Бар "Белая Женщина"

По приезде в Америку у многих отверженных душ быстро формировалось обманчивое представление о том, что их якобы ждут во всемирной житнице. Иллюзия заинтересованности государства в каждом маленьком комочке человеческой биомассы, располагающем тремя важными составляющими (приятной мордашкой, примитивным образованием и легальными документами) вводила в заблуждение всех, кто покинул отчий дом в поисках лучшей жизни и никогда не выполняла обещаний, которых, конечно, никто никому не давал, но которые все охотно принимали независимо от степени их невербальности. Из миллионов раздосадованных, обиженных и разочарованных переселенцев образовывались пугающие своим многообразием неблагополучные слои населения, среди которых были наркоманы, алкоголики, любители азартных игр, проститутки, воры, убийцы, самоубийцы и множество «прочих», промышляющих менее расхожей мерзостью и потому реже занимающих ступеньки рейтингов во всяких социологических исследованиях, вышедших из-под руки коренного американца. Трой и Тайрин были уверены, что урвали свой счастливый билетик ровно до тех пор, пока эта многонациональная страна с ее порядками, с ее людьми, с ее косыми взглядами, модными бутиками, золотоносными шахтами, богатыми папочками, бесстыдными нанимателями, коррумпированными политиками, бессовестными должниками и огромной стигмой, висящей над иммигрантами, не начала давить на них так, как ни на одного раба в свое время не давил хозяйский ошейник. Порой они жалели, что на границе их не поджидал огромный транспарант, на котором красными буквами для всех въезжающих было бы написано: «ЗДЕСЬ НЕ ЛЮБЯТ МЕКСИКАНЦЕВ». Все знали, что это так, но никто не хотел об этом вспоминать и тем самым портить себе впечатление от прекрасной страны, предлагающей равные возможности как мерзавцам и ублюдкам, так и трепетным творческим натурам с тонкой душевной организацией. Были ли они единственными выходцами из Акапулько, которые закрывали глаза на очевидное? Нет. Мешали ли им первые две недели постоянные обыски, допросы, проверка документов на наличие поддельных печатей, шутки на тему наркотрафика и содержанства? Нет. Они были очарованы. Они были благодарны судьбе за возможность вырасти из нелепых подобий человека в это огромное, монументальное, абсолютно восхитительное понятие «Американец». Но жизнь всегда била наковальней по голове, как голову ни задирай. Те, кто гаденько улыбался им на улицах и кивал в подъезде, шпынял их по мерзким конторкам, забегаловкам и автомойкам, отказывал в обучении и кривлялся в ответ на каждое неверно произнесенное слово, будто близнецы были не людьми, а мартышками, которых было принято передразнивать с целью увеселения. За несколько лет несчастливой жизни они научились основам выживания в каменных джунглях и с меньшим энтузиазмом относились к идее переселения. Очень скоро они перестали доверять людям. Вызубрили слова, которыми называли иммигрантов, чтобы знать, в какой момент стоит плевать в лицо. Отучились подыскивать слова на испанском, если оных не находилось в мусорном баке, заполненном отходами языковой жизнедеятельности англичан, который американцы радостно и горделиво называли «английским языком». А затем почувствовали, что хотят что-то поменять. Как-то так они и попали в Неваду. Ступив на землю, которая некогда принадлежала их далеким предкам, они быстро поняли кое-что важное: Америка была сутенершей, Невада — ее самой молоденькой, неопытной шлюшкой, которая приветливо улыбалась каждому клиенту, заглядывающему под ее короткую кожаную юбчонку, расшитую серебристыми ниточками и крохотными бусинками. Невада со свойственной ей наивностью верила, что каждый раз, когда чьи-то морщинистые лапищи оттягивают ее красивые розовые трусики, чтобы прикоснуться к влажному жару девчачьей промежности, между ней, отчаянно нежной, розовой, мягкой, податливой и этим таинственным «кем-то» сам