Нелюбимая

август 1945-го       Полуденный зной уже спал, но жара ещё висела пеленой в воздухе, как в самом разгаре лета. Земля дышала покоем и тишиной, словно и не было никакой войны. До деревни было рукой подать, и Гриша шёл, засунув руки в карманы, носками сапог временами задевал сухую землю, поднимая небольшие облачка пыли. Пилотку он сдвинул на затылок, а воротничок гимнастёрки давно расстегнул. Всё-таки тут свои места, родные, да и он уже больше не солдат, отвоевался. Форма, конечно, не офицерская, с которой он успел сжиться, пока в партизанах бегал. А ведь его за присвоение той формы и документов чуть не расстреляли свои же. Чудом каким-то выжил.       Теперь, когда до дома оставалось всего ничего, его стали одолевать мысли, от которых всё военное время он отбивался, не до них было. А подумать было о чём, и мысли были не то чтобы самые весёлые. Деревня кое-как пережила эти страшные годы, вот только жителей осталось едва ли половина. Дом сгорел ещё в июне сорок первого, тогда же погиб отец, а затем и брат. И хотя Ваня частично вину свою искупил перед смертью, клеймом полицая теперь ему, Гришке, тыкать будут, не отмажешься. Даша-Дашенька, в которой он души не чаял, с немцем, с офицером, сбежала. В общем, получалось, что никто его дома не ждал. Разве только кроме жены, Алёны. Любила она его, сильно любила, Гриша это видел, понимал, да вот только сам тогда кроме Даши никого не видел.       Хотя сообщение было нарушено и редкие письма пробирались туда и обратно, Гриша написал тем, кого помнил ещё живым, когда уходил со своим отрядом вглубь лесов. Алёне тоже написал, только ответа не получил. Но из писем других знал, что она жива, что отец её жив, и что вернулись они в свой дом после того, как деревню от немцев очистили. Так что хочешь-не хочешь, а придётся идти к жене на поклон, просить прощения, просить принять его. Вся его натура протестовала против этого, не привык ни прощения просить у бабы, ни изворачиваться только чтоб в дом пустили, как пса шелудивого, из милости. А изворачиваться придётся, потому что ни капли чувства к Алёне у Гриши по-прежнему не было.       Хоть в деревню не иди! Может, и в самом деле не стоит сразу заявляться всем на глаза, слушать расспросы, объясняться. Он уже замедлил шаг, собираясь свернуть с дороги, пока не увидели, обойти деревню стороной и отправиться к старой мельнице, где, если она ещё стояла, можно было скоротать ночь.       Первым движением было привычное - пригнуться, сдернуть с плеча автомат. И только потом Гриша сообразил, что автомата под рукой нету, не нужен он больше. Кончилась война.       А впереди на обочине дороги просто стоял человек. Чуть присмотревшись, Гриша понял, что его сбила с толку форма. Формы сейчас ещё много вокруг, солдаты медленно возвращаются по домам. И ещё долго при виде формы он, как бывший партизан, будет настораживаться.       Торчать вот так на обочине не имело смысла, а обойти стороной офицера было нельзя. Пришлось прямо по пути застегивать воротничок, выравнивать пилотку и печатать шаг.       - Здравия желаю, товарищ капитан!       - Вольно, сержант.       Форма на капитане была новой, хоть и изрядно припорошенной пылью, честь он отдал аж красиво - не каждый офицер так приветствует младшего по званию, - звякнули на груди награды. Боевой офицер значит. Чернявый, бледный, наверное, из госпиталя недавно. Лицо незнакомое, у них в деревне таких не водилось. Что же занесло его в эти края?       - Далеко до деревни? - спросил капитан.       - Да всего ничего, - удивлённо ответил Гриша. - А вы к нам?       - Да, к жене, - капитан чуть помедлил и добавил: - Если примет. Ты здешний?       Гриша кивнул. Он знал всех в своей деревне наперечёт. Этот офицер был нездешний и даже не деревенский вовсе, это было слышно по говору. Как же его жена могла оказаться в их деревне? Хотя… Война уносила человеческие жизни, ломала их, коверкала, сгоняла с насиженных мест. Гриша не раз слышал это от солдат, рассказы о том, в какие невероятные дали забрасывала эвакуация семьи, как разлучала детей с родителями и жён с мужьями.       - Пойдёмте, провожу, - предложил Гриша.       Видать, не судьба ему на мельницу идти, всё равно домой вернуться придется рано или поздно.       - Спасибо, - капитан подхватил небольшой чемодан и зашагал рядом с Гришей. - Твои уцелели?       - Отец и брат погибли ещё в самом начале войны, - Гриша решил пока не уточнять про Ваню, мало ли что это за офицер и кем он будет, если останется в деревне.       - Мои соболезнования. Война, чтоб её.       - Спасибо. Хоть жена и тесть живы.       Как бы ещё про Дашу никто не узнал, позор ведь на всю округу. Люди чесать языками любят.       