова протягивает скальпель, и это уже не совсем просьба, это что-то другое, это такое предложение, от которого невозможно отказаться, что-то вроде постановления о помиловании, которое ты получаешь, уже находясь в комнате с электрическим стулом. Так что Джинджер берёт скальпель дрожащими влажными пальцами, и едва не роняет, и рот у него занят ужасом, и не только рот, потому что это приятно только ему, и он сам не знает, почему это так. Никому не нравятся острые холодные лезвия, нарушающие кожные покровы, никому кроме него, тем более Тиму, Тим сам говорил, что это больно, и поблизости даже рун никаких нет, ничего подобного, он просит просто так, и наверное в этом есть какой-то неизвестный Джинджеру смысл, какой-то расчёт, но по лицу Тима не угадывается ничего, он просто смотрит и криво улыбается — не так, как будто это что-то значит. Так, как будто иначе просто не умеет, и он в самом деле не умеет, по крайней мере, Джинджер не видел, чтобы он улыбался иначе, либо просто не может этого вспомнить. — Ладно. Ладно… Где? Тим пожимает плечами. — Не знаю. Где хочешь. Где-нибудь там, — он тычет пальцем в нижнюю часть своего тела, выводя в воздухе парочку несуществующих геометрических фигур. Глаза Джинджера становятся совершенно огромными, и он дёргается, как от удара, и снова мотает головой — Блядь, да не настолько там, — Тим морщится, чтобы не расхохотаться, потому что это точно будет очень-очень плохо. Настолько я пока не свихнулся, успокойся. Тим и близко не настолько свихнулся, на самом деле он всё ещё боится боли, но он запомнил ощущение, которое теперь не даёт ему покоя, и всё-таки надо об этом поговорить когда-нибудь, и когда-нибудь тогда, когда у них не будет по внушительному стояку на каждого, потому что сейчас ему хочется говорить всякие ужасные вещи, наверное ужасные, скорее всего. Да что ты блядь выёбываешься-то, в самом деле, у тебя же всё равно стоит, и на это в том числе, тебе же, блядь, нравится, что я это прошу. Ты не хочешь причинять мне боль, ты знаешь, что я её боюсь, но тебе нравится, что я настолько доверяю и что хочу, хотя ты нихуя не понимаешь, почему и чего конкретно я там хочу, но ведь нравится же, тупой ты уёбок, я вижу, что нравится. Тиму хочется сказать что-то вроде этого. Даже именно это и именно в таких выражениях. Вместо этого он вцепляется пальцами Джинджеру в плечо, и слегка надавливает, и делает это молча, потому что ничего из того, что он хочет сказать, говорить нельзя. Пока нельзя, но ему кажется, что однажды он скажет что-нибудь именно такое, и ничего не случится, и блядь, ему совершенно не хочется становиться ещё одним человеком, который не сдержался просто потому, что Джинджер слишком сильно провоцирует говорить и делать подобные вещи, просто потому, что у Тима тоже недостаточно силы воли. Джинджер режет его спустя пару вечностей, чуть ниже выступающей тазовой кости, и руки у него дрожат, поэтому лезвие соскальзывает, поэтому он всё-таки роняет скальпель и вскидывает голову, и таращится на Тима, готовый звонить в службу спасения и чёрт знает, что ещё делать. Тим вцепляется пальцами в его волосы. Тим давит ему на затылок, прижимая его лицом куда-то в район пореза. У Тима явно недостаточно силы воли. Пей, блядь. Пей, пока я не начал говорить, я правда не хочу начинать. Джинджер вздыхает, и находит порез губами, так что Тиму всё же не приходится ничего говорить. То, что он чувствует, совсем не похоже на ощущения Джинджера, когда он делает то же самое с ним, откуда-то он это знает совершенно точно. Тим чувствует себя так, словно насилует его, и это так и есть, и это неправильно и плохо, но охуенно приятно, и вообще не больно. Это тепло. Это как смеяться на похоронах или рассказывать пошлые анекдоты детям, или просто делать что-нибудь такое, на что хватает смелости только у тебя, хотя ему хватило таких вещей, и они успели ему надоесть, но тем не менее, это