Господь высекает искру. Это в некотором роде предопределило дальнейшую судьбу Троя и Тайрин. Невада была похожа на близнецов Калипсо: те тоже любили себя обманывать, верить в лучшее там, где лучшего отродясь не было и постоянно стараться выжать из ситуации так много плюсов, чтобы все вокруг дивились и завидовали. Тем не менее, в тысячный раз предположить, что они были способны на большее, чем подработка в системе общепита, где каждая собака будет подозревать их в воровстве еды, они не решились, поэтому точкой в их маленьком сочинении о поиске места в мире стал сомнительный, располагающей мутной репутацией бар на окраине Элко. Бар назывался «Белая Женщина», и это название было чрезвычайно смешным и даже немного расистским — подавляющее большинство работников были мексиканцами, индейцами, азиатами и черными. Едва ли даже посетители часто могли отнести себя к белым людям. Забавнейшее лицемерие. Нет, конечно, хозяин бара объяснял безвкусное название так: Элко — слово индейское, означает «Белая женщина», значит, и бар должен отдавать дань культурно-историческому наследию округа. Тайрин верила. Ей нравилось, как глупо и мило вышло с названием. Вера в глупости помогала ей чувствовать себя менее черствой, размягчало ее каменное сердце, ненадолго превращая оное в глину, лишь бы потрепанная жизнью дурнушка снова почувствовала себя маминой красавицей, нежной девчонкой лет тринадцати. Трою же было наплевать на собственную черствость. Трой был уверен, что какой-то дебил просто криво записал слово «вапити» в бланк с предполагаемыми названиями, и его дурацкое «Elk» с закорючкой в конце случайным образом стало названием округа. Кто-то вытащил из шляпы неправильную бумажку. Бар работал по довольно простому принципу «ты делаешь то, что от тебя хотят получить». Не то чтобы это означало, что у работников не было официальной должности; нет, по документам официанты были официантами, проститутки — проститутками, бармены — барменами. Тем не менее, если денежный мешок, случайно сунувший свой прыщавый нос в дверной проем, желал на одну ночь приобрести мальчика, который до его появления чинно смешивал водку с апельсиновым соком, то мальчик оставлял все свои дела и отправлялся ублажать клиента так, как тот пожелает. Тем не менее, поразительное взаимопонимание царило в баре. Никто никогда не возмущался. Никто не был против. С порога каждому заявляли, что все будет именно так, и, соглашаясь быть безвольными марионетками в руках работодателя и посетителей, несчастные мальчики и девочки были вынуждены следовать условиям, от которых своевременно не смогли отказаться. Тайрин и Трой не были исключением. Они, можно сказать, больше всех вдохновлялись перспективой ролевых игр: Тайрин чувствовала себя раскованно и комфортно, когда ей приходилось командовать своими коллегами, а Трой — когда какая-нибудь дамочка давно за сорок, поглаживая его колено, настырно лезущее наружу через дырку в джинсах, за свой счет заказывала ему текилу и навешивала на уши лапшу о том, какой он красивый щеночек, лишь бы он провел с ней вечер и, желательно, ночь. Трой и впрямь был щеночком. Хлебом не корми — дай послушать, как его любят и ценят, еще лучше — почешут за ухом и дадут укусить. Ему не хватало отзывчивости со стороны людей, которыми он дорожил, поэтому он брал ее у тех, до кого ему не было дела. Поэтому он лепил из себя пластилинового ангелочка, притворялся, что умеет улыбаться и быть хорошеньким мальчиком, поэтому он раздевался перед теми, кто ему не нравился, поэтому давал себя трогать и сам себя убеждал, что ему не противно чувствовать на своем теле руки, которые он видел впервые в жизни. Иногда выходило и наоборот, когда Тайрин приходилось раздвигать перед кем-то ноги, а ему — оставаться за главного, разносить напитки или диктовать другим, кому что разносить. В такие моменты он чувствовал себя еще лучше, но выражение лица Тайрин, которое