on this christmas day

Губы Джемина все еще помнят чужие на своих. И это убивает, потому что в тот же миг всплывают воспоминания: болезненные, сладкие, горькие, радостные — но которые уже не вернуть. В какой-то момент эти воспоминания становятся столь ощутимыми, реальными, что он и вовсе теряется в моментах между настоящим и прошлым. Джемин никогда не понимал, как у других получается столь просто забыть, бросить, оставить в прошлом все то, что создавалось не секунду: не одним словом и не сотней взглядов, а долгими бессонными ночами, бесконечными поцелуями, волшебными обещаниями, которые так и не стали явью. Разве можно вот так просто взять и забыть, словно ничего не случалось, и идти дальше, двигаться в сторону неизвестного «светлого»? Иногда Джемину просто кажется, что все вокруг лишь надевают маски безразличия, чтобы скрыть ту боль, что рвет и терзает им сердце и душу. Незнакомцы, друзья, самые родные души. Кругом твердят, что жизнь прекрасна, а Джемину кажется, что мир вокруг него разрушается, крошится в мельчайшую пыль. Потому что больше нет рядом того тепла, которое этот мир склеивало бережно пластырями, обрабатывало зияющие раны, залечивало поцелуями то, что не лечится обычными мазями, таблетками, уколами. Джемин редкими ночами плачет в подушку, всхлипывает и дает волю тому, что скопилось у него в груди тяжелым комком грусти, печали, утраты, любви. Ему бы сказали: «Ты же мужчина, чего хнычешь?». Но Джемину хочется послать целый мир к чертям, ибо свою причину для существования он потерял, а новую найти не может, потому что подобной уже не будет. А другой и не желает. Горько, противно от пива, которое Джемин почувствовал впервые на губах Джено. Теперь же он может вкусить его лишь из бутылки, купленной в ближайшем круглосуточном супермаркете. Так он надеется забыться хотя бы на одну ночь — самую святую и волшебную в году — в кругу нескольких друзей и еще пары незнакомцев, которых притащил Ренджун и Донхек, чтобы «не было скучно». Квартира заполняется магией, которая бывает лишь единожды в год — в канун Рождества. Магия, которая в разноцветных сияющих огоньках, в запахе имбирного печенья, в упаковочной бумаге, в атласных лентах, в разговорах, в по-детски наивном ожидании чего-то волшебного. Но Джемин не разделяет этих чувств, не чувствует магии, которой наполнены пара комнат, где все суетятся, весело о чем-то болтают, на фоне включают рождественскую музыку. Джемин магию, как бы не старался, не чувствует. Такое, наверное, впервые случается в его жизни. — Не перебирай только с пивом, а то вырубишься еще до полуночи, — говорит Ренджун Джемину мимолетом. Тот лишь продолжает сверлить стену взглядом, пытаясь отыскать в каждом глотке напитка хоть что-то приятное, знакомое, родное. Находит только горечь — вновь и вновь обжигаясь неприятным чувством в груди. Раздается звонок в дверь, и в тот же миг джеминово сердце почему-то чуть не выскакивает из груди от странного чувства, словно нечто должно произойти, словно вот-вот у него в животе начнут летать бабочки, а дом сможет в один взмыть высоко-высоко к звездам. Ренджун, который вот только что украшал елку, тут же бежит открывать дверь очередному гостю в их небольшой компании. Хлопок двери, щелчок замочной скважины, чужие шаги в пороге — все эти звуки Джемин улавливает даже сквозь шум и музыку — даже слышит чужие неразборчивые слова, но признать голос не может. Что-то его тревожит, заставляет отставить бутылку пива в сторону и встрепенуться. — Проходи, все тебя ждали, — говорит Ренджун и сам вновь куда-то уходит. Наверное, на кухню, чтобы проверить печенья на готовность. Сразу после его слов в комнату входит он — Джено — сначала даже не замечая Джемина, который укромно притаился в кресле в уголке за ветками искусственной елки, которую лишь недавно так запоздало, но все равно старательно, украшал Ренджун, бросив это занятие на