Feuerrader

      Ворох окровавленных бинтов и перекись водорода. Последняя наложенная на свежие шрамы повязка неприятно перетягивает руку, вызывая онемение в кончиках пальцев. Следовало бы несколько ослабить слишком тугой узел бинта, но сил хватает только на то, чтобы нервно щелкнуть кнопкой дешевой пластиковой зажигалки и жадно втянуть в себя горький сигаретный дым. Апатия. Абсолютное, тотальное безразличие, бесконечный ледяной космос внутри.       Тилль устало откидывается на спинку кресла, вслушиваясь в собственные ощущения. Почти всегда ему успешно удается справляться со своими страстями, контролировать слабости: страх, голод, раздражение… При желании он без особых усилий может усмирить даже похоть, но обычно не видит смысла отказывать себе в удовольствии. Он привык бросать вызов своим слабостям и раз за разом выходить победителем из этой схватки с самим собой. Если он сам того не хочет, внутренние демоны никогда не прорываются наружу. Кроме одного. Самого страшного демона, что захватывает сознание и подавляет волю. Того, что всегда побеждает. Его можно отвлечь, усыпить на долгое время, но, когда он возвращается, он берет свое. И начинается ад. Жгучее, неконтролируемое желание боли заполняет сознание, вынуждает оставлять на теле новые шрамы, сбивать руки о стены, до синяков и кровавых отпечатков сжимать зубами кожу предплечья…       Самое страшное, когда это желание перестает быть абстрактным и концентрируется на одном человеке. Все, что может преподнести другой, не будет тем, что требует внутренний демон. Профессиональные девочки-домины, за определенную сумму предоставляющие свои услуги, уже не способны справиться с этим голодом.       Они — просто инструмент, хороший дорогой девайс, который может лишь ненадолго заполнить пожирающую изнутри пустоту.       Тилль не знает, что заставило его демона снова очнуться, почему его так внезапно и так неуместно тянет к одному единственному человеку. Что делать он тоже не знает, но раз за разом воскрешает в памяти вызывающие трепет и волнение образы.       Под мостом, соединяющим сцену с маленькой площадкой в центре зала, беснуется и восторженно гудит ликующая толпа. Десятки тысяч голосов, выкрикивающих имена любимых музыкантов, океан тянущихся ввысь рук, пламя восхищенных взглядов — энергия распаленных концертом людей ощущается почти физически.       Возглавляя нелепую процессию, первыми на железные ступени моста вползают Флаке и Оливер. Сосредоточенные на свей роли цепных псов, движутся не торопясь, кажется, не обращая ни на кого внимания, уверенно преодолевая метр за метром на пути к малой сцене. Беспокойным щенком вертится Пауль, то и дело разглядывая публику, привстает на коленях, постоянно озираясь на возвышающегося позади Шнайдера. Но Шнайдера больше нет. Есть только Фрау, полностью поглотившая его сущность. Всегда тактичный и мягкий Кристоф исчезает, уступая место вспыльчивой и раздражительной хозяйке четырех необычных зверьков. Взгляд Фрау из-под светлых растрепанных волос парика исполнен чувства собственного превосходства. И недовольства. Поведение ее зверьков сегодня особенно невыносимо. Она кривит небрежно накрашенный красной помадой рот и нервно дергает поводок, чтобы успокоить разбушевавшегося Тилля, который в очередной раз наваливается на отчаянно сопротивляющегося Флаке. Окрики и удары стека проигнорированы, и Фрау, держась за перила моста, обеими ногами вскакивает на Тилля, наваливаясь почти всем весом. Неугомонный щенок наконец отпускает ползущего впереди товарища и утыкается носом в решетку моста, испуганно прикрывая голову руками. Элемент шоу, часть игры, забавное кривляние на публику, — но в концертном экстазе реальность искажается, и все они немного переступают черту, стирая границу между сценическим образом и собой настоящими. Тилль вдруг осознает, что почти не притворяется. От неожиданного грубого выпада коллеги что-то внутри шевелится, оживает, выныривая из спячки. Это чувство ни с чем не спутать. Голод. Значит, его демон снова вернулся.       