она корчила, едва возвращалась в Бар после изнурительного ночного родео, нагоняло на него тоску. Он был хорошим братом. Он хотел, чтобы его сестра чувствовала себя комфортно. Он не мог осознанно радоваться тому, что ему повезло больше, чем ей. Действительно богатые люди в «Белой Женщине» появлялись настолько редко, что каждый раз к ним выстраивалась своеобразная очередь из отчаявшихся мерзавцев, надеющихся на свои скромные чаевые. Богача всегда можно было отличить от основного контингента бара: мало того, что они были хорошо одеты и приятно пахли, в отличие от завсегдатаев, от которых чаще всего несло мочой и засохшей блевотиной, они еще и вели себя иначе. У них были манеры, был стиль, в их движениях, ухмылках и издевках была порода, которой не располагал обычный сброд. Душистые, причесанные, лоснящиеся, с трескающимися кошельками и харями, они были лакомым кусочком для проституток и администраторов, в то время как официанты были вроде бы не у дел: в лучшем случае им перепадало два цента чаевых, шлепок по заднице и номер мобильного телефона, записанный на мятном вафельном полотенце ручкой за пару сотен долларов. Были, конечно, и исключения: например, на памяти Троя какая-то девочка-официантка, рыжая, как лесной пожар и взрывная, как атомная война, повисла на шее холеного богача с обожжённой рукой, и он увез девочку куда-то в Канаду кормить лакричными конфетами и баловать горнолыжными курортами. А ведь это он, Трой, с жалким подобием заглота отсасывал искомому богачу в тесном общественном туалете, давясь тоской от ласковости, с которой обожжённая рука гладила его по голове. У большинства местных папочек и мамочек была одна и та же проблема: о своем финансовом благосостоянии они не просто говорили, они кричали, демонстрируя всему серому, блеклому миру вокруг поразительную пестроту их глянцевой жизни. Но были и те, кто держался скромно и приходил в «Белую Женщину» не столько для того, чтобы наступить на пару нищих голов с целью провозгласить себя королями мира, сколько для того, чтобы удовлетворить свое праздное любопытство: посмотреть, как там живет челядь и облегченно вздохнуть. Им-то такая грязь не грозила. Одного из таких сторонних наблюдателей за чужими бедами попутный ветер забросил в бар совершенно случайно в непогожий будний день, когда никому, кроме самых отверженных, не было дела до выручки; самим хотелось напиться до зеленых чертей и уснуть где-нибудь в кювете, обложившись дорожными жабами. Отработав свои восемь часов, на два из которых выпало непосредственное присутствие богатого гостя, Трой, сам того не желая, из сплетен и слухов составил примерный образ человека, которому за весь вечер он всего четыре раза обновил стакан. Кроме того, что ему было явно за сорок (а может и за пятьдесят, но в таком случае он занимался спортом — старческого брюшка у него никто не усмотрел), у него не было одного глаза, а еще улыбался он так, словно мог позволить себе превратить целый штат в парк аттракционов, выяснилось следующее: он не был женат, а если и был, то избавлялся от кольца от греха подальше, он тихо, вкрадчиво говорил с мучительно-острым ирландским акцентом, превращающим каждое слово в крошечное стихийное бедствие для английского языка, ни разу не попытался распустить руки, был вежлив с официантками и держался подальше от шума, в самом пыльном углу, который едва ли был освещен чем-то кроме растущего над самим богатеем нимба. Трой подходил, доливал виски, ненароком присматривался, сощурившись в темноте, ловил себя на мысли о том, что ему симпатично то, как тонкие, длинные пальцы клиента обводят стеклянную кромку стакана, затем возвращался к бармену, долго обсуждал с ним азартные игры, а потом история повторялась. Ничего необычного вечер четверга не сулил: наплыв посетителей ожидался только на следующий день. Ближе к полуночи у Троя с барменом (Шейдом, так его звали; он был