полпути. Донхек встречает Джено улыбками, поздравлениями с наступающим Рождеством и крепкими объятиями. Тот отвечает на его поздравления привычной улыбкой, которая и глазами, и слегка приподнятыми уголками губ, и, наверное, сердцем. Джемин же встречает Джено, поглядывая на того украдкой, с чересчур быстро грохочущим сердцем и нежеланием тут сейчас находиться. Ему бы хотелось сбежать от того человека, который настырно преследует его даже во снах. Во снах, которые не кошмары, — во снах, которые недостижимые желания и мечты. Джеминовы воспоминания — о теплых свитерах, о губах, суховатых, измазанных яблочным бальзамом, о дрожащих руках, о кино, которое на фоне для поцелуев, — терзают душу и почему-то не позволяют погаснуть крохотному, слабому огоньку надежды. Особенно в этот вечер, который, как бы он не хотел, все равно вселял некую веру во что-то лучшее, большее, высшее. Эфемерным сквозняком из приоткрытого окна на кухне, где Джемин изо всех сил пытается остаться незамеченным, веет чем-то навязчиво печальным, отчаянным, даже безвыходным. Джемин так же давится противным пивом, пытаясь привести себя в чувства, но лишь сильнее загоняет — во тьму. В ту, которая незаметной тенью в углу, которая следом за самым ярким светом, которая всегда рядышком: лишь оглянись и увидишь ее. — Ты когда-нибудь думал, почему бывает так тяжело что-то отпустить? — спрашивает Джемин копошащегося с имбирными пряниками Ренджуна. Тот на секунду даже замирает от неожиданного вопроса, а затем дальше продолжает наносить глазурь на тесто: ровными разноцветными линиями, слегка дрожащими руками. Руки эти полны любви, нежности. Руки эти некогда творили такие привычные вещи, которые с возрастом становятся настоящим сумасшествием, безумством, юношеской необузданностью. Многое меняется — люди меняются тоже. — Может, мы просто не хотим привыкать к новому устройству мира. Ренджун отвечает так просто — без поиска какого-либо глубинного смысла, без долгих размышлений, душевных копаний. Ренджун сам по себе простой — не по возрасту мудрый в тех вопросах, на которые Джемин отчаянно не может найти ответов даже сейчас. А ответы зачастую настолько элементарные, что рассмеяться хочется, а следом — расплакаться, потому что реальность ранит; потому что правда иногда куда хуже сладкой лжи. Но Джемин не любит правду. Не любит признавать, что Джено больше не рядом, что больше он не получит от него поцелуев, не сможет утонуть в его объятиях, в глазах, в его по-вишневому кислой, терпкой, сладкой любви. От такой сводит зубы, крошит сердце. Тихий звон металлического противня, ударяющегося о столешницу кухонной тумбы, будто напоминает лишний раз, что стоит вернуться в реальность и постараться забыться. Джемин наслаждается тихой суетой, редкими людьми, проходящими в кухоньку (кроме одного лишь Джено, который затерялся, наверное, в другой комнате вместе с другими ребятами), Ренджуном, который столь усердно украшает пряники, музыкой, которая доносится из гостиной не мелодией, а скорее ее отголосками, своим одиночеством — с ним почему-то Джемин уже свыкся и научился прекрасно жить. Так даже временами проще. Это первое Рождество для Джемина, которое без искреннего веселья и сплошного энтузиазма, которое без тепла чужого тела и чашки горячего шоколада в руках; на этот раз вместо него — горький хмельной напиток. Время неумолимо бежит куда-то вперед, отправляя пулей Джемина в далекое будущее, полное непредсказуемых поворотов. — Привет. Неожиданное приветствие даже слегка спугивает идиллию Джемина, которая в рассматривании кропотливой работы Ренджуна, в пустой бутылке из-под пива в руках, в огоньках приближающегося рождества. А после, когда тот осознает, от кого оно исходит, то и вовсе сам чуть ли не подскакивает на месте. — Привет, — неуверенно в ответ. Подпирая дверной косяк, там стоит Джено. Он, скрестив руки на груди, с еле заметной ухмылкой и