Дорога была долгой

Дорога была долгой. Мелкий щебень дороги мерцает в закатном солнце, словно роса в утреннем тумане. Пыль летит из-под копыт Плотвы, камни трескаются под тяжелой поступью усталой лошади, и Геральт вдруг думает — в ад ведет такая же дорога, трещащая как прогоревшие угли, темная и бесконечная. Равнинам нет конца и края, глазу не за что зацепиться. Хорошо, конечно: никакой засады и неожиданности, но он быстро устает от однообразия, и ловит себя на том, что засыпает в седле под шум мыслей, которые только и ждут, чтобы обрушиться на него. И едва в темноте раздается знакомый голос, Геральт подскакивает на месте и громко ругается, на все сразу. На Йеннифер, Лютика, драконов, себя, свою сонливость и сраное Предназначение. И эту долгую, долгую дорогу, которая пахнет пылью, холодом и одиночеством. Ведь когда она закончится, жизнь войдет в колею. И придется думать, признавать и ненавидеть, а потом идти дальше, как и всегда, когда он что-то теряет. Геральта тошнит уже от этого «всегда». Поэтому увидев огни деревни, он не думает и секунды, прежде чем свернуть с дороги в ближайший лес и рысью лететь сквозь деревья, не обращая внимание на ветки и тяжелое дыхание запыхавшейся лошади. Он не готов встречаться с людьми. Отвечать на расспросы, слушать тошнотворные песни… не сегодня. Он останавливается, когда уже светает, и лошадь просто скидывает его с себя. Скрип веток. Завывание ветра на дальней дороге выше по склону, и журчание реки — ниже. Шум листвы, похожий на него треск костра. Недовольный храп Плотвы возле него. И мысли, множество очень громких мыслей, которые подобно жужжанию пчел перекрывают друг друга, оставляя после себя невыносимый шум. Геральт смотрит в бледные звезды на голубом небе и понимает, что все повторяется. Вновь бессонница, вновь песок в глазах от усталости, вновь отзвуки запаха Йениффер, преследующие по пятам. Но в этот раз к нему примешивается что-то тяжелое и горькое, и Геральт совсем теряет покой. Он не спит. Он промахивается, сражаясь с чудищами. Он подскакивает, едва задремав, от звуков своего имени. — Геральт, — выдыхают множество голосов одновременно, и тело словно прошибает током. Он встает, идет дальше. И отгоняет дикие мысли, что разбуди его сейчас Лютик, он бы точно пнул его, да так, чтобы тот сел прямо на месте и не смог больше куда-то идти. И спалось бы под его назойливые песни так славно. И все же, когда он слышит его голос, едва прикрыв глаза, сон испаряется, а на языке остается горечь. Геральт ничего не понимает. Он не хочет думать. Не хочет двигаться дальше. Геральт хочет вернуться на день назад и остановить время. И никогда не начинать эту долгую-долгую дорогу. Шум не прекращается.  Стук кружек, плеск алкоголя, пьяная ругань, открывающая и затворяющаяся дверь, прикрики трактирщика и разноголосое завывание баллады под нервные вопли лютни. Пальцы барда ловко скользят по струнам, но наметанный глаз тут же определил бы странность: то как взгляд любвеобильного певца смотрит сквозь толпу, как дергается, соскакивая со струн рука, как на свист он отвечает странной пряной улыбкой.  — Поставьте Лютику! — кричит кто-то, и тот улыбается в ответ. Улыбка у него настолько фальшивая, что уже не надо и знающего взгляда, чтобы понять это.  Знающих тут нет. Есть только пьяные довольные души и бард на пике своего успеха.  И чертова песня про чеканную монету. Или про оборотня. Или эльфов.  Любая песня, вызывающая ком в горле и нервную дрожь в пальцах.  —…ведьмаку, — заканчивает строчку Лютик.  — Ведьмак, — повторяет он, и пальцы срываются. Звук с воплем замолкает, и у Лютика, ловящего недоуменные взгляды, не находится для этого даже самой паршивой шутки.  