охуенно приятно и тепло, и Тим знает, что он тут совершенно не одинок. — Разве я… виноват, что тебя насиловать приходится… Джинджер поднимает голову, выскальзывая из-под его расслабившейся руки. У него яркие, испачканные губы и совершенно безумные глаза. И он улыбается. — Ты же в курсе… что вслух это говоришь? Вообще-то нет. Тим пытается пожать плечами, но он вообще-то лежит, так что жест выходит смазанным. Да разреши ты себе его насиловать, разреши себе меня насиловать, потому что это не по-настоящему, я так и хочу, ты так и хочешь, видишь ли, полное согласие, полное совпадение, полный, блядь, отрыв, это кровь так действует, в ней точно содержится что-то запрещённое. Джинджер не говорит вслух ничего из этого, но он думает, и он точно ничего подобного думать не может, он не за этим существует, он существует чтобы бояться и мучаться, не чтобы любить до такой степени. Не чтобы его любили до такой, блядь, степени, его вообще никак никогда не любили. Он отсасывает Тиму, постоянно тревожа пальцами порез и заставляя вздрагивать распростёртое под ним тело, и думает, что хочет отдать ещё больше, просто потому что Тим может это получить, и расписаться в получении, и принять это в себя до конца. Он трахает Тима, пользуясь слюной вместо смазки, не задавая сто сорок вопросов, не задавая ни единого вопроса, и они оба знают, кто тут кому отдаётся, в любом случае, к его пальцам липнет свернувшаяся кровь, а к его лицу липнут влажные волосы, и Тим вздрагивает под ним, Тим издаёт звуки, Тим кончает, сжимая его член внутри себя, и расслабляется, и терпит ещё пару минут, которые требуются Джинджеру для того, чтобы тоже кончить, потому что Джинджер ничего не спрашивает. — Ты тоже реагируешь на кровь, — констатирует Тим спустя пару вечностей, когда они валяются рядом без движения. Конечно, он на неё реагирует. Иначе бы они здесь не оказались. — Немного не так. И я запаха не чувствую. И, может быть, только на твою. И может, ну… Добро пожаловать в наш ёбаный мир обратно, ты, самая странная демоническая тварь из всех существующих, — думает Тим. — В первый раз так не было, ну, в смысле, ты же её уже пил. — В первый ты сам порезался. — Это имеет значение? Джинджер ничего не отвечает, потому что вопрос, скорее, риторический. Все четыре слова имеют значение даже сами по себе. В сочетании эти четыре слова дают совсем иной эффект, который уже не повторить, но зато можно повторять недавний и любоваться на бездну, принимать в себя бездну, вызывать демонов и слышать на сто сорок вопросов меньше. И это гораздо больше, чем Тим когда-либо надеялся получить. Это больше, чем он мог себе представить. *** — Контроль можно потерять только при условии, что он когда-нибудь у тебя был. — По-твоему, у меня не было? — Не было, конечно, ну… — Тим задумывается, и чуть не падает с дурацкого пуфика. — Ну, тебе вряд ли что-то нужно было контролировать, так, чтобы это не привело к сложным или фатальным последствиям. Он ошибается, но возразить Джинджеру практически нечего, поэтому он просто тычет пальцем куда-то в район тазовых костей Тима, и разводит руками. Это он так теряет контроль. Порез вышел немного слишком глубоким, и может быть в службу спасения всё же стоило позвонить, но кровь свернулась сама много часов назад, и Тима всё устроило, и больше чем устроило, но это почему-то не является оправданием, и уж тем более не является искуплением, это видится Джинджеру, как нечто опасное, и это причина по которой приходится вести пространные разговоры о самоконтроле и его утрате. И поскольку ни у кого пока нет ничего похожего на внушительный стояк, то может быть стоит начать вести немного более конкретные разговоры. — Ты вообще помнишь, как я тебя резал? Никто же, блядь, не умер. Ты вообще специально дёргался, чтобы глубже вышло. А я себя вот уж точно довольно паршиво контролирую в непосредственной близости от открытых ран. — Это я… Ты