У Бонтэна ресницы пушистые-пушистые трепещут так красиво, светом озаренные, когда он по утру сидит перед туалетным столиком, шкатулки с витиеватыми позолоченными узорами поочерёдно открывая. Он улыбается отражению в зеркале и достает из любимых коробочек, всегда чем-то пряно-сладким пахнущих, громоздкие заколки, перед собой на столике расставляя. У него украшений невозможно много, и многие боги смотрят на него с иронией в глазах, каждый раз новую «побрякушку» видя, а Бонтэн вид делает, что, конечно же, этого не замечает. Тайшакутэну в такие моменты заткнуть их, глупых, хочется и сказать, что Бонтэну всё это очень идёт и без этого идёт тоже… Хочется, но он сдерживается, губу закусывает и взглядом в волосы белые впивается, потому что красивые больно, причём больно взаправду — до неспокойного дыхания и тянущей боли в грудной клетке, которую ни облегчить, ни проигнорировать.
Но сейчас боли нет. Есть только Бонтэн, щедро проводящий по своим запястьям пузырьком с духами, и Тайшакутэн, что лежит на футоне, пялящийся на него почти что неприлично, но и не думающий отводить взгляд. Комната сладким ароматом духов наполняется, и Тайшакутэн едва ли не задыхается от него, желая вдыхать снова и снова, чтобы на дне лёгкий осел. Впрочем, любой запах, что Бонтэн на себе носит, к сердцу бога прилипает, по венам вместе крови течёт, циркулирует, будто так и надо. Тайшакутэну нравится, как Бонтэн пахнет, и он очень часто, не всегда осознанно, рядом встать пытается, чтобы нежный и сладкий аромат почувствовать, вдохнуть и каплю умиротворения получить, что в Бонтэне океанами разливается. Но Тайшакутэн молчит. Лишь сердце его стучит слишком сильно, выдавая, когда Бонтэн касается его руки в случайном жесте, или когда стоит так близко, что их запахи (нежный — Бонтэна, грубый — Тайшакутэна) смешиваются воедино, странный, но приятный микс собой образуя.
Тайшакутэн молчит, потому что не знает как правильно сказать.
Тайшакутэн молчит, потому что страх, липкий и горький, какого ни в одном сражении не испытаешь, на языке вертится, и его ни сглотнуть, ни выплюнуть.
В их комнате тихо. Бонтэн расчесывает волосы аккуратно, каждую прядь ласковыми пальцами перебирая, и Тайшакутэн почти что жалеет, что видит это лишь сбоку, даже двинуться возможности не имея, ведь, сделай он хоть одно лишнее движение, магия умиротворения на лице Бонтэна вмиг разрушится и улыбка, ласковая, спокойная и искренняя, спадёт. Сам Тайшакутэн свои волосы расчесывает быстро, небрежно и порой отрезает спутавшиеся в клубки пряди вовсе, потому что надоедает. Он их буквально дерет, морщась от боли, ведь иначе не умеет, а потом завязывает в небрежный хвост, обязательно раскритикованный Бонтэном. А у Бонтэна волосы блестящие, лощеные, мягкие (Тайшакутэну так кажется) и обязательно хорошо расчесанные. Они у него волосок к волоску, с чуть завитой чёлкой и пушистыми кончиками. Тайшакутэну нравятся волосы Бонтэна, но он об этом, как и о многом другом, молчит. Лишь качает головой на усмешку Шаканёрая, когда в очередной раз взгляд его к белоснежным прядям прилипает, и краснеет едва заметно, наверное, от гнева, что его так некрасиво поймали.
Тайшакутэн и о чувствах своих, неуправляемых, молчит, как и вообще о многом важном, что с Бонтэном связано, хоть очень часто слова, плохие, порывистые, ранящие, с его губ слетают, вопреки его обещанию себе больше никогда-никогда-никогда Бонтэна не ранить.
Они, как два ребёнка: ходят вокруг да около, глядя друга на друга неуверенно и оценивающе, и все ждут чего-то, одновременно, но не теряя терпения.
Их чувства зыбкие и непостоянные, то вспыхивающие ярко-ярко, то затухающие, гонимые их собственными страхами и ощущениями, что всё это неправильно, грешно.
Бонтэн сидит за туалетным столиком, волосы в конский хвост заплетать не спеша, а Тайшакутэн все ещё на своем футоне валяется, едва заметно голову в его сторону повернув. Волосы Бонтэна длинными локонами ниспадают на плечи, и выглядит он так по-утреннему, спокойно и немного заспанно, слишком мило, и Тайшакутэн удовлетворение, теплом по телу распространяющееся, испытывает, потому что один-единственный его таким видит.
Тайшакутэн Бонтэна спрятал, украл, связал и скрыл, если бы мог, от всего мира и боли, что морщиться бога нередко заставляет.
Тайшакутэн спрятал бы его от себя, потому что сам, кажется, причинил ему столько боли, сколько никто другой.
Бонтэн надевает новые серьги, которые, кажется, во время последнего задания приобрел, и чуть двигает головой из стороны в сторону, пока они, весело звякая, на его ушах качаются. Тайшакутэн губу прикусывает сильно-сильно, лишь бы не думать, что мог бы, мог же точно, сейчас подойти сзади, склониться над Бонтэном и обнять крепко-крепко сзади, губами по мочкам ушей — сначала неспешного по мочке одного уха, а затем и второго — пройтись губами, шумно запахом бога наслаждаясь.
Тайшакутэн мог бы, вот только ему не позволено.
Тайшакутэн мог бы спросить разрешения, пусть и неловко это будет, глупо и смущающе очень, но он молчит.
Тайшакутэн вообще слишком часто молчит.
А Бонтэн, изредка на чужую кровать все утро косясь, точно знает, что Тайшакутэн давно уже не спит. И ждёт чего-то, ждёт упрямо, глупо и наивно, намеренно браслеты, словно наручи, на руки медленно цепляя, и никак не дожидается.
И Бонтэн, кажется, слишком искренне и нежно молчит ему в ответ.