После шоу немного смущенный Шнайдер придет извиниться за то, что не рассчитал силу, переиграл, слишком резко напрыгнув на Тилля, поинтересуется, не болит ли поясница. Тилль в свою очередь только отмахнется, отшутится и предложит чаще проделывать этот трюк. Публика действительно осталась в восторге от его выходки и реакции вспыльчивой Фрау. Но что было значительно важнее — реакция самого Тилля. Теперь, когда он снова ощутил привычную пожирающую изнутри пустоту, концерт стал единственным способом получить желаемое. Потому что просить о большем он не мог.       Конечно, коллеги знают о его особенности, но разговоры на эту тему всегда сводятся к шуткам: никто из них понятия не имеет, что на самом деле чувствует Тилль, никто не догадывается, а он не спешит распространяться. Это всегда — только его личный кошмар, проклятье, с которым он уже успел смириться.       Воспоминания о концерте медленно перетекают в привычную рефлексию об одиночестве и безвыходности положения. Селфхарм помогает справиться с голодом, но никогда не утоляет его полностью. Необходимо присутствие. Чужое участие, эмоции другого человека: нужен кто-то, кто по доброй воле разделит с ним боль, находясь по ту сторону девайса. Кто-то, кто упорядочит этот неконтролируемый хаос внутри.       Дискомфорт от долгого пребывания в одном неудобном положении выводит Тилля из залипательного блуждания по просторам собственных мыслей. Надо немного подвигаться, прийти в себя, выйти — хотя бы попытаться — из этого мутного состояния. Тилль не спеша, почти лениво поднимается с кресла, одновременно подхватывая с пола использованные бинты и баночку с перекисью. После приступов селфхарма он всегда чувствует дискомфорт и смущение, даже раскаяние за совершенное, поэтому старается как можно скорее избавиться от неоспоримых доказательств произошедшего. Саморазрушение порой необходимо, чтобы справиться с беспросветной внутренней тьмой, дать выход эмоциям, расшевелить музу в конце концов, — но Тилль все чаще переходит границы, не в силах остановиться. И это пугает. Кажется, что однажды он окончательно потеряет контроль и путь назад будет заказан: впереди только боль и тоска, от которой хочется выть.       Кафель в ванной неприятно холодит босые ступни, раздражающе громко шумит ледяная вода, а отражение в зеркале напротив… Лучше бы он вообще не поднимал глаз. Взгляд вновь цепляется за изрезанные плечи: зажившие шрамы и уже пропитавшиеся свежей кровью бинты. От каждого движения руками тело простреливает уже неприятная резкая боль, расползающаяся от кисти до шеи. Тилль заставляет себя отвлечься от созерцания своей истерзанной шкуры, спешно выключает воду и торопится в комнату: туда, где нет зеркал. Осталось спрятать перебинтованные плечи в длинных рукавах рубашки — и можно хотя бы на время попытаться забыть о сегодняшнем кошмаре.       В каждом шкафу водятся свои скелеты. В случае Тилля — это небрежно закинутые на верхнюю полку плети. Стянув с вешалки первую подвернувшуюся рубашку, он зачем-то еще цепляет пакет с девайсами и опускается на пол прямо там, где стоял. Отличные инструменты лучших мастеров Берлина переплетаются клубком змей, их кожа завораживающе бликует в неярком свете комнатной лампы. У него не слишком много игрушек: пара мягких флоггеров, служащих скорее для развлечения и красивой постельной сценки. Девушки любят примерять на себя роли строгих домин, на самом деле не желая причинять боль партнеру. Чтобы накормить внутренних демонов этого недостаточно, а вот для разнообразия в классическом сексе или разогрева перед использованием более жестких девайсов подходит идеально.       Семихвостая кошка, которую новички по неопытности путают с мягкими флоггерами, не ожидая жалящей острой боли. Классический жесткий стек — почти попса в мире БДСМ-индустрии, популярная и весьма фетишная штука: именно ее решено было использовать для концертного шоу. Тиллю всегда казалось, что в руках Шнайдера символ женского доминирования смотрится гротескно и нелепо, но в этом сочетании мужественности и женственности и был особый шарм образа Фрау.       