индейско-ирландского происхождения и кое-что смыслил в казино) завязался нешуточный спор, поэтому, когда их непосредственный начальник в лице беглого преступника с изуродованным лицом и раздутым самомнением показал свою перекошенную личину, Трой предположил, что причиной тому был спор. Они, в конце концов, были мальчишками, и иногда забывали о том, что даже в таком злачном заведении регламент обязывал каждого держаться плинтуса и не подавать голоса. В ответ на заблаговременные заявления о том, что они просто-напросто обсуждали всякие подростковые глупости, не имеющие отношения к гражданской измене, диверсии, саботажу или массовому убийству босс просто-напросто прихватил Троя за запястье и оттащил от барной стойки. Шейд смерил товарища печальным взглядом, но лишь молча продолжил протирать стаканы, пережевывая в деревянную кашицу зубочистку. Никто в «Белой женщине» не имел права спорить с начальством, если не хотел получить промеж глаз пулю из револьвера его жгучей любовницы. — Калипсо. — Босс. — Ты мне нужен. Трой повел плечом и широко улыбнулся, охотно демонстрируя ряд неровных зубов (с одной только дырой вместо верхнего клыка — неудачно расколол грецкий орех). — Работаю по тарифу, босс, — он вытянул вперед сухую руку и пошевелил пальцами. — Но для Вас сделаю скидку в двадцать долларов, хотите? Начальник взглянул на него с притворной жалостью и, привстав на мыски (он был небольшого роста, но, говорят, длину ног он с лихвой компенсировался размерами мужского достоинства), отвесил подчиненному подзатыльник, при чем настолько увесистый, что Трой пошатнулся на своих сухих негнущихся ходулях. — Слушай сюда, остряк, — он снова прихватил Троя за запястье, но тот, к своему большому счастью, свою правую руку вообще почти не чувствовал, поэтому оценить болезненность прикосновения и обидеться он не мог, — сейчас ты забываешь о том, что умеешь смешно шутить, берешь свою тщедушную тушу в руки и веселым орангутаном топаешь к нашему глубоко уважаемому клиенту. Ясно? Трой бегло осмотрел полупустой бар. Сидящие у окна выпивохи, вот уже битый час обсуждающие качество местной «Кровавой Мэри», не обращали на него внимания. Убитые какой-то нелегальной дрянью подростки время от времени закладывали за губу сыпучий насвай и ржали, как кони, над примитивными шутками Шейда, нервно сглатывающего при виде наркоты, с которой ему пришлось завязать из-за цинги. Женщин во всем помещении насчиталось штуки две, и те обнимались друг с другом, подвывая джукбоксу на манер шакальих песен. Остальные посетители человеческий облик уже давно потеряли и лежали сальными мордами на столах в лужах расплескавшегося пива и вытекшей изо ртов слюны. — Этот, что ли? — Калипсо кивнул в сторону затемненного угла, в котором чинно потягивал виски таинственный неженатый ирландец за сорок, — Чего ему от меня надо? — Я уже полгода не могу понять, что им всем от тебя надо, пацан, — босс тяжело вздохнул и погладил щербатую переносицу, сморщив лоб. — Как по мне, ты — услада для полного извращенца. Но мое дело за малым. Клиент хочет моего дефективного ребенка — я отдаю ему своего дефективного ребенка. Только постарайся не подцепить чего, лады? И да, местонахождение перцового баллончика напомнить, или сам сообразишь? Очевидно, начальство надеялось на то, что на остаток ночи Трой свалит ко всем чертям из бара. Так жаль. Он только хотел отработать свое и уехать отсыпаться. — Соображу, папаша. Хлопнув начальника по плечу, Трой неровной походкой, чутка наступая самому себе на пятки, направился к размытой фигуре, поглядывающей на него из темноты одним лукавым глазом. Обрушив груду своих костей на скрипучую подушечку жесткого углового дивана, парень закинул ногу на ногу, хрустнул шейными позвонками и, очаровательно оскалившись, зажмурился, ненароком пытаясь рассмотреть лицо клиента. Тот не шелохнулся, как каменное изваяние, и единственным движением, которое