другое дело. Ты не любишь порезы. — Я… — Тим чешет висок, пытаясь сообразить, что такое от него требуется сказать, чтобы подействовало, но ни к какому определенному плану действий так и не приходит. — Я хочу их полюбить. Взаимопонимание, знаешь. Джинджер мотает головой и всем своим видом демонстрирует что ничего такого он не знает и знать не хочет. Может быть… Может быть, — думает Тим, --может быть, стоит сказать по-другому. Стоит хотя бы попробовать, но это сложно, потому что разговаривать по-другому он может только в случае штормового предупреждения или каких-то действительно внештатных ситуаций. Ладно, ситуация и так довольно внештатная. Тим закрывает глаза. Слова выпадают из его рта, как нечто абсолютно материальное. — Мне понравилось, тогда, с рунами. Не больно было. Хорошо было. Как… Как будто теряешь себя, совсем, как будто исчезаешь нахуй и растворяешься, как будто зависишь от чужой воли. Как… как доверие. Как… — Как будто отдаёшь себя целиком, — очень тихо и слегка обречённо заканчивает за него Джинджер, и отворачивается, чего Тим, впрочем, не видит. — Да. И это слово даже слишком материально, хотя Тим выдыхает его почти не озвучивая. Это должно быть страшно. Это обязано быть страшно, и это, скорее всего, и есть страшно, но бояться он почему-то не может. — И второй раз было так же, — уточняет Тим немного спустя. — Ну, недолго, потому что ты слишком переживал, но был такой момент. Я хочу так ещё. Кое-что взамен. Кое-что совершенно новое для них обоих. *** Огромная, тёмная избушка, с резными листьями — дубовыми и кленовыми — и с оленьей головой по центру крыши. И с ещё какой-то фигнёй, которую Тим идентифицирует как антропоморфную крольчиху. В юбке и с кочаном капусты. Обязательные гирьки в виде шишек, неожиданно ярко-белые стрелки, и такие же цифры. Не часы, а языческий идол. Странная штука. Странная штука достаётся ему почти случайно. Всего лишь скука в сочетании с подвернувшимся антикварным магазинчиком, ничего особенного, всего лишь ещё одна непонятно для чего нужная вещь. Ну, это он так думает. И когда он приносит часы домой, он всё ещё так думает, так что об коробку с ними он спотыкается ещё пару недель, пока ему это окончательно не надоедает — и Джинджера нет поблизости в этот момент. Тиму скучно. В результате, неудобная коробка оказывается открыта, чудовищные часы оказываются извлечены, инструкция по их настройке прочитана, и тщательно исполнена. Он вешает часы прямо над самым дальним и самым пыльным углом дома, и делает это явно не зря, потому что кукушка в часах определённо страдает запойным алкоголизмом. Однако, количество пыли в упомянутом углу начинает сокращаться именно из-за этой самой кукушки. Кукушка обладает магической притягательностью. Кукушка отмечает время пьяным голосом и прячется за резной прямоугольной дверцей чудовищных часов, чуть правее ушей антропоморфной крольчихи в юбке. Идиотский прибор для измерения времени в надёжном панцире, довольно точный, но хрупкий механизм, нуждающийся в постоянном наблюдении. Что-то напоминает. Что такое ему напоминают обыкновенные часы — ну ладно, не обыкновенные, вкрай упоротые, блядь, часы, — Тим не может понять довольно долго. А когда до него доходит — что происходит однажды утром, когда Джинджер сообщает ему, что с момента, когда Тим в последний раз выходил из дома, прошло трое суток и восемь часов — он долго ржёт, одновременно пытаясь что--то объяснить озадаченному Джинджеру, и абсолютно в этом не преуспевая. Он говорит Джинджеру, что тот напоминает ему некую вещь, и именно это является забавным, ничего обидного, честное слово. Джинджер подозрительно его оглядывает, пожимает плечами, и плетётся в душ, явно думая, что ржал Тим всё-таки над ним. В конечном счёте, он не так уж и ошибается. Немного позже несчастные часы оказываются у Тима в руках. Он останавливает их, снимает со стены, открывает дверцу — не ту, что с