привычной растрепанной зимним ветром укладкой напоминал статую античных скульпторов: заставлял вздыхать с восхищением и дрожать от какого-то неизведанного страха, связавшегося огромным комком ледяных нитей в легких. Под его взглядом таешь, превращаешься в крохотную букашку, которую тот с легкостью может раздавить, не заметив — но не давит; духа не хватит. Джено другой — не такой, каким его привыкли видеть все вокруг. Джемин знает его другую сторону. Ту, которая заботливая, веселая, временами слишком болтливая и по-детски преисполненная энтузиазмом. На деле он далеко не тот «холодный принц», которым его прозвали еще в далекие школьные годы, — скорее плюшевый мишка, с которым так спокойно и тепло засыпать в обнимку. Джемин ведь знает не понаслышке. Джено — вспышки, поцелуи, сигареты, быстро, спонтанно; Джено — томно, сладко, в обнимку, нежно. Но такого Джено узнать удается не каждому. Джемин почему-то так некстати думает о том, кто же теперь тоже знает, какой Джено на самом деле. Тем временем Ренджун забирает имбирные пряники с противня, а Джемин, вновь вырванный из своей нереальной реальности, с надеждой смотрит на того: «Пожалуйста, забери и меня отсюда. Забери меня подальше от Джено». Но тот в ответ многозначительным взглядом: «Прости, ничем помочь не могу». И сбегает, оставляя Джемина и Джено наедине. — Можно? — Джено кивает на место рядом с Джемином на подоконнике. Тот в ответ тихонечко угукает и чуть подвигается в сторону. Они теперь в опасной близости: джеминовы коленки оказываются вплотную прижатыми к чужим, оголенным из-под порванных джинсов. Джено из глубокого кармана своей худи достает пачку сигарет и зажигалку ярко-красную, почти неоновую, которая ярко контрастирует на фоне приглушенных оттенков его одежды и всей комнаты в целом. Он выуживает одну, зажимает между губ и подносит к самому ее кончику пламя — так изящно и одновременно грубо — завораживающе. После он приоткрывает створки окна, и небольшое облачко дыма, которое успело образоваться за прошедшие секунды, разом вылетает, уносимое потоком воздуха. А в ответ в комнату залетают редкие крохотные снежинки, которые падают Джемину на ладони, запутываются между волос капельками, остаются влажными пятнышками на ткани одежды. Снежинки напоминают Джемину о его первом поцелуе на набережной Ханган, когда сильнее холода его кожу обжигал лишь Джено поцелуем. Тогда вечером — безлюдным и тихим — мир для Джемина стал каким-то другим: заиграл новыми красками, которых он, кажется, никогда прежде не видел. Но это уже было так давно, что Джемину стоило бы забыть все детали. Стереть, как заметки на полях тетради карандашом, ластиком и сдуть пылинки. Но они так просто не стираются, не забываются. Джемин все еще помнит, как Джено был нежен, как медленно и смущенно его поцеловал, прижал ближе и не отпускал, а потом улыбался, и даже непонятно от чего — от счастья или от смущения. Джемин эти детали хранит бережно под стеклом витрины самых ценных воспоминаний, которые ни при каких обстоятельствах забывать нельзя, как сокровище, как древний клад. Это те воспоминания, которые греют душу в старости и позволяют понять, что жизнь была прожита не зря. Пускай все остальное в жизни было чертовски скучным и никчемным. Между делом, словно повседневно, словно все это сценарий глупого фильма про подростков, Джено протягивает сигарету, а Джемин без колебаний берет ее, задевая кончиками ногтей чужие подушечки пальцев. Может, это лишь горячий пепел, опавший с сигареты, но Джемин готов поклясться, что в тот самый момент увидел искру — такую, которая от вспышек фейерверков. Может, он сейчас втягивает в легкие сигаретный дым, чтобы поскорее убиться, задохнуться, а может, лишь затем, чтобы призрачно прикоснуться к чужим губам, которые несколько мгновений назад обхватывали сигарету. Вдыхая слишком много никотиновых паров, Джемину хочется закашляться, расплакаться