исходило от его силуэта, был кроткий танец сигаретного дыма, полупрозрачным ситцем вьющегося между пальцев, сжимающих сигарету. Трою захотелось закурить. — Триста баксов в час, — выпалил парень, нервно выстукивая пальцами по диванчику какую-то народную песенку, — Но если купишь мне выпить, будет дешевле. Не целуюсь, не оставляю номерок, не сплю без резинки. Я в твоем распоряжении до утра. Клиент стряхнул пепел и усмехнулся себе под нос. Его лицо приняло такое выражение, что Трой поежился, почувствовав себя насекомым под лупой. Вот-вот загорится. — Я заплачу втрое больше, но делать будешь все, что я захочу. Трой фыркнул, но отказываться не стал. И самой неопытной шлюхе было ясно, что нужно делать все, что пожелает клиент, но едва ли частно находились клиенты, которые всерьез считали, что за желаемое нужно доплачивать. Мужчина щелчком пальцев подозвал к себе девочку-официантку и кивнул Трою. — Бурбон мне и ему. Желательно в бутылке. Калипсо присвистнул. — Вроде экономить не собираешься, а выпить заказал. Подкатываешь? — Удовлетворяю, — мужчина хлопнул ладонью по подушке рядом с собой. — Садись. Сценарий подобных сближений Трою был прекрасно знаком. Перемещая кости в пространстве, он уже начал представлять, как на его ногу, стоит ему только сесть, тотчас назойливым пауком полезет чужая пятерня и шустро поднимается по бедру, раззадоренная вседозволенностью, но прошла секунда, прошло пять секунд, десять, двадцать, время шло к минуте, и никто к нему не прикоснулся. Они сидели на таком расстоянии друг от друга, что, расслабься хоть один, их колени соприкоснулись бы. Трой не расслаблялся просто потому, что не умел — его мышцы застыли, забитые солями и застоявшейся кровью, тромбирующейся в плотные комья, еще до его рождения. Клиент не расслаблялся… Почему-то. Видимо, ему не нужен был излишний тактильный контакт. Значит, цель была не в том, чтобы заигрывать, не в том, чтобы притворно играть в кокетство, не в том, чтобы одурманить глупого мальчика настырностью, иллюзией похотливой заинтересованности. Но в чем тогда? Головоломка не складывалась. Трой Калипсо был немножко умнее своей сестры, совсем чуть-чуть, он этим «чуть-чуть» компенсировал годы, проведенные в больничных койках с атрофирующимися конечностями, но, даже будучи чуть-чуть умнее, он ни черта не понимал. Девочка-официантка (у нее было сложное арабское имя, никто его не запоминал), завистливо буравящая Троя взглядом, поставила перед ними бутылку и еще один стакан, пожелала хорошего вечера, вернулась обратно к стойке, но за все это время ни единый мускул мужчины не дрогнул в животном рефлексе прикоснуться к добыче. «Брезгует, что ли?» — думалось Трою. — Расскажи о себе. Странная просьба. Подозрительно естественная, будто этот ирландец ежедневно общался со сбродом, как с равными себе, и спрашивал у них, как делишки, как жизнь, как поживают жены, дети, собаки, как поживает раковая опухоль, растущая где-то между диафрагмой и легким. С такой же простотой он плеснул в стаканы бурбон, поиграл с рыжим маревом, покачав в руке стекло, и подал Трою. Тот вцепился в холодный стакан негнущимися пальцами и закусил губу, нервно подбирая слова, из которых можно было составить вразумительный ответ. Наверняка клиент просто пытался быть вежливым. Богачам иногда нравилось окружать себя притворством, театральщиной и прочими мерзкими вещами, чтобы, даже спускаясь с пушистого творожного облака под Господней дланью в грязь и разруху, чувствовать себя в своей тарелке. В его глазах (глазу?) вот-вот должна была проскочить нетерпеливость: мол, давай, мальчик, расскажи, как ты не поступил в театральный, как тебя бросила твоя первая девушка, как ты упал на самое дно бутылки из-под абсента, как ты спился, скурился, сторчался, только начни расстегивать пуговички. — Ну, эм… — Трой откашлялся и залил в сухую саднящую глотку бурбон. — Кхм. Я из Герреро. — Акапулько? — Ага. Клиент