кукушкой, а большую, предназначенную для технического обслуживания и смазывания — и долго таращится на замершие шестерёнки, и думает, что останавливать отсчёт времени гораздо приятнее, чем его запускать. Время отсчитывается и, следовательно, существует, только когда ты не можешь расслабиться, когда ты не чувствуешь себя на своём месте — если ты человек, конечно, или даже кто или что угодно, кроме часов. Часы придуманы как раз для этого, и для них всё наоборот, но даже их приятно останавливать. Освобождать от работы, от существования в рамках заданной программы, от всех тех вещей, от которых невозможно освободиться, и от которых некуда бежать, но все заслуживают моментов безвременья и покоя. Впрочем, Тим не думает про всех, он думает про одно конкретное существо, явно их заслуживающее. Существо на тот момент то ли торчит в студии, то ли выполняет очередные обещания, так что дотянуться до него возможным не представляется, и Тим задумчиво гладит пальцем промасленные зубчики часового механизма. После этого часы становятся его личным успокоением, и способом останавливать время в воплощённом, почти буквальном смысле. Шестерёнки щекочут пальцы, минеральное масло въедается в кожу, внутреннее напряжение высвобождается магическим образом — и после этого гораздо проще воспринимать охуенно ценную информацию о том, сколько времени прошло с момента бесславной смерти последнего тако в его зубах, или с ещё какого-нибудь момента. Часы подконтрольны. Часы нихуя ни на что не обижаются, антропоморфная крольчиха в юбке не смотрит на него с несчастным видом, и даже рот не открывает, шестерёнки не отказываются его резать, они это делают даже без всяких просьб, так что минеральное масло смешивается с кровью, и ему приходится осваивать восстановление нормальной смазки, потому что он уже был свидетелем использования крови в качестве смазочного материала, и её технические характеристики в данном разрезе просто отвратительны. Кукушка остаётся такой же пьяной и рыжей, как и всегда, и кукует в положенное время для не такого уж и пыльного угла. Данное обстоятельство --- или все обстоятельства, которые связаны с часами, — приводит к тому, что пальцы Тима, перемазанные в минеральном масле, обхватывают его же член, и после ему приходится думать о технических характеристиках спермы, которая попадает в многострадальные часы. Выводы получаются неутешительные, и он убеждает себя, что он окончательно свихнулся, и ему требуется специализированная помощь, но так за ней и не обращается. Он не подходит к часам ещё несколько дней, но так или иначе снова оказывается в их компании. Снова и снова. Комната с уже вообще не пыльным углом не запирается в принципе. о чём ему в результате приходится пожалеть, потому что другие часы, с огромными глазищами и огромными тараканами вместо кукушки, оказываются свидетелями его близких контактов с часами, в которых тараканы отсутствуют. И немедленно принимаются его понимать. Вообще не в том направлении, но фетиши это же нормально, и странные тоже, и Тим же никому не мешает, но… Джинджер явно так не думает, вот что на самом деле любопытно. Ситуация ужасно неловкая, но к катастрофе она, загадочным образом, не приводит, потому что Джинджер в любом случае готов его выслушать. — Помнишь, я тебе пару недель назад сказал, что кое-что напоминает мне тебя? — начинает Тим. Вообще-то, ему хочется умереть на месте, но удовлетворение любопытства иногда возвращает к жизни, так что он не может не попытаться. — Почти три, — уточняет Джинджер на автомате. — Три без двух дней. — Вот именно, — вздыхает Тим, и машет рукой в сторону в очередной раз осквернённых часов. — Вот это. Ты считаешь время. — Это ты так… оправдываешься? — озадачивается Джинджер, бросив короткий взгляд на кукующий антиквариат. — Это я так объясняю. Дальше следует слишком длинная для Тима речь про подконтрольность и необидчивость часов, к