и рассказать Джено обо всем том, что гложет ему душу. На кухне они один на один, сидя на подоконнике возле приоткрытого окна, с сигаретой одной на двоих, в полумраке комнаты, но в свете друг друга. — Ты от меня прячешься? Вопрос звучит как раз в тот момент, когда Джемин в очередной раз втягивает дым. — Нет, — наглая ложь. — С чего ты взял? Джемин ведь прекрасно знает, что все равно не спрячется, не скроется от Джено, потому что он непременно остается рядом — воющей тоской в груди и подрагивающими руками. Джемин стряхивает пепел сигареты куда-то вниз — к тротуарам и редко проходящим по улицам людям, которые затихли в последние секунды этого дня. — Не хочешь меня видеть? — И опять вопрос, — получается не возмущенно, как Джемину хотелось, а наоборот — отчаянно, потому что он и сам на эти вопросы не знает ответа. Сигарета летит вниз следом за пеплом, отбрасывая в стороны ярко-красные пылающие искры. — И ты все равно не ответил. — Может быть, — и Джемин чуть ли не добавляет: «Может быть, хочу видеть». Но молчит: Джено и сам знает, что осталось недосказанным, лучше Джемина. Он его читает по искусанным губам, по учащенному дыханию, по глазам, в которых застыли не то слезы, не то звездочки. Это чувство у Джемина крохотными искорками бенгальских огней по коже и россыпью конфетти перед глазами. И это чувство непреодолимо. Это не то, что ты можешь просто взять и проигнорировать — оно лишь сильнее, настойчивее, настырнее напоминает о себе мурашками по коже, ударами сердца, необычайной легкостью и уже привычной эфемерной нежностью на губах. Джено любой — вот такой немного холодный, растрепанный, в растянутой худи и джинсах; или в идеально выглаженных брюках и рубашках; или вообще без ничего — все равно родной. Роднее него души Джемину встречать не приходилось. И навряд ли придется, потому что такие, как он, встречаются лишь единожды на целую Вселенную. А Джемин ведь знает, что Вселенная бескрайняя, огромная, и с каждым мигом, что они смотрят друг на друга, становится лишь больше — немыслимо необъятной. С такими размерами Джемин может сравнить лишь любовь, которая тлеющими угольками у него в груди. Только дунь на них немного — и вновь загорятся грандиозным пламенем, пожаром, сжигающим Джемина изнутри. И что-то заставляет его рискнуть — спросить. Даже если ответ ранит, выбьет весь воздух из легких и разобьет. — А ты? — Джемин слова произносит немного надрывно и совсем легко, словно обыденно. — А ты все еще любишь? Ответ Джено способен разжечь тот самый пожар из угольков пожар. И лишь он один в силах его потушить: собственными руками, словами, сердцем. Вот этими самыми руками, которые будто из фарфора с голубоватыми венами из-под тончайшей кожи, с крохотными шрамиками и родинками. Теми словами, которые на ухо перед сном. Тем сердцем, которое пускай и не бьется в унисон с джеминовым, но которое любит так же безмерно сильно. Джемину страшно. Страшно из-за собственного бессилия, из-за Джено, который слишком тихий, из-за всей своей абсурдной любви, которая заставляет почву уходить из-под ног. Он взгляд отводит в сторону — лишь бы не видеть чужих глаз, которые сейчас скорее всего смотрят на него, изучают и вспоминают каждую столь родную родинку, черту лица и даже самые незаметные, но столь изящные, изъяны, которые способно заметить лишь сердце, а не глаза. — Да. Кратко. Так необходимо. Так печально и болезненно, что Джемин даже не ожидал. Почему-то по его щеке в тот же миг бежит слеза, в которой скопилось все то отчаяние бессонных ночей и одиноких прогулок, непрочитанных стихов, неспетых песен и поцелуев, которые так и не были подарены. Потому что время для поцелуев закончилось — осталось лишь время для слез и одиночества, которое Джемин не может переносить на дух, пускай и храбро с ним мирится изо дня в день. Джемин эту слезу сразу же вытирает, чтобы Джено не успел заметить. Но он