Ком в горле крепчает, сердце бьется тяжело, и что-то внутри молит прекратить эту пытку.  — Геральт, — вновь произносит он, и это что-то обрывается с криком струны, и в наступившей тишине Лютик тихо, но отчетливо заканчивает, — из сраной Ривии.  И уходит из трактира под ажиотажный шепот.  Он знает, что ему это еще обернется, знает, но не думает.  В голове злосчастное «что-то» повторяет как паршивый песню: «Я узнаю, чем это закончится потом» и недосказанное «Я продолжу писать о тебе». У «чего-то» привкус железа, грязи и горечи. Такой сильный, что выйдя за пределы видимости, Лютика вырывает, и рвет, пока шум в голове не становится таким громким, что перестает существовать. Шум звучит как отвращение, ненависть и обида.  А «что-то», заставляющее согнуться пополам, захлебываясь слезами, звучит как влюбленность.  В сраного Геральта с его сраной Ривией.  Она смотрит на него. Смотрит долго, выжидающе, как хищник на уснувшую жертву: лениво поворачивая голову, вытягивая шею, неприятно усмехаясь, но не двигаясь и не издавая и звука.  Она не знает, зачем это делает. И речь не только об игре в гляделки, а всем. Зачем притащила пьяного дурного барда к себе. Привела в чувство, накормила за свой счет. Зачем отвечает на редкие вопросы о травах, которые бард задает, чтобы сгладить неловкую тишину. Наверное, думает Йеннифер, глядя на нелепого человека в пурпурных одеждах посреди дорогого номера, тыкающего пальцем в бутыли с опасными зельями, в нем и дело.  В дурном барде Геральта, который сейчас не выглядит ни как бард, ни кто-то, связанный с Ведьмаком.  Точнее, исправляется она, не хочет быть связанным с ним. Лютик, когда она находит его, похож на загнанного больного зверя, воющего в одиночестве. Но сейчас, едва она упоминает имя, светлый карий темнеет до черного, и в глазах, там, где раньше была горечь, блестит что-то тяжелое и вызывающее.  Йен знает этот взгляд, как никто другой.  «Ну что, теперь мы в одном положении, — говорит этот излом губ, — можешь смеяться, это смешно, давай». Никакого мельтешения или испуга. Лишь мрачное сосредоточенное «да пошло оно все нахрен». — Как смотреть в зеркало, — вырывается у нее, и Лютик вдруг начинает смеяться: — Дерьмовое зеркало.  И в этот момент она в точности знает, почему это делает.  Потому что, когда она дает себе волю и показывает те же раздражение, и усталость и злость, что свалились на нее, Лютик слабо, но искренне улыбается в ответ.  И благодарности в этой улыбке хватает, чтобы она знала, что сделает дальше.  А Геральт может катиться в свою Ривию. Они не глухие и слышат слухи. О барде-перебежчике и его ведьме. О том, сколько внимания они привлекают и как странно выглядят рядом. О каком-то колдовстве, которое явно связало их, раз они из города в город появляются вместе, берут общий номер и расходятся по разные стороны, не обменявшись и словом. А если и говорят, то обмениваются лишь колкими оскорблениями. И, шепчутся злые языки, это все потому что ведьма не дает барду, а тот шантажирует ее. Или наоборот, смотря сколько кружек выпил сплетник. Они слышат слухи. И притворяются глухими. Во-первых, потому что это только их дело. Во-вторых, потому что объяснить, что происходит, попросту невозможно. Они возвращаются после тяжелого дня, садятся, иногда и на пол, и просто молчат в пустоту. А потом плотину словно прорывает, и слова бегут рекой, не связанные, запутанные и болезненно искренние. Йен смотрит, как дурной бард захлебывается эмоциями, говоря о чем-то, что задело его всерьез, но не может показать этого. В такие моменты он становится