Людей, которых я должна любить, я ненавижу. А тех, кого должна ненавидеть—
— Наступит конец света, если мы не переспим. Фиона клянется, что приходится терпеть сей бред постоянно, когда проходит мимо амфитеатра и до неё доносятся разговоры Риза, волчком крутящегося вокруг дочурок Афродиты. Порой ей думается, наступит день, и ему аж хватит наглости сказать это вслух.х
Феликс присматривал за ними, мелкими воришками, еще в то светлое время, когда ни о чем, кроме пропитания и ночлега, волноваться не приходилось. Привел в лагерь, открыл без утайки как да что и взял на поруку. Феликс со знанием дела журил их, едва они ломали отмычки об замок, и поистине гордился своими ученицами, коль скоро им удавалось провести его. А в разгар дня обыкновенно ставил старые виниловые пластинки и танцевал с каждой юной леди по очереди. Феликс, сын Гермеса, рассказывал истории о своих приключениях за сливочным пивом, и сестренки долгими минутами не притрагивались к чашкам горячего шоколада, желая верным образом, не абы как, а влипнуть, чтобы однажды и на их долю выпало нечто захватывающее. Теперь Фиона, со значком старосты на лацкане шоколадного жакета, важно поправляет волосы перед трельяжем, любовно проводит подушечками пальцев по неоновой прядке и года уж как три не видит в отражении испуганную чумазую девчушку с короткой стрижкой. Старшие сестры растут катастрофически, катастрофически быстро. Феликс по-отечески целует её в макушку, развязывая ультрамариновые ленточки из волос, которые почему-то никак не хотели распутываться и покидать. Фи одним искусным движением отпускала их и, ведя счет, заботливо расчесывала аккурат за полчаса до сна. У старика было последнее желание — сорвать куш и шагнуть в легенду. — Мне с вами безумно повезло, — говорил Феликс, обнимал крепко-крепко, и не хотелось уходить. И тень мягкой улыбки взаимно касалась её губ, напоминающих наконечник стрелы; гранатовые сережки с замирающими бликами темно-яркие, как свежая кровь.Удача имеет свойство изменять.
х
Сестры, а такие разные. То и дело слышат Фиона и Саша, иной раз заканчивая друг за другом предложения. Даже чертов циановый лак за двадцать долларов — и тот они делят на двоих. Саша пошла в отца, а вот в Фионе всё: от манер до глубокого сильного голоса — выдавало величие матери. Фирменный апельсиновый на губах настойчиво расчеркивается двумя правильными линиями, как подписью, и навсегда весенние шарфы из полупрозрачной ткани, насквозь пропитавшиеся ароматом дорогих водянистых духов, отдающие озоновой свежестью. Фиона одевается с редкой элегантностью молодой женщины, не присущей сестре, и остальные никак не возьмут в расчет, что ей всего девятнадцать. Гордая Фиона, словно сошедшая с афиш оперная дива — немая, постепенно раскрывающаяся красота в статике движения — вела себя преступно просто, когда дело доходило до мордобоя. Живое воплощение Геры на Земле и дочерь богини удачи, к которой та самая удача ни в век не повернется лицом, дочь Тихе словно бы в насмешку над сестрой разбивала сердца одним-единственным метким словом, шевелением скучающих губ поднимала на смех и до основания разрушала всё, что было дорого. Сестра, дочь Афродиты, со своим сладко-сахарным мечтательным норовом, нежная и румяная, на веках изумрудные блестки — не шла ни в какое сравнение с Фионой; чувственная дочь богини любви красива, да только. Обруч строго держит форму прически. Саша засматривала парней, словно бы по уши влюбленная в каждого из них; стучала ножкой в атласной балетке, и кавалеры были готовы на любой её каприз. И это какое-то время потешало. А потом появился Ризх