ведь точно увидел. Сам все прекрасно понял. Джемину хочется просто разрыдаться и обнять Джено, словно они вновь вернулись к тем временам, когда в крови — беззаботность, бурлящая юность и возвышенные мечты. Тогда все было проще. Но теперь он не может вот так просто лезть в его жизнь — уже чужую, далекую и незнакомую. Они живут в абсолютно разных мирах. Джемин просто не имеет права тревожить Джено, который, может быть, счастлив, а может, не очень; но это уже не должно никоим образом волновать Джемина — но волнует. И это убивает, душит металлическими тисками, которые ему цепкой хваткой опоясали шею. Может, Джемин вообще жить без Джено не может, а лишь только притворяется, что живет. А может, это всего лишь глупый сценарий, который они отыгрывают лишь для того, чтобы в конце концов вновь встретиться вот так совсем неромантично. Может, они просто попали во временную петлю, чтобы вновь и вновь встречать друг друга. Чтобы никогда не забыть о существовании своей другой половины, без которой даже имбирные пряники Ренджуна отвратительны на вкус и совсем не лезут в горло. Может, это все — лишь одна глупая шутка. За окном над городом радужными вспышками умирающих звезд загораются фейерверки, а в соседней комнате звучат радостные возгласы, звон бокалов, бутылок, взрывы хлопушек, шум тихо пестрящих искр бенгальских огней, шуршание упаковочной бумаги подарков. И, кажется, впервые за этот вечер к нему закралось чувство волшебства, которое бывает лишь однажды, потому что в этот момент ожидаешь его меньше всего. Почему-то Джемину кажется, что сейчас он должен что-то сделать — просто обязан, не иначе. Бесплотное внутреннее чувство подсказывает ему действовать: рискнуть чуть ли не впервые в жизни. Пускай ладони слегка подрагивают, а сердце бьется так же быстро, как после первого поцелуя. Все это пустяки. Призрачными руками Джемина подталкивает, кажется, сквозняк из окна ближе к Джено, чтобы тот смог наконец-то согреться. Но Джемин боится обжечься. Слишком сильно боится. Но приближается, не в силах противиться своим чувствам, совсем медленно. Пока кожу обжигает ледяной ветер, а сердце постепенно крошится на мельчайшие льдинки. Джено не сбегает и не отталкивает, не делает ничего такого — почему-то это заставляет Джемина отбросить любые сомнения и просто сделать то, в чем нуждается что-то отчаянно стонущее под ребрами. Может быть, им уже не по восемнадцать, может, они вновь разойдутся из-за дурацких жизненных обстоятельств, которые порой просто хочется послать, может, у них ничего не получится. Но Джемин хочет попытаться сделать хоть что-то в своей жизни так, как велит ему сердце. Пускай это будет и самое абсурдное и спонтанное решение в его жизни. Джемину нет дела до того, что подумают остальные, до того, что решит за них некая судьба, и до того, что им уготовила сама суть мироздания. Джемин решит по-своему: свяжет накрепко в узелочек ниточки, перемотает ранки бинтиками и улыбнется ярко, как при первой встрече, будто ему вновь восемнадцать, будто звезды над головой так близко-близко, будто сердце еще целехонькое, живое, без шрамов и незаживающих ссадин. Будто жизнь вновь продолжается. И они пойдут с Джено, держась за руки, куда-то. Просто куда-то — главное, что в месте, а все остальное… все остальное не важно. Джемин льнет к губам, на которых застыли никотин и печаль вперемешку с яблочным бальзамом. Он знает эти губы: такие же мягкие, искусанные, с ранками. Забыть он их так и не смог. Не смог выбросить навсегда и ту нежность, с которой Джено его касался и касается сейчас, будто в первый раз: неловко, смущенно, настойчиво. Джемину кажется, если они будут держаться друг за друга крепко-крепко, то, может, и весь мир кое-как продержится тоже, не развалится, не рассыплется, как тающий из-за волн песочный замок на берегу моря. Когда Джено разрывает поцелуй, то смотрит в глаза джеминовы, в которых