похож на нее. А Лютик слушает, как со временем застарелый гнев в словах Йеннифер уходит, как вместо рассуждений о том, как ее бесят эти однообразные города, лишний раз заикается о красоте магии, пытается в простых словах что-то объяснить. Ей нравится магия, думает Лютик, предполагает, сколько же еще спрятано за честно-грубыми словами, представляет ее лишения и убеждается, что они слишком разные. И такие похожие. Оба бегут. Оба не думают о том, кем им было «предназначено» стать. Ругаются, вымещая весь негатив, и сразу после этого долго едят паршиво прожаренного кролика под ленивую чуть фальшивую балладу. Все еще раздражают друг друга, но и правда, словно по волшебству остаются вместе. Бард, похожий на эльфа, и эльфийская полукровка. Не друзья. Не любовники. Не компаньоны. Что-то на грани, чему еще нет слова, словно им не хватает кусочка паззла, чтобы открыть эту истину. Имя этого кусочка произносится не часто. Чаще они молчат о Геральте, думая, что же за чертовщина держит его где-то в мыслях и не хочет уходить. Йен вздыхает. Смотрит на фигуру, скрючившуюся в подножье кровати, с бормотанием под нос полирующую лютню с любовью, которой многие не испытывают и к собственным детям. Детям… — Юлиан, — произносит она, и тот с удивлением оборачивается. — Что-то не так, о, королева всех неукротимых ведьм? — с мягкой дурашливостью спрашивает Лютик, картинно подкладывая руки под голову и хитро улыбаясь. Но глаза у него серьезные. Он явно думает, что речь вновь пойдет о Геральте и ошибается. — Ты знаешь, что отнимают у колдуний, чтобы они обрели свою вечную красоту? — Откуда бы? — пожимает он плечами и присаживается ближе. Йен прислоняется к его плечу и шепчет: — Выбор. — Ну, тогда мы все колдуны. Йеннифер фыркает. — Ребенка, ты, идиот. — О, своего первенца, — Лютик явно дурачится. — И что, он тоже превращается потом в волка или ворожею? Он абсолютно невыносим.  — Иди нахер. — Обязательно, — весело отзывается Лютик. — У меня завтра назначено свидание с очаро- — Даже слышать не хочу. — Да, ты права, я мог выбрать кого получше, но знаешь… Йен смеется и толкает барда в бок, от чего он чуть не слетает с кровати. — Если ты скажешь, что все дело в том, что лучше меня нет, то я навещу твою леди, о которой ты никак не затыкаешься. — Тогда я молчу. — Вот и отли- — Ты ведь и так знаешь, что лучшая. Тишина. Шорох простыней, сминаемых нервными пальцами, взгляд, отведенный в сторону. Слова, несказанные, даже неподуманные, замершие в воздухе, как озон перед грозой. Йен знает, что он хочет сказать, но не отвечает. Лютик говорит все взглядом, но вслух не произносит и слова. И все же его мысли слишком громкие, чтобы ей не захотелось их заткнуть. И она затыкает самым действенным способом. Они тянутся друг к другу медленно, но уверенно. Как и надо. Бард, похожий на эльфа, и эльфийская полукровка. Должно же было из этого что-то выйти. А о пустоте и словах, потерянных в воздухе, они подумают потом. Земля черная. От крови, копоти, мертвых растений, отданными в жертву магии ведьмами. От взрыва магии самих ведьм, покоящихся в останках поля битвы. Когда-то красивый лес стерт, словно его и не было. Язычки пламени горят даже в воздухе, захватывая его в страшные огненные вихри. Ветер воет в освободившихся просторах. Ветер воет вместе с людьми, потерявшими все. Могильный холод жжет кожу. Геральт кричит во все горло, но слова улетают в пустоту.  