присвистнул и тихо рассмеялся. — Хорошее место, прямо-таки замечательное. Даже в груди потеплело, — он растянул губы в мягкой улыбке и пригубил бурбон. — И что заставило тебя покинуть этот райский уголок? Трой не мог никак понять, почему ему интересно. Хотелось бы, чтобы этого интереса не было. Все еще можно было с легкостью сослаться на вежливость, и на вежливость даже хотелось сослаться, потому что семья Калипсо славилась своей нетерпимостью к попыткам других приблизиться к ним. У Троя начисто выжжены были все душевные фибры: внутри у него ничего, кроме оголенной, болезненной пустоты не осталось, и всякий раз, всякий божий раз, когда кто-то своими потными грязными пальцами лез оглаживать его изувеченную душу, многократно изжаленную завистью, одиночеством и тоской, ему становилось так тошно и тяжело, что хотелось встать на четвереньки перед унитазом и харкать внутренностями, пока кровь носом не пойдет, пока подсознание не перестанет воспринимать тупую душевную боль. — Да ничего райского там нет, — пережевал переживания, собрался, ответил. — Акапулько хорошо выглядит только в глазах туристов. Приезжие не видят того дерьма, что прячется в тени аккуратных зелененьких пальм. На самом-то деле там нет ничего. Там нельзя получить образование, тебя хуй кто возьмет на работу, а если ты сирота, или, положим, твой папаша не хочет иметь со своими отпрысками ничего общего, потому что он — привилегированный белый, то срать на тебя хотели все, кому не лень. Мы с сестрой думали, что здесь будет круче. Ну, типа… Больше возможностей. Перспектив. Но нет. Везде все одно и то же. Везде нужны одинаковые люди. Особенно в Америке. Сердце у Троя было железным — оно отлично пропустило электрические импульсы глубочайшего раздражения, стоило тонким губам сидящего напротив растянуться в надменной улыбке. У каждого папочки этого зловонного города были особые модели управления лицами, независимо от того, сколько лет они, папочки, на самом деле жили в Элко и жили ли вообще: случайные путники, очарованные перспективой взглянуть сверху вниз на очаровательную дурнушку Неваду, быстро учились мимикрировать под местных, сами того не подозревая — так им проще давались роли негодяев, завсегдатаев борделей и баров и, само собой, папочек. Бывало, независимо от того, смотришь ты на сладенького, виктимного золотого мальчонку с кристальной наркотической тупостью во взгляде, или на седого, пузатого, заплывшего жиром и салом реднека с неестественно тугим для реднека кошельком, как их лица вдруг трогала та самая улыбка — улыбка владельца целого мира, жестокого ребенка, переломавшего все свои игрушки и смотрящего на пластмассовый мусор с чувством собственного превосходства над ним. Так на Троя смотрел его работодатель. Так на Троя смотрел каждый второй посетитель бара. Так на Троя временами посматривала его родная сестра. Каждый, чьего состояния хватило бы на небольшое ранчо, мельницу и красивую вороную кобылку репродуктивного возраста, считал себя Богом Элко — поэтому в Элко царило многобожие. Абсолютно фигуральное. — И давно вы так бегаете? — мужчина пошевелил подтаявшие льдинки в стакане, покачав его перед собой. — Несколько лет. Все легально, если что, у государства к нашим перемещениям претензий и вопросов нет. Если вдруг ты коп. Клиент прикрыл глаза и покачал головой, краем губ усмехнувшись. — Упаси Господь. Ни за что в мире. Полицейские — крысы в форме, так шли бы они к чертовой матери. Я за свободу личности во всех ее проявлениях. Трой, растянувшись в местами беззубой улыбке, радостно вскинул полупустой стакан. — Звучит как тост! Чокнувшись, они осушили стаканы и, негромко посмеиваясь, откинулись на скрипучую спинку диванчика. Трой облизал пересохшие губы и, подперев голову рукой, с интересом всмотрелся в точеное лицо, поросшее седыми усами и бородой. Нечего было кривить душой: клиент был дьявольски