Фиона пускается в пляс с галантными сыновьями Афины и пылкими отпрысками бога войны, что впиваются в губы раскаленным поцелуем. Она им благоволила. И всех их, всех до единого, Фиона от всего своего чистого сердца ненавидела. На её шее в танце мертвенно грузится гранатовое колье и так слепит огненными отсветами глаза, что те слезятся самым безбожным образом. Воздух пронизывается искрами от кострища, восходящего вверх, к предкам. Риз хотел сгореть со стыда заживо. Ризу, черт возьми, хочется скулить громче, чем химере в предсмертии не снилось.х
Феликс учил врать, чтобы самой верить. И Фиона врала, врала и верила каждому произнесенному слову, и была категорически правдива в своем сражающем презрении. Она смеется, и отчаянно, кружась в ритме какофонического вальса: врать о лжи — подлинное искусство. Это же чертовски смешно, когда не раскусить самой, где заканчивается ложь и начинается правда. Феликс умел скрывать истинные чувства, так, чтобы младшая сестра, малышка Саша, не уловила то смятение, исходящее из глубины души. Феликс — теперь покойный дядюшка Феликс — вровень со своей гибелью молча обозначил красноречивее любых слов, одним бесконечно добрым, искренним взглядом из-под пыльных окуляров, что с выбором она не ошиблась. И шагнул в легенду. А Фиона осталась и не смогла улыбаться больше.х
Чего он хочет добиться, проскальзывая в залах Большого дома и смотря на неё глазами потерянного ребенка? А когда с лукавостью подмигивает на выходе из оружейной? Чего, мать твою, он добивается? Примеряя фетровую шляпу с головы сестры, Саша загадочно улыбается, и Фиону не покидает ощущение, что её откровенно дурят. — Фиона, Фиона... — Саша журчит потоком, не переставая, о новых поклонниках, о соперницах, обо всем на свете, что слово не вставить (хотя, по правде, она и не пытается). И всё вроде бы в порядке. А потом Фиона подмечает белеющие клычки на мочках сестры и дальше слушать перестает. В тот винно-васильковый вечер Риз пришел сам: вероломно, Фиона слышала, как он не справляется со своей скоростью и врезается в побеленный столб под козырьком. И он долго бы стоял перед раскрытой настежь дверью, до последнего не решаясь войти. Фиона не знает, чего Ризу надо, но она не согласна слушать его оправдания: все что угодно, пускай и откровенные бредни, пускай его несет. Но не их, ни в коем случае. — Кофе? — Фиона предложила сама, а он не знал, куда деваться, поэтому облокотился плечом об тот самый косяк, где почти лишился пальца. Как сейчас помнит: две ложки кофе и одна с сахаром. Подобное не забывается. Кофе Фиона не любит, но держала для Феликса, держит его для Саши и — для кого-то еще, для кого-то очень особенного. — А?.. э, да. Одна нога впереди, на пороге, но другая, нерешительно — застывает на пожухлой истоптанной травке, растущей вместе с лесными душистыми цветами вокруг дома. Можно? Риз не дурак; по крайней мере, ему очень хочется так считать, несмотря на настойчивые, сли-и-ишком настойчивые напоминания Фионы в обратном. — Ты собираешься зайти или мне вынести для тебя? Фиона выглядит, словно может отказаться от этой идиотской, во всех отношениях безрассудной идеи в любую минуту. Но она не хочет.х
Снова в дверном проеме, друг напротив друга. — Хватит прикидываться, — Фиона ставит вопрос ребром, неохотно складывая руки на груди. — Что у тебя с моей сестрой? — Ты настолько плохого мнения обо мне? — оборачивается Риз. На повороте шеи, за черными оттисками татуировок, ласково пунцовеют засосы и проявляется рельеф свежих укусов. «Мое». У неё при взгляде на них сладко тянет плечо, саднит и долго не проходит, но Фи рада, что худо-бедно начинает чувствовать хотя бы боль. — Иди к черту с такими претензиями. Риз лишь возводит руки вверх. Только Фиона могла спросить такое: до смерти смешно, если