Одно слово, иногда два. Имена. Те, с такой тяжестью копившиеся внутри, вылетают, отчаянные, испуганные от того, что надежда напрасна, и ему стоит взять то, что он смог сберечь и уйти отсюда. Прямо сейчас. Прошлое в прошлом, говорят люди. А у Геральта и так забрали слишком много человеческого, чтобы он остановился. И Цири, с молчаливой поддержкой держащая его за руку, толкает его продолжать поиски. Геральт слишком долго убегал, слишком много пережил, чтобы сойти с этой длинной дороги. Солнце заходит. Мир окрашивается в красный, потом в синий и черный. Они возвращаются к чудесным людям, которые дали приют Цири, и Геральт так счастлив, что девочка все пережила, но радость омрачняется горечью и досадой от собственной самонадеянности. В любом случае он не мог их удержать, и тогда они ушли из его жизни, навсегда. Лютик, судя по слухам, осел где-то, что совсем для него нетипично, а значит, все серьезно. Йеннифер нигде нет, мертвые ведьмы и их враги лежат на дорогах, и их гниющие тела источают ужасающий запах. Откуда-то с запада ветер приносит остатки пепла. Надо будет потом, думает Геральт отрешенно, вымыться. Соскрести с себя эту кровь, грязь, а заодно и жалящие чувства, и начать сначала. Дорога закончена. Это все, Геральт, говорят ему голоса из снов, и в этот раз они так близко, что несмотря на все, он не хочет отпускать… — Геральт! — вдруг дергает его Цири, и он нехотя открывает глаза. Ведьмачьи чувства подсказывают, что они дошли, и у порога сейчас стоят в ожидании четверо людей… Стоп. Сердце пропускает удар. Геральт поднимает голову, лихорадочно соображая: четверо, почему четверо? Фермер, его жена, сын… кто четвертый? И почему тихое треньканье лютни звучит так реально? Пурпурный попадает в поле зрения и отпечатывается на внутренней стороне век, как блик солнца, на которое слишком долго смотришь. На это солнце он готов смотреть, пока не ослепнет. — Лютик, — он не может контролировать голос, сдержать своего изумления. Что он тут делает? Почему? И какого черта, на его лице, когда бард вздрагивает и поворачивается к нему, сияет такая широкая облегченная улыбка? — Геральт? — убеждается Лютик, словно верит, что перед ним иллюзия или привидение, дожидается кивка и с воплем вскакивает: — Геральт! Объятие вышибает из него весь воздух, словно в руках Юлиана недюжая сила, или же усталость и шок дали свое. — Это в самом деле ты! — он смеется и ойкает. — О, а ты должно быть кня- Кхм, — Цири кидает на него предостерегающий взгляд. — Та маленькая леди, которую искал Геральт? Ну и дела! Удивительно нас свела дорога…  Что-то в его тоне напрягает, и Геральт, хмурясь, отстраняется. Он не присматривался, но… карие глаза бегают из стороны в сторону, под ними залегли мешки, и излом губ указывает, что смех и вправду отдает истеричной ноткой. — Лютик, — спрашивает он тяжело, готовый нападать и защищать. — Почему ты здесь? Что случилось? Бард перестает улыбаться и в последний раз вглядывается ему за плечо, в лес, в сторону… О, нет. — Йеннифер, — подтверждает он тихо. — Она оставила меня здесь, хотя я должен был быть там на башне и сражаться… Я думал, ты нашел ее, я думал она… Он на грани того, чтобы заплакать. — Так вы... — только и хватает Геральта, слишком ошеломленного новостью. — Да, — тихо отвечает Лютик, обнимая себя за плечи. — Да мы были… и будем, если… — он вздергивает голову. — Геральт, скажи, что ты нашел её.  Он качает головой. А что говорить?  Лютик взбудоражено качает головой. — Нет, не может быть… Может, тогда… Ты нашел ее тело? Хоть что-то. — Я не- Геральт замолкает, кривясь от боли. Он не хочет произносить эти слова, ведь надежда все еще змеями вьется вокруг сердца. И он не хочет давать это чувство кому-то еще. Но Лютик, отчаянный горюющий бард, понимает его совсем по-другому. — А, — огонь в его глазах тухнет. — А, точно, ты же здесь по совсем другой причине, — невеселый смех. — Я… извини, ты уже и забыл наверное… вот я идиот. Как мне только в голову пришло… — Лютик. — Да, я сейчас уйду, черт, я просто… — слезы скатываются по щекам одна за другой. Люди вокруг переглядываются с сочувствием, а Геральту, вспомнившему ходившие про них слухи, становится дурно. — Лютик, — повторяет он настойчивее, встряхивая барда за плечи, но тот ушел слишком глубоко в себя.  