привлекателен. Поджарый, широкоплечий, он держал осанку, возвышаясь над помоями и грязью захолустного бара. Он щурил левый глаз, скрывая от сторонних наблюдателей пустую глазницу, изредка приподнимая веко, позволяя любопытному шакальему взгляду Троя скользнуть внутрь темно-бурой дыры в череп и сразу же одернуться, отвести взгляд, почувствовав, как мурашки скатываются с плеч к пояснице. Трой не до конца понимал, почему человек состоятельный, способный позволить себе бутылку бурбона и капризного мальчика из Мексики на целую ночь, не мог озаботиться покупкой стеклянного протеза, но, очевидно, у него были на то свои причины. — Что стряслось с твоим глазом, папаша? — Трой развел в стороны ноги и расслабился, прикрыв глаза, наслаждаясь жаром разгорающегося в груди дорогого бурбона. — Не поделил с братом отцовское наследство, — наконец мужчина протянул руку и расслабленно погладил ладонью внутреннюю сторону бедра Троя, на что тот лишь коротко хмыкнул, даже не попытавшись избавиться от прикосновения. — В процессе он лишил меня глаза, а я его — жизни. Только не болтай об этом, хорошо? — М-м-м… — неосознанно подавшись навстречу широкой, горячей ладони, Трой зажмурился, как довольный кот, почувствовав, как тепло расплывается по коже и проникает в расслабленные алкоголем мышцы. — Я ведь даже не знаю твоего имени. Как я могу разболтать? Мужчина задумчиво прикусил губу, сощурился и, подавшись к Трою, хищно рыкнул ему в лицо: — Зейн Флинт. А теперь — держи язык за зубами.

***

Многие клиенты лезли целоваться. Почему-то им казалось, что поцелуи с незнакомыми людьми, от которых как правило смердело, как от свиней, были самой приятной прелюдией, что они возбуждали, настраивали на нужный лад, задавали настроение, но едва ли Трой чувствовал что-то кроме отвращения, когда очередная дама за сорок, вооружившись всем своим пьяным очарованием, лезла к нему в лицо, пачкая помадой подбородок. Никто на самом деле не запрещал работникам бара целоваться с клиентами, если те не выглядели как сифилитики и не страдали от герпеса, но Трой сам себя ограничивал. Потому что ему было мерзко. Потому что ему было некомфортно. Поцелуи никогда не были ему приятны. Все это слюнявое, чавкающее, горькое, мерзкое, все это навязчиво-интимное, якобы личное, как будто любовное, трепетное, но не до конца, — претило ему всю его жизнь. И теперь он сидел в чужой машине, пьяный, отвратительно пьяный, и, жалобно постанывая, податливо открывал рот, впуская в него чужой язык. «Не целуюсь, не оставляю номерок, не сплю без резинки». А еще обманываю сам себя и нарушаю данные обещания. Никогда он еще не был так чертовски сам в себе разочарован. Многие клиенты лезли целоваться, но они, как показывала практика, к тому моменту уже были пьяны до зеленых чертей. Каждый из них всегда сперва хватался за бутылку и только потом — за чужое горло, лишь бы притянуть к себе симпатичное мясо и зацеловать до головокружения, не важно, кто на самом деле был перед ними. Обычно Трой оставался трезвым, максимум — немного выпившим, если с ним делились заказанным алкоголем, чтобы задобрить или расположить к себе, но у Зейна, видимо, хватило хитрости и сноровки, чтобы споить мальчишку и почти не опьянеть самому. Казалось, он мог влить в себя пару ведер абсента и остаться в здравом уме, в то время как Трою хватило пяти стаканов, чтобы в глазах начали плыть разноцветные кляксы. И как же хорошо ему было. Все внутри трепетало, сжималось, пульсировало, ходило ходуном. Зейн был настойчив, целовал глубоко, покусывал губы, оттягивал за волосы, полностью подчинял себе, так, что не было желания ни воспрепятствовать, ни возмутиться, ни оттолкнуть. Трой хватал ртом воздух в перерывах, облизывался, закатывал глаза, тянулся за прикосновением и не находил сил на то, чтобы взять себя в руки и отпрянуть. Никогда еще он не выворачивался наизнанку перед человеком, который его просто-напросто снял, как