бы не происходило ежедневно. Он, едва удивленный, поднимает ладонь к её щеке, но не дотрагивается. Риз целует её, но в самый последний момент — упираясь губами в скулу мимолетным дуновением крыльев мотылька, столь невесомо и зыбко, неизбежно неся за собой родной запах. А вместе с тем весну. Фиона видит её в легких спешащих шажках сестры, непринужденно очерчивающую на песчаной земле вокруг себя диск, в шутливых глазах, в ненавязчивом намеке из-под ресниц. Убийственно далекую, недостижимую за перманентным обманом, в котором Фиона погрязла по локоть. — Вот и чудненько. — Просто замечательно! — Так-то, — неуклонно фыркает Фиона, однако скорее больше для виду. Последнее слово останется за ней, это правило. И Ризу наплевать — еще одно. Он уходит, но ни капельку не разочарованный, будто бы детский поцелуй в щеку было тем, чего он хотел всю свою жизнь. Утро принимает его.х
Риз быстрый-быстрый, что его собственной тени не угнаться. Легкая поступь и взмашистый шаг. Фионе неудобно признаваться в том, что она успела привыкнуть к их мелким незначительным встречам, привыкла ориентироваться по звуку сбитых плетеных корзин и сделанных на честном слове бадей. Она шла по звуку и ни разу не ошибалась. Ризу бы кого-нибудь, кто мог бы уравновесить его с этими гормонами и гиперактивной неуклюжестью, чтобы он, упаси Тихе, на худой конец не убился, и... Однако Фиона находит его вдали от всех, когда дело идет ближе к вечеру, а ребята начинают делиться новостями с заданий. Она все так же любит шоколад, но пьет немерено его уже в ликёре, который горячит язык и обжигает гланды, липко стекая по горлу. Глупо, конечно, но Фиона не может остановить себя. Всё, что Фиона делает, — это умывает руки, но они никогда не становятся чище. Она продолжает смотреть, взглядом потроша и без того измотанного Риза, так дико вперяясь в сочетание прямых черт, в высокий отштрих челюсти, что места этих взглядов не сегодня-завтра набухнут ожогами. Фиону мучает любопытство, до самых печёнок. Она подходит, всё из-за того, что не может не подойти. Кладет руку ему на плечо так свободно и нежно, и Риз, аккуратно прислоняясь к потресканной ладони разбитой щекой, думает, что здесь не то и не причудилось ли. И что это, вестимо, от сотрясения. — Если ты хотела пырнуть меня ножом в бок, то ситуационный бонус к скрытой атаке тебе не светит, — давит волчью ухмылку и запрокидывает голову вверх, хвастаясь разбитым носом и запекшейся кровью по губам и подбородку. — Кто это тебя? Васкез? — Что-то типа того, — Фиона хочет обнять его, закопавшись в каштановые волосы, и почти смеется: Риз буквально колется хвойными иголками в своей многолюбимой шевелюре. Когда она вбирает ночной воздух, то по большому счету не улавливает его, а вбирает запах Риза. Мускус, буклеты из настольных игр, которые он проводит по четвергам каждую неделю, и можжевеловый гель для душа, что втирает по утрам в тело. И руки сами прощупывают косточки ребер, сами расползаются по фактуре тенниски с очередным несуразным принтом, прижимая к себе, к сердцу, чтобы не отпускать. Губы Фионы, закрывающей глаза, столь невесомо и зыбко венчают больное место, что опухоль скоро спадет. Фиона ей не оставит выбора. — Держи, принцесса. — Что? Нет. Да. Нет. Чтоб тебя, да! Вместо тысячи слов Фиона присаживается рядом и предлагает шелковый платок, а заодно и опрокинуть немного ликера. Она не умеет выражать благодарность иначе, и Риз как никто другой в курсе. Риз понимает куда больше, чем Фионе того хотелось бы.х
Однажды Риз выкрикнул с порога: — Наступит конец света, если мы не поцелуемся! А она засмеялась, и до того громко и заразительно, как никто и никогда.Фиона почему-то уверена: так оно и будет.