Дальше шли молча, Гриша не стал приставать с расспросами, да и капитан, видимо, был не из разговорчивых. А может, как и Гриша, о жене думал.       Алёна его любит, значит, примет таким, как есть. А там, как говорится, стерпится-слюбится, не они одни такие. Проживут как-то.       Конечно, их тут же сплошным кольцом окружили односельчане, стоило выйти на родную улицу. Бабки, видавшие ещё революцию, любопытно глядели через заборы, а вот девчата и его ровесники, выжившие и вернувшиеся с войны, люди знавшие и помнившие отца, все норовили прикоснуться, кто-то даже обнимал, и все о чем-то спрашивали наперебой. Удивительно, но про Ваню никто ему не напомнил. Капитан тоже попал в оборот, но это было неудивительно: всех солдат-победителей так встречали.       - А с Гришкой как быть?       Алёна вздохнула. Отец сидел за столом напротив неё и внимательно смотрел, ждал ответа. Прошли те времена, когда от имени Гриши у неё радостно замирало сердце. Прошли и забылись, словно не с ней было.       - Да никак, - ответила она. - Не муж он мне и никогда им не был. Я говорила об этом уже.       - Говорила, - вздохнул отец. - Но то раньше было. Я подумал…       - Баба Надя говорила, что от Гриши письмо пришло, - осторожно встряла в разговор Мария. Хотя она уже несколько лет была женой отца, но в матери не навязывалась. Да и куда ей, ведь её дочь, Даша, разрушила не начавшуюся жизнь Алёны с Гришей. - Возвращается он.       - Вот! А от Игоря когда последняя весточка была?       Алёна на миг зажмурилась:       - В сорок четвёртом…       - О Надюшке подумай!       - О ней и думаю, папа. Мне её Игорь оставил, чтоб я не одна была. Лучше уж его вдовой, чем…       Алёна уже больше года гнала от себя эту мысль, перечитывала последнее письмо и ждала, ждала Игоря, только его и никого больше. Поначалу это казалось странным, что она сама выбрала его, назвала мужем перед немецким солдатом. Как в воду глядела. Война дала ей мужа вместо Гриши, война и забрала. Но пусть лучше так.       Сердце вдруг болезненно кольнуло, перехватило дыхание.       - Ты что, дочка? - заметил, спохватился отец.       - Ничего. Душно что-то стало, - Алёна поднялась, - выйду подышу.       Гриша не знал кому первому и что отвечать на сыплющиеся наперебой вопросы. А сам нет-нет, да поглядывал, не откроется ли калитка, не выйдет ли на улицу Алёна, ведь до её дома рукой подать, шум не мог не привлечь внимания. И она вышла. Издалека показалась постаревшей, а может, это тёмная одежда и чёрный платок делали её такой. Зачем только носить это? Ведь война кончилась, всё позади и начинается новая лучшая жизнь. Неужели никто не сказал Алёне, что он жив и она горюет по нему? Или его письмо к ней вообще не дошло? За руку Алёны цеплялась маленькая девочка, лет трёх-четырёх, в длинном великоватом для неё платьице. У Гриши всё внутри похолодело. Он знал, что ни разу не прикоснулся к жене ни до, ни после свадьбы, а брачную ночь провёл с Дашей. Вот тебе и любящая жена!.. Только муж за порог, а она уже и дитё нагуляла. Как же он был прав, когда не хотел идти в деревню, как же… Стыд какой!       Алёна была сосредоточена на девочке и не сразу подняла глаза, скользнула взглядом, на секунду встретившись с Гришей, и вдруг замерла, как неживая, выпустила руку девочки, и та заскакала вокруг неё на одной ножке. Но Алёна уже не обращала на это внимания, прижала ладонь ко рту, словно пытаясь заглушить что-то, пошатнулась...       То, что было дальше, показалось Грише похожим на замедленное кино.       Она срывается, бежит, видно, что бежит изо всех сил. А Грише хочется провалиться сквозь землю. Позволить ей себя обнять, прикоснуться, - значит, признать и простить. Простить на виду у всех. Ох, как бабки порадуются, перемывая ему косточки! Такой гордый был и так в лужу сел. Навязал батя жену. Навязал и помер, а Грише теперь живи с этим.       - Игорь! - взлетает в небо её громкий радостный крик.       А капитан вдруг выпускает из руки чемодан, сбрасывает фуражку и шагает вперёд, раскрывая объятия:       - Алёна!       И жена, его, Гриши, жена бросается в руки капитана, не стесняясь, обнимает, отвечает на его поцелуи на виду у всех, намертво вцепляясь в гимнастёрку, как будто боится, что он исчезнет. А тот по-хозяйски сдирает с неё вдовий платок, зарывается пальцами в тугой узел волос.       - Игорь!       Наконец он ставит её на землю, но оторваться друг от друга они не могут, не могут насмотреться.       - Я же обещал, что вернусь, если выживу. И муж у тебя будет… если захочешь, - говорит Игорь.       Алёна на миг переводит взгляд на Гришу: в нём нет ни капли стыда или раскаяния, - и тут же снова всё её внимание возвращается к Игорю.       - Пойдём домой, - говорит она, тянет капитана за собой, - мы тебя заждались.