концу которой он сбивается, потому что слова у него закончились, несмотря на то, что всё озвучиваемое он тысячу раз прокручивал в голове. И это выглядит неискренне и ненатурально, но, удивительным образом, вовсе таковым не является. Джинджер, кажется, слышит ровно одну фразу — либо только её воспринимает серьёзно. И говорит, что не отказывался резать Скольда, ничего подобного. Беспокоился, не хотел делать больно, но не отказывался, и если так надо… Конечно, Тиму оказывается надо прямо немедленно. А часы в итоге оказываются подарены кому-то на Рождество, и этот кто-то получает в довесок пару довольно грубых намёков на бурное прошлое подарка, но не придаёт этому никакого значения. Что, в самом деле, можно сделать с обыкновенными часами? *** — Ты однажды меня убьёшь, — пытается пошутить Джинджер, сидя с Тимом в машине, когда они возвращаются домой после насыщенного всякими событиями дня, и настроение у обоих соответствующее. — Ага, — соглашается Скольд, упорно пытающийся не заснуть прямо там. — Убью, потому что мне снесёт крышу от крови окончательно. — Не, я не в этом смысле. Я в смысле, ну… Я столько всего видел, что никому не показывают, что ты не сможешь меня просто бросить. Тебе придётся меня именно убить, потому что вдруг я кому-то расскажу… Тим задумчиво смотрит на него, потом криво усмехается, и молчит до самого дома, прекрасно понимая, что Джинджер уже сто раз пожалел о том, что вообще открыл рот, но не собираясь с этим ничего делать. Что тут вообще можно сделать. Вещи, которые Джинджеру следовало бы контролировать, происходят прямо сейчас, а сложные и возможно даже фатальные последствия — это просто целиком весь Тим, Который не собирается никого убивать, и которому тоже следовало бы вспомнить, как контролировать хоть что-нибудь вообще. Однако, он явно недостаточно религиозен, чтобы отказываться от соблазняющих частей, дабы не измениться и не превратиться во что-то, с чем он, возможно, не захотел бы иметь ничего общего. Но вряд ли. — Я не убью тебя, — говорит он, когда они оказываются отрезаны от мира снаружи щелчком замка входной двери. — Я просто однажды устану сдерживаться и возьму всё, что только смогу взять. Джинджер не отвечает ничего, Джинджер и не особенно понимает, к чему это было сказано, а ростки внутреннего протеста задыхаются в облаке неосознанного одобрения, непонятно, на что именно направленного. Тим не может сообразить, когда именно ему стало понятно так много, что это уже можно озвучивать почти прямым текстом. Льдинок, складывающихся именно в этот самый вывод, слишком много. Джинджер, блядь, желает быть обедом в самом буквальном смысле. Не только его кровь, но и его душу можно получить просто так, проще, чем рождественский подарок, даже проще, чем рекламное объявление. Именно этого он и желает, и именно на это он постоянно напрашивается, и вежливость у Тима скоро закончится — если этого ещё не произошло. И не то, чтобы Тим когда-либо считал себя достаточно демоническим для того, чтобы забирать чьи-то души — в данном случае забрать очень даже хочется, потому что предлагают, потому что предлагает Джинджер это явно всем или почти всем, к кому умудрился привязаться, но только Тим, похоже, знает, как с этим сомнительным даром обращаться. Либо знает это лучше прочих. Самонадеянность, достойная особого упоминания. *** В ванной, несмотря на восстановленную дверь, никто не запирается. Джинджер валяется в воде, медленно перебирая конечностями, и отчаянно пытаясь проснуться — непонятно для чего, потому что обещания, данные разным людям по телефону, как-то неожиданно закончились, и ему абсолютно никуда не надо. Единственное оправдание столь варварскому обращению с собственным телом, которое у него есть, это загадочное слово «режим», которое непонятно зачем обитает в его голове. Как бы он ни дёргался насчёт здорового образа жизни, жизнь его всё равно вносит некоторые