Геральт тяжело вздыхает. Зараза. Но надо как-то его отрезвить. Он виновато косится на Цири. Делает вдох… — Юлиан, блять! … и оказывается кем-то перебит. Кем-то очень злым, и Геральт уже готов высказаться по поводу, что его друг только что потерял близкого человека, как по просветлевшему лицу Лютика до него доходит: — Йеннифер. Они синхронно поворачиваются. Она и правда стоит на краю участка, запыхавшаяся, с подгоревшими волосами, свирепая и прекрасно эмоциональная для мертвой. — Ты жива! — голос Лютика дает петуха. Он бежит к ней, чуть не сшибает с ног своим объятием, как ранее Геральта, а он смотрит и не может насмотреться. Солнце, самое настоящее, слепящее. Они оба живы. Они в самом деле- — Какого хера тебя не было в той гостинице?! …более чем живы. Цири смеется, смотря на перепалку. Геральт отвечает тем же. Все хорошо. Теперь дорога в самом деле закончена. И они могут уйти. — Подожди здесь, — просит он девочку и быстро подходит к бранящимся. Сердце стучит все быстрее и быстрее с каждым шагом. Он просто попрощается и уйдет, он просто… — Неужто ты думаешь, что просто попрощаешься и уйдешь? — А? Никакой ругани. Йен, уже обрезавшая сгоревшие волосы, и Лютик, стоящие совсем близко и смотрящие совсем недовольно. — Не думай, — чеканит колдунья по слогам, — что так просто отделаешься. — Я не собираюсь вам мешать, — зачем-то ляпает Геральт. Йеннифер фыркает. — После того, как сорвал голос, ища меня там, в башне? Лютик резко оборачивается. — Так ты… — Это я и пытался сказать, — сурово напоминает Геральт, хотя тон сбивается с «я же напоминал» на «мне очень жаль, что не сказал сразу». И, почему-то, он чувствует жгучий стыд.  — Геральт, — как надвигающийся шторм продолжает Йен, — я могла бы притворяться и дальше, но у меня был крайне плохой день, и нам повезло остаться в живых, поэтому я спрошу прямо, — сиреневые глаза завораживают, вопрос бьет неожиданно: — Ты останешься? — Что за… Он не понимает. И точно не понимает, почему Лютик выглядит настолько испуганным и счастливым одновременно. И почему его собственное сердце с болью стучит о ребра. — У меня Цири, — в замешательстве напоминает он. — А ты… — Я, как ты и сказал, ужасная мать, — соглашается Йен так спокойно, словно не подтверждает, что предложила нечто невозможное. И легко продолжает: — Тогда нас таких трое. — Йен, — отходит он на шаг, — я не понимаю… — Это уж точно, никогда ты нихрена не понимаешь. — Думаю, — на лице Лютика появляется проказливая улыбка, — мы можем ему объяснить. Объяснения оказываются исчерпывающими. Второй раз за день его легко опрокидывают на себя, а потом целуют, по очереди, словно… да не словно, а как и надо. Как надо было давным-давно, а он дотянул до последнего, как и всегда. Всегда, но не впредь, говорит себе Геральт и чувствует, что все наконец правильно. Что в голове прекрасно тихо, и ничто не гонит его дальше. И когда Цири смущенно зовет его, он просто сгребает в охапку и ее, вдыхая запахи, которые хотел запомнить в мельчайших деталях. Он не знает этому названия, пока нет. Но потом, когда они притрутся друг к другу и все слова будут сказаны, он с уверенностью назовет их семьей. И постарается, чтобы эта дорога была как можно более долгой.