Тилль вытягивает один из черных хвостов, и в его руках оказывается гибкий снейк: один из излюбленных жестких девайсов, при неумелом обращении способный серьезно травмировать маза. Отсутствие жесткой рукояти усложняет контроль, но в то же время инструмент чутко отзывается на каждое движение Мастера, становясь продолжением кисти. В тот момент, когда острый язык снейка касается кожи, два человека становятся единым целым. Завораживающая магия этого девайса: расстояние хвоста не разделяет — сближает партнеров.       Едва касаясь длинного хвоста снейка кончиками пальцев, Тилль медленно ведёт рукой вдоль аккуратного плетения. Глубоко внутри нарастает напряжение, и Тиллю кажется, что он слышит, как рычит и рвётся наружу раздраконенный созерцанием плетей демон. В сознании что-то с треском рушится, а на экране телефона высвечивается вызов знакомому абоненту.       — Да?.. — удивленный, но, несмотря на поздний час, бодрый голос Шнайдера приводит в замешательство. Тилль не помнит и не понимает, как и почему он решился позвонить. Очень хочется притвориться пьяным, сделать вид, что случайно перепутал контакты…       — Привет. Шнай, ты можешь приехать? Знаю, что поздно, но мне очень нужна твоя помощь. Нет, ничего страшного, но рассказать смогу только лично, — он не хочет пугать друга, старается звучать уверенно и убедительно, но нотки беспокойства скрыть все равно не удается. Шнайдер приедет. Бежать больше некуда.       В ожидании гостя Тилль отчаянно пытается подобрать нужные слова и мысленно перебирает худшие развязки грядущей встречи. Шнайдер точно его не поймет. Вообще было очень глупо ему звонить, поддавшись импульсивному спонтанному порыву эмоций. Теперь остается только ждать и надеяться, что ситуация разрешится как-то сама. Но когда Шнайдер переступает порог квартиры, Тилль понимает — нет, не разрешится.       — Тилль, ну, что случилось? — опустив приветственные фразы, Шнайдер сразу переходит в наступление. В голубых глазах Тилль ловит беспокойство и любопытство: очевидно, что долго оттягивать неприятный разговор совершенно точно не выйдет.       — Хочешь что-нибудь выпить? — выдает Тилль первую пришедшую в голову фразу, тут же ужасаясь ее пошлой банальности и неуместности. А еще Шнай за рулем и первое, что он захочет сделать после того, как узнает, чего от него хотят, — как можно скорее прыгнуть в машину и умчать куда подальше от поехавшего друга. — В смысле, в двух словах все не объяснить. Ну, все сложно. В общем, проходи уже.       Тилль понимает, что старается не смотреть на Шнайдера: скользит взглядом по грязному полу прихожей, придверному коврику, небрежно валяющейся тут же обуви…       — Тилль? — голос Шнайдера вырывает его из созерцания беспорядка собственной квартиры. — Да боже мой, что с тобой? Выглядишь так, как будто пару недель бухал, не просыхая.       Если бы на месте Шнайдера сейчас был Пауль, Тилль бы уже словил несколько острых веселых подъебок и тоже очень постарался ответить тем же, разряжая обстановку, облегчая переход к предстоящему разговору, но Шнайдер… Это Шнайдер. Человек, не способный смеяться над чужими проблемами, потешаться над чужой болью. Вот и сейчас он сосредоточенно хмурит брови и сжимает тонкие губы, он ждет ответов и уже явно решительно настроен помочь, во что бы то ни стало.       Тилль молча кивает в сторону комнаты. К черту церемонии и вступительные фразы — лучше скорее перейти к делу и закончить уже этот еще на начавшийся, но уже принесший массу неприятных ощущений разговор.       Тилль первым падает на диван и, скрестив руки на груди, принимается сосредоточенно рассматривать пол. Чувствует, как рядом аккуратно садится Шнайдер, ловит почти искрящее в этой тишине напряженное ожидание. И окончательно понимает, что вся эта затея была абсолютно идиотской.       — Блядь, Шнай, прости. Зря я вообще тебя выдернул. — Тилль ныряет лицом в ладони, с нажимом проводя руками вверх, убирает упавшие на глаза пряди челки и, зарывшись пальцами в волосах, на мгновение застывает, судорожно подбирая нужные слова. И тут же коротко сдавленно шипит, рефлекторно одергивая руку от неожиданной резкой боли, прострелившей плечо. Шнайдер решил проявить участие, коснувшись Тилля в жесте поддержки, но рука легла ровно на свежие раны, вызвав массу неприятных ощущений.       В ответ на удивленно-испуганный взгляд Шнайдера, Тилль молча расстегивает пуговицы и стягивает рубашку, обнажая перевязанные алеющими бинтами плечи.       — Ты это что, сам сделал? Опять? Тилль, ты… Ты ебанулся? Попутал сцену и реальную жизнь? Пара пугающих шрамов для красоты образа была классной идеей, мы все оценили, да, но какого черта ты творишь сейчас? — вопреки ожиданиям, Шнайдер не напуган — он в ярости, и Тилль в очередной раз проклинает себя за то, что втянул его в это.       — Думаешь, я из большой любви к искусству это делал? Вообще все, что вам доводилось наблюдать? — Тилль отвечает так же резко, не желая чувствовать себя оправдывающимся ребенком. — Просто я не могу иначе, это часть меня, мне необходима боль. Но, кажется, я теряю контроль, поэтому и хотел попросить тебя…       — Ты хочешь еще и меня в это втянуть? — прерывает его почти закипающий от негодования Шнайдер. — Иди нахер, я не собираюсь никого резать — еще не настолько поехавший, как ты.       Шнайдер отворачивается, всем своим видом показывая нежелание продолжать разговор, но почему-то не уходит. Сильно сжимает челюсти, нервно теребит длинный рукав кофты, сминая тонкую хлопковую материю, на высоких скулах проступает легкий румянец. Взволнованный. Красивый. Не таясь, Тилль почти с интересом разглядывает друга, в сознании которого сейчас происходит что-то вроде гражданской войны, и все его переживания мгновенно отражаются на лице. Не всем дано прятать себя за маской, и Шнайдер как раз из тех, кто никогда не умел скрывать эмоции. Контролировать — да, но не маскировать рвущиеся наружу чувства непроницаемым выражением лица. Возможно, именно поэтому в его чертах все еще проскакивает детская наивность и открытость всему миру.       Тилль знает, что манипулировать плохо. Знает, что потом будет винить себя за этот вечер. А еще знает, что надавить осталось совсем немного, ибо он уже сумел спровоцировать легкое эмоциональное потрясение, и теперь дело за малым — увести разговор в нужное русло.       — Я бы не стал тебя ни о чем просить, если бы мог выбраться сам или подключить кого-то ещё, — Тилль на мгновение зависает, оцифровывая, что только что сморозил — нехватало еще запугать Шнайдера необъяснимым влечением к его персоне — и быстро продолжает: — Просто мне уже самому страшно. Шнай, помоги мне с этим справиться. И я не прошу тебя никого резать. Есть ведь другие, не менее действенные способы.       — Прописать тебе по морде, например? Сейчас с удовольствием бы это сделал.       — Можно и так. А можно иначе и без необходимости собирать потом мои зубы по квартире.       Тилль поднимается с дивана и направляется к шкафу, дверцу которого он так и не удосужился закрыть. Чувствуя спиной тяжелый взгляд Шнайдера, тянется к белеющему во тьме полок пакету с игрушками и вытягивает первое, что попадается в руку. Кажется, сердце на мгновение замирает, чтобы сразу продолжить биться в ускоренном ритме. Под аккомпанемент мерзко шуршащего целлофана из недр шкафа выскальзывает снейк. Бинго.       — О, прекрасно, а наручники с розовым мехом у тебя не завалялись случайно?       — Нет, но если это обязательное условие, то я готов слетать в ближайший секс-шоп. — немного расслабившись, ответно острит Тилль. Шнайдер пытается шутить, значит, все не так страшно, как он думал.       — Пошел ты. — Шнайдер в очередной раз выдает, пожалуй, единственное, что кажется ему уместным в такой ситуации.       — Окей, я мигом, никуда не уходи.       — Блядь.       