взрываются мириады искр всех тех фейерверков, которые сейчас освещают небо. «Я знаю, что все уже не может быть так, как раньше. Но хотя бы одна ночь…». Джено понимает Джемина с полуслова и полужеста. Уже через несколько минут они едут в автомобиле Джено, сбегая от Ренджуна, Донхека и всех других. Они отправляются подальше. Джемин даже не знает, куда, зачем, почему, но и не пытается противиться. Потому что все идет своим чередом. Наконец-то все идет своим чередом. Лишь заходя в квартиру Джено, Джемин вновь целует, словно другого шанса у него не будет, будто эта ночь для него последняя на Земле, словно завтра он исчезнет в пучинах бескрайнего космоса и больше не вернется. Джемин — странник, который движется без направления. Он лишь поддается течению. Вдвоем они вальсируют по комнате, целуясь, обмениваясь ласками и жаром тел. Минуют коридор, чудом не задевая ни мебель, ни стены просторной квартиры. Скидывают на пол куртки, не разрывая свой поцелуй. Джемин хихикает от всей странной неловкости, которая похожа на ту, которая бывает в первый раз. Затем Джено одним движением снимает с Джемина свитер, а следом футболку. Какие-то недолгие мгновения он пробегается взглядом по обнаженному телу, столь знакомому, почти изученному наизусть, а потом проходится медленно губами ему по телу россыпью поцелуев, обжигает кожу дыханием, заставляет в воздухе искриться электричеству. Джемин наблюдает за каждым чужим действием, закусывает губу, а после тянется вновь к чужим, будто: «спасибо за все. я тебя люблю сильно-сильно. не останавливайся пожалуйста». Будто от Джено зависит джеминова жизнь. Когда в очередном порыве они оказываются рядышком с кроватью, то Джено легонько толкает Джемина, и тот валится на мягкие перины, подушки, одеяла и тонет в них, пока Джено стягивает столь ненужную одежду: худи, футболку, джинсы. Вся она летит куда-то на пол, на прикроватную тумбочку, чуть не сбивая стоящую на ней лампу, пока сердце бьется быстро-быстро, а в горле пересыхает от предвкушения и непередаваемого волнения. Они изголодались по друг другу, изголодались по нежности и любви. И осознают это только сейчас, когда вот так рядышком, телом к телу, сердцем к сердцу, как подростки. Джемин на кровати к Джено с любовью, которая языками пламени обжигает. Он по коже следами из поцелуев, пальцев, дрожью тела. Джено же наоборот с той любовью, которая исцеляет, которая лепестками весенних цветов. От его касаний в Джемине вновь расцветают первоцветы. В комнате, освещенной лунным светом и вспышками продолжающихся за окном фейерверков, разносятся негромкие вздохи и стоны. Некоторые так и остаются беззвучными на чужих губах — потерянными в поцелуях; некоторые эхом отдаются в ушах, мурашками на коже и дрожью в коленках. Джемин рядом с Джено чувствует себя живым. Каждым своим движением Джено заставляет под прикрытыми векам вспыхивать новыми красками фейерверки, сжимать простыни ладонями крепче и любить в ответ все сильнее. По телу Джемина пробегаются мурашки-искорки, а мир перед глазами плывет, танцует, пока не превращается вновь в четкий кадр. В этой темноте Джемин видит очень ясно, будто вот в этот момент с его глаз наконец-то сняли повязку, которая все это время не позволяла увидеть четкую картинку мира. И наконец-то понимает, что весь его мир сейчас — Джено. И никто другой. Только он единственный может заставить его чувствовать эйфорию на грани с отчаянием и этим заставляет влюбляться сильнее. Джемин запрокидывает голову назад от чужой нежности, держится за чужие ладони и старается не расплакаться, слезами то ли счастья, то ли печали, которая у него и на коже, и под ней. Он и сам не понимает, но точно знает только одно — хочет, чтобы эта ночь не заканчивалась никогда, чтобы они вновь не разлучались, чтобы все по какому-то волшебному случаю вернулось к тем временам, когда даже вечность казалась чем-то крошечным и