коррективы, даже довольно значительные, и в конечном счёте, это просто бег маленькой белки в огромном колесе. И он бы тоже пришёл к этому выводу, но прямо тут выясняется, что Тим стоит над ним уже какое-то время, не особенно скрывая своё присутствие, но и не обозначая его намеренно. Шрамы нежными полосками выделяются на мокрой коже, и это на самом деле безумно красиво, так что Тим просто стоит и разглядывает его, как своеобразное произведение авангардного искусства, хотя, может быть, это не только из-за шрамов, может быть, Джинджер от природы является таким произведением. Он пытается вылезти. Тим останавливает его, издавая какой-то короткий, неопределённый звук. А потом берёт его за руку, и вкладывает ему в ладонь острое лезвие с белым пластиковым хвостиком. — Крови хочешь? — уточняет Джинджер, хотя на морде Тима и так всё довольно красноречиво написано. — Порезаться? Тим молча кивает, и делает полшага назад, склоняя голову набок во внимательном ожидании. Вода в ванне тёплая. — Может, вылезти сначала? — пробует Джинджер, точно зная, что нет, и Тим явно ебанулся или что-то принял, потому что это опасно, потому что тёплая вода помешает крови свернуться, потому что это вообще неудобно, и… Тим отрицательно дёргает подбородком. Джинджер прихватывает передними зубами нижнюю губу, и режет ладонь. Вроде как, там не должно быть вен, ну, в смысле крупных, и ничего не случится, наверное не случится… Кровь течёт по мокрой коже, смешиваясь с водой, становясь розовой. Тим наклоняется и прикасается пальцами к сбегающей струйке, размазывая её, а потом неожиданно тоже лезет в ванну, усаживаясь на Джинджера, и выливая больше половины её содержимого на пол. И прижимает рану к губам, не закрывая веки, таращась прямо в большие и явно напуганные глаза Джинджера. Которые вскоре перестают быть напуганными, и закрываются, и он расслабляется под ним, и Тим чувствует, что внутри у него живут огромные кошки, почти полностью состоящие из голода, постепенно замещающегося довольным урчанием. Вылезают они оттуда как два зомби, поддерживая друг друга, и стараясь не удариться чем-нибудь жизненно важным, после чего отправляются в кровать Тима, потому что Джинджер всё ещё упорно пытается спать на диване, с какими-то намерениями, которым не суждено сбыться, потому что они падают и немедленно засыпают. Проснувшись, Джинджер думает, что ему это приснилось, и думает он это с чувством, подозрительно напоминающем сожаление — но у него ноет ладонь, и рука покрыта кракелюром запёкшейся крови аж до локтя, так что… Так что он спрашивает, приходил ли Тим с утра к нему в ванную, и Тим смотрит на него, как на что-то совершенно невероятное. — Ты же вроде тоже там был, — говорит он. — Но ты… Это было… Странно? — беспомощно выговаривает Джинджер, и голос у него слегка дрожит. Это было то, чего я хочу на самом деле, — думает Тим. Это было то, чего ты хочешь на самом деле. — Это было офигенно, и тебе понравилось, — говорит он вслух самым доброжелательным тоном, на который только способен. Помогает. — Можно я тоже сделаю кое-что странное? — интересуется Джинджер некоторое время спустя, и тут же опускает голову. — Да всё что хочешь, — отзывается Тим, дожёвывающий свою курицу, и ещё минут десять слушает набор различных неловких эвфемизмов и междометий, пока он не заканчивается фразой, которой можно было и ограничиться. — Ты можешь… Ну, я тебе отсосу, или ещё как-то… и ты можешь, ну… Мне на лицо, то есть не совсем, то есть… на глаза. Хочешь? — Открытые или закрытые? — уточняет Тим довольно спокойно, хотя реакция его гипотетических внутренних кошек, почти полностью состоящих из голода, заставляет его рёбра практически вибрировать. — Я… открытые, — как-то выговаривает Джинджер, явно готовый убежать и утопиться в ближайшем водоёме, ну или бассейне, на худой конец. Господи, блядь, нихуя себе. Он провёл прошлую ночь за просмотром хардкорного порно, или