Тилль улыбается краешками губ и слегка покачивает перехваченным посредине снейком. Шнайдер злится и сейчас почему-то выглядит очень забавным. Хмурится, задумчиво тупит в стену напротив, демонстративно игнорируя чужое присутствие, по привычке проводит языком по внутренней стороне губы: весь его вид демонстрирует активный мозговой штурм. Нельзя позволить ему размышлять слишком долго.       — Ну, что решил?       — Черт с тобой, давай сюда эту хрень.       Тилль на мгновение прикрывает глаза и тихонько выдыхает. Пара шагов — и он рядом со Шнайдером, как-то торопливо, как будто опасаясь, что тот передумает, протягивает ему снейк и замирает, завороженно глядя на то, насколько идеально толстая рукоять ложится в широкую ладонь. Шнайдер неуверенно, почти робко разглядывает гибкую плетеную змею, в его глазах все еще мелькают тени сомнения. Нет, конечно, он не первый раз видит фетишные БДСМ-игрушки: на фотосессиях группы они частенько использовали такой реквизит, и Шнайдеру даже нравилось дурачиться, щелкая кнутом и строя из себя брутального доминанта. Да и в постели он не имел ничего против подобных игр, но сейчас… Сейчас все иначе, все как-то слишком серьезно, слишком по-настоящему.       Ужасно хочется посвятить Тиллю все существующие в языке ругательства, на ходу изобретая новые удивительные прилагательные, хочется отбросить игрушку и немедленно сбежать, проклиная свое неумение отказывать, да и просто хочется провалиться сквозь землю, ибо напряженное выжидающее молчание Тилля все больше щекочет нервы.       Шнайдер делает глубокий тяжелый вдох, отрывисто выдыхает и, усилием воли заставив себя оторвать взгляд от снейка в руке, поднимает глаза на Тилля и коротко кивает. И на мгновение ловит выражение почти щенячьего восторга на лице друга. Для одного из них самое страшное осталось позади, для другого — все только начинается.       Тилль немного отступает, чтобы тут же опуститься на колени сбоку от продолжающего зависать Шнайдера, опирается согнутыми локтями на мягкие подушки дивана и сцепляет руки замком, чтобы потом опустить на них голову, полностью погрузившись в ощущения. Но прежде кидает в сторону друга последний умоляюще-вопросительный взгляд. Это вырывает Шнайдера из забвения. Тот рывком поднимается на ноги, встает позади Тилля, скользит взглядом по широкой спине. Привычная, до мелочей изученная за много лет картина: ровная линия позвоночника, мощные напряжённые, чуть подрагивающие мышцы, четкий контур лопаток — он видел это сотни раз во время концертов, но никогда не всматривался так внимательно, не пытался уловить каждую деталь. Свист рассекающего воздух снейка — и на белой коже поперек лопаток проступает первая наливающаяся красным полоса. Шнайдер вздрагивает от внезапного звука, рассекшего тишину комнаты. Дергается и Тилль — он не ожидал такого напора с первого удара, почему-то полагая, что Шнайдера придется уговаривать не жалеть, не бояться причинить боль. Первый удар ложится так ровно и уверенно, что кажется, Шнайдер практикуется каждый вечер, не вылезая из тематических клубов. Не последовало и ожидаемой продолжительной паузы с типичными для такого момента нелепыми вопросами — следующий удар ложится совсем рядом, чуть ниже предыдущего.       Тилль ощущает, как внизу живота нарастает напряжение, как недвусмысленное удовольствие мурашками бежит вверх вдоль позвоночника, как в паху начинает пульсировать кровь. Это скоро пройдет. Перекроется чистой болью без жалких примесей сексуального возбуждения — сейчас у него другая цель. Главное, чтобы Шнайдер не останавливался.       Каждый новый щелчок острого кончика снейка отдается нарастающей режущей болью, волнами расплывающейся по верхней части спины. Тиллю кажется, что в короткое мгновение, когда плеть касается его распаленной кожи, он чувствует каждую полоску ровного изящного плетения. Старается расслабить мышцы, слегка прогнуть спину, чтобы не подставлять под удары чувствительные позвонки — в теории все очень просто, и он отлично знает правила. Вот только в ответ на боль тело реагирует резким выбросом адреналина, и мозг выжимает тревожную кнопку.       