бы добр, как бы мил, как бы учтив он с ним ни был, и то отчаянное желание, с которым его тело отвечало на грубую ласку, пугало его самого. Нужно было пить меньше. Отец всегда говорил: нельзя смешивать алкоголь с постелью. Впрочем, если бы он в свое время не смешал, близнецы Калипсо просто бы не появились на свет. Стоило отдать ему должное. — Соберись, — потрепав Троя по волосам, Зейн отстранился и поправил воротник расстегнутого пиджака. — Выходи из машины. Кое-как выпутавшись из собственных переплетенных конечностей, едва не вывалившись из салона на землю, Трой подобрал себя, отряхнулся от невидимой грязи и, кое-как встав на ноги, поплелся за Зейном, неловко ссутулившись. На его фоне практически все мужчины выглядели коротконогими карликами, но почему-то отдельным личностям, не выделяющимся ростом под два метра, удавалось смотреть на него сверху вниз. Зейн тоже смотрел на него сверху вниз, иногда поглядывая через плечо, и от этого равнодушного взгляда тянуло свежим январским морозцем. Трой хотел лизнуть его глазное яблоко, как сосульку. Нужно было бежать. Не было сил бежать. — Помнишь, я говорил, что заплачу втрое больше за требования? Трой споткнулся о порог, оступился и рухнул на колени, чертыхнувшись на испанском. Сердце его колотилось так бешено, клокотало, вздрагивало, как будто было готово вот-вот разорвать грудную клетку. Низ живота томно потягивало предвкушением, в голове было тесно, шумно и горячо, и, едва попытавшись подняться на ноги, Калипсо тут же пошатнулся и упал обратно. — Нгх… — Трой проглотил болезненный вздох и запрокинул голову. — Помню, папаша. Что с того? Он часто контактировал с извращенцами и был готов к тому, что Зейн Флинт окажется одним из них. Было в нем что-то… Садистское. Аморальное. Манерность и чопорность, осанка и харизма — черты безумца; под белыми воротничками, глянцевыми кожаными перчатками, учтивыми улыбками и снисходительными взглядами в этом отвратительном городе спали голодные звери. Зейн развернулся на каблуках и, взяв в руки вытянутое смуглое лицо стоящего на коленях Троя, погладил большими пальцами его впалые щеки, обвел мягкие расслабленные губы, мазнул подушечками по кромке неровных зубов. — Иди в душ. — Зачем? — Трой потянулся к ремню мужчины, словно зная, чего от него хотят, но тот внезапно хлопнул его по рукам. — Да что не так? — Я сказал тебе идти в душ. Ты до костей пропах этой выгребной ямой. Я не собираюсь спать с тобой, если ты не приведешь себя в порядок. — Это, типа, меня обидеть должно? — Трой дернул головой и отпрянул. — Мне же лучше, если ты не… Следующие слова застряли у него в глотке: длинные пальцы крепко сжались капканом на тонкой шее и сдавили уязвимо открытое горло. Судорожно вздохнув, Трой распахнул рот и уставился стеклянными глазами в лицо мужчины, пытаясь рассмотреть в нем раздражение, гнев, ненависть, отвращение, но ничего, кроме тупого звериного голода, не увидел. Зейн наклонился к нему и бегло, как будто боялся позволить себе лишнего, поцеловал парня в открытый рот. — Сейчас ты пойдешь в душ. Там ты отмоешься от этого мерзкого запаха блевотины и текилы. Причешешься. Снимешь с себя грязные тряпки. И придешь ко мне, готовый к тому, что я буду делать с твоим телом все, что мне захочется, так долго, как посчитаю нужным. Ты понял меня, Трой? Подавившись слюной, Трой закашлялся и прикрыл глаза, чувствуя себя крошечным зверьком в западне. Отвратительней всего было то, что от этого голоса, от этого приказного тона, от того, как крепко сжимали ухоженные, горячие руки его грязную шею, ему хотелось нырнуть ладонью в штаны. Он чувствовал, как в нем нарастает желание, которого он ни разу до сих пор не испытывал, ложась в постель с теми, кто его покупал, и страх, смешанный с вожделением, медленно отключал его голову, оставляя только сладкий гул вместо мыслей. Он рвано выдохнул и процедил, едва шевеля языком: — П… Понял, с… Сэр.