что это вот сейчас такое? Спрашивать это Тим не решается, просто тащит Джинджера к себе, и обнимает, и говорит что это самая охуенная вещь, которую ему когда-либо предлагали, на что Джинджер почему-то всхлипывает, а потом повторяет «спасибо» столько раз, что Тим вспоминает запойную кукушку из часов, и едва не начинает ржать. Но всё-таки не начинает. Даже тогда, когда Джинджер почему-то спрашивает, действительно ли Тим его хочет. Спрашивает так, будто они познакомились полчаса назад в туалете ночного клуба, и он хочет убедиться, что для Тима секс с первыми встречными не является проблемой, что он целиком и полностью понимает и осознаёт собственные действия и их последствия. В какой-то степени это так и есть, Джинджер правда хочет, чтобы Тим что-то там осознавал, но проблема в том, что сам он этого не осознаёт абсолютно. Ни потребности в понимании, ни причин своего желания валяться на полу с распахнутыми глазами. Максимум, что он мог бы сказать по этому поводу, если бы в принципе мог об этом разговаривать, заключается в ощущении себя обедом, и в ощущении полного растворения. Несуществования. Тим не отвечает, потому что осознаёт почти всё, и любой ответ, который он может придумать, будет звучать неправильно. Тим просто его целует, понимая, что под столом на кухне давно следует постелить хотя бы одеяло. Джинджер не отсасывает ему. Джинджер режет себя поверх недавнего пореза на ладони кухонным ножом, и почти отключается, потому что это оказывается очень даже больно, и потому что он в принципе на грани того, чтобы отключиться. Зубы Тима оказываются в ране, огромная футболка Тима, которую он носит, оказывается у него в зубах, потому что руки у Тима свободны, так что Тим её задирает и заталкивает ему в рот, и тащит его на пол, и разумеется, у них обоих стоит, и они оба на всю голову больны и внутри у каждого из них обитает бестиарий из глубоководных рыб, рациональных пчёл, запойных механических кукушек и огромных кошек, состоящих из голода. Они носятся по их телам туда и обратно через пустую радиоволну неизвестное количество времени, которое некому посчитать, потому что в данный момент там одни сплошные кошки, состоящие из голода и урчания. Кровь течёт, не желая останавливаться, так что Тим отрывается от раны сам, и лезет отсасывать Джинджеру, который явно что-то хочет возразить, но рот у него занят футболкой, и это прекрасно, это всегда так и должно быть . Тим заставляет его кончить довольно быстро, хотя время всё ещё некому считать, и это могло бы длиться пару вечностей, этого всё равно бы никто не заметил. А потом он встаёт, и обходит стол, вставая на колени возле его головы, и дрочит себе, разглядывая его, словно недоступно дорогую вещь, которую ему неожиданно подарили, и из-под полуприкрытых век замечает, как Джинджер закатывает глазные яблоки и держит нижние веки порезанной рукой, пропитывая кровью футболку, торчащую у него в зубах, и пачкая ею собственное горло. Он кончает, стараясь попасть именно в огромные, так явно и откровенно предоставленные глаза, и вздрагивает в судороге, наблюдая, как белые капли попадают точно на радужку — и он сможет увидеть это снова в любой момент до самой своей смерти, лучше, чем на видео, он это абсолютно точно знает. Джинджер не закрывает глаза ещё пару вечностей, напоминая что-то почти мёртвое, или абсолютно незрячее, до тех самых пор, пока Тим не тащит его умываться, и капать в глаза что-то точно полезное. Промывать порез на руке, заливать его клеем, заталкивать окровавленную и пропитанную слюной футболку в вакуумный пакет — хотя последнее происходит без участия Джинджера и без его ведома. Тим думает, что ему нужно будет когда-нибудь открыть личный музей. Тим думает, что для того, чтобы контролировать вещи, вышедшие из-под контроля, нужно даже больше ответственности. Джинджер лежит на кровати Тима, и разглядывает потолок, улыбаясь, как умалишённый.