Боясь спугнуть, Тилль не стал объяснять Шнайдеру про разогрев и необходимость постепенно наращивать силу удара. Достаточно было того, что Шнай вообще согласился. Пришло время расплаты за такую поспешность.       Сильные неритмичные удары не позволяют расслабиться, не дают поймать темп и выровнять дыхание. А еще драммер, называется. Тиллю становится все сложнее удерживать себя на месте: хочется податься вперед, повести плечами, потянуться руками к израненному участку кожи — все тело дрожит и отчаянно требует прекратить истязание, но поддаваться нельзя.       Очередной удар захлестом ложится под мышку, заставляя Тилля конвульсивно дернуться и издать сдавленное рычание. Он жмурится, сильно закусывает губу и вновь пытается перевести дыхание. Как он и ожидал, не осталось и намека на возбуждение, и все его сознание поглощено созерцанием боли и ожиданием новых укусов снейка.       Он прочти не двигается, но по шее сбегают капельки пота, скатываются вдоль позвоночника, щиплют раздраженную чувствительную кожу. Кажется, ему все же удалось поймать ритм. Следующие друг за другом удары снейка больше не режут сознание вспышками острой боли, и каждое соприкосновение плети с кожей ощущается скорее легким толчком откуда-то извне. Тилль ровно и глубоко дышит, наблюдая, как комнату заволакивает темно-серой пеленой тумана, как медленно исчезают детали, и в его реальности остается только один приглушенный звук — метроном продолжающей свои движения плети. Кажется, все тело погружается в прохладные тёмные воды, захватывает ощущение невесомости и чувство дурацкой эйфории. Когда уровень боли зашкаливает, а тело, удерживаемое на месте усилием воли, умоляет о прекращении пытки, организм находит иной способ сбежать. Сознание накрывает волной эндорфинов. Сабспейс. Финиш. Корм для внутреннего зверья.       Шнайдер резко выныривает из непонятного, почти шаманского транса, когда расслабляются дрожащие от боли и напряжения мышцы на спине Тилля, когда он, как-то неестественно-глубоко дыша, сползает грудью на самый край дивана. Шнайдер как будто прозревает, недоуменно разглядывая следы своих усилий.       Вздувшиеся багровые рубцы рваной сетью оплетают спину Тилля, чуть ниже правой лопатки уже проступили отливающие бледно-синим гематомы, по ребрам тянется несколько длинных рельефных следов от неаккуратных захлестов.       Шнайдер, все еще крепко сжимающий рукоять снейка, медленно опускает руку, и недавно плясавший по горячей плоти хвост плети чуть касается пола, замирая довольной сытой змеёй.       — Ты там живой? — Шнайдер даже удивляется, слыша собственный голос. Как долго единственным звуком в этой комнате было жутковатое шипение снейка и щелчки ударов? Сколько все это продолжалось? Шнайдер не может вспомнить.       — Куда более живой, чем был до твоего прихода.       Тилль медленно поднимает голову и опасливо, как бы проверяя свои возможности, шевелит плечами. Больно, но не критично — всю прелесть сегодняшнего вечера ему еще только предстоит ощутить в ближайшие дни. В голове абсолютная пустота, ни одной мысли и ни намека на вечно голодных демонов. Сегодня они отступили, получив то, что так настойчиво требовали, за что безжалостно загрызали его все это время. Тилль осторожно, боясь совершать лишние движения, опирается руками на диван, плавно поднимается с колен и поворачивается к Шнайдеру.       — Спасибо. За мной должок. Не знаю, представляешь ли ты, насколько помог мне сегодня.       — Ага. Спас прекрасную принцессу от неминуемой гибели в лапах чудовища.       Тилль широко улыбается, подхватывает брошенную, кажется, вечность назад на пол рубашку и, оставив Шнайдера наедине с легким чувством охуевания от всего произошедшего, бодро направляется в сторону кухни, на ходу безуспешно пытаясь попасть в рукава. А ведь тот даже не представляет, насколько точно одной стебной фразой описал все то, что творилось в душе у Тилля все это время. Но ему вовсе не обязательно знать об этом.       — Не знаю, как ты, но лично я собираюсь наебениться вот прямо сейчас. Ну, идешь?