незначительным. Может быть, их любовь — всего лишь мучение, мимолетный восторг и мгновенное разочарование. Но такая любовь самая искренняя. Джемин в обнимку с ослабевшим телом Джено старается выровнять дыхание, успокоить сердце, настырно рвущееся в пляс, и привести свои мысли в порядок. Они лежат рядышком в их собственной идиллии с мечтами, которым не суждено воплотиться в реальность, с планами, которые так и не стали явью, с любовью, которая осталась только в далеких воспоминаниях. — Почему мы вообще это делаем? Джено сонно непонимающе хмыкает. — Почему вообще так отчаянно любим и все равно прощаемся? — Джемин этот вопрос отправляет в пустоту полумрака комнаты, словно испытательный спутник, который будет бесцельно блуждать по космосу без пункта назначения целую вечность, пока не распадется на крохотные детальки, кусочки металла и пластика. Пальцами Джемин гладит непослушные волосы Джено, а после целует в макушку, будто заботливая мать. — Помнишь наше первое свидание? — произносит тихонько Джено с улыбкой. — Трудно такое забыть, — Джемин хихикает. — Это вообще свиданием тяжело назвать. Джемин вспоминает, как Джено принес ему крохотный букет полевых цветов, которые обычно продают в переходах милые бабушки. Помнит, как они вдвоем шли по улицам, держась за руки, и боялись того, что кто-нибудь из знакомых заметит. Помнит, как, едва успев зайти в подъезд дома Джено, начали целоваться в свете мигающей лампочки. И все места поцелованные у Джемина все еще горят огнем, а запах маргариток все так же щекочет нос. Вспоминать события прошлого Джемину с каждым днем все сложнее: картинка становится размытее, события менее детальными, а чувства более притупленными — это немного пугает. Вдруг через год или два он и вовсе ничего не вспомнит? Вдруг никогда вновь не почувствует чужих губ на своих, вдруг запах цветов никогда вновь не представится во всех своих ярких красках, вдруг и сам Джено забудется, словно он никогда и не существовал? Все вопросы эти до исступления ужасают Джемина, потому что он живет этими воспоминаниями, которые о беззаботности, об отчаянном рвении, о храбрости и о глупостях. Джемину кажется, что и сейчас они творят какую-то невообразимую глупость — роковую ошибку. Но остановиться не может. Не хочет тоже. В этой темноте, кажется, растворяешься, забываешь обо всем и позволяешь себе то, чего бы при свете дня не позволил никогда. Иногда здравый смысл убивает, пожирает изнутри, оставляя ничего живого, настоящего. Кажется, этот здравый смысл съел все Джеминово счастье, а заодно и счастье Джено. Все те решения, которые когда-то казались верными, теперь — бессмысленные, отчаянные, безрассудные. Джемину эти ошибки прошлого хочется исправить, пускай уже ничего как прежде быть не может. Джемин просто бросит целый мир, оставит его сгорать, тлеть в углях, но схватит за руку Джено и убежит вместе с ним на самый край Вселенной: в ракете сквозь бескрайний космос, бесконечные галактики, звезды, планеты, пока они не достигнут укромного уголка, скрытого от человеческих глаз. — Ты любишь все еще так же сильно, как тогда? — Джено спрашивает тихонько, будто пытается разузнать самую большую тайну мироздания. Джемин молчит, разглядывая потолок спальни Джено, пытаясь найти там звезды, к которым они вдвоем однажды непременно полетят. Как когда-то прежде они вместе мечтали о путешествиях к далеким галактикам, так сейчас Джемин мечтает за них двоих в надежде, что все это не просто так, в надежде, что Джено еще помнит. А затем поворачивается на бок и смотрит в чужие глаза, чтобы без сомнений и колебаний, честно-честно. Чтобы звездочки перед глазами и бабочки в животе, полевые цветы в груди и горечь дурацкого пива на губах. — Мне кажется, — Джемин произносит слова осторожно, мягко, нежно и так пронзительно искренне, что Джено готов поклясться, что вновь влюбляется, — сейчас даже сильнее, чем когда-либо прежде.