Щепотка магии

      Бьёрн выходит на тонкий лед.       В конце концов, все, что он делает последнюю неделю — брождение по тонкому льду туда-сюда, искушение Богов: вдруг, не провалится и, смеясь, удалится в охотничий домик, ощущая себя бессмертным.       Только в этот раз острая пленка скрипит и пружинит под его поступью. Бьёрн достигает озерной середины, замирает на несколько мгновений, осматривается и садится на согнутые ноги. Когда он закрывает глаза, приходит мерное и неспешное покачивание: так подтаявшие льдины ходят под властью волн, которых они скрывают своими кристальными телами. Вскоре, однако, оно утихает — будто озеру показалось, что Бьёрн покинул его неспокойную поверхность, и оно замирает, и жизнь становится до боли проста и понятна. Он ощущает спокойствие, слышит все звуки мира, чует все его запахи — породистая борзая, чистокровная гончая. Становится единением со льдом и снегом, с приближающейся метелью, с нависшими над ним тучами: темными, громадными, зловещими, едва тронутыми проседью далекого бурана.       Он слышит, как промерзшая корка воды у берега тихо скрипит, хрустит под неосторожным шагом, и оборачивается. Перед взглядом его — маленькая хрупкая фигура, сгорбленная в настороженной позе крадущейся хищницы: мягкий наклон плеч, тугая дуга спины, ноги, касающиеся льда лишь носочками, руки, замершие у груди. И большие янтарные глаза — будто набухшие, уродившиеся капли смолы, нависающие с облома ветки, с засечки топора.       Вскакивает он резким спазмом мышц, скорее — инстинктивно, нежели в действительном желании поймать, догнать. Лед ходит под ним, трещит, лопается полосами, расходится линиями, и ноги несколько раз вязнут в холоде образовавшихся лунок, но Бьёрн восстанавливает равновесие и бежит. Девушка у берега усмехается, плавно и гибко отводит весь верх тела назад, выравнивается в невозможной грации, в неземной царственности и ловко разворачивается, взрыхлив стылую почву — две едва заметные ямки, к которым Бьёрн позже придет, чтобы убедиться…       Нагнать ее — никакого шанса, ни единой возможности, и он снижает темп, когда и сам достигает береговой отмели, чтобы вскрикнуть:       — Да стой же!..       Воздух с жжением толкается в легких, трахею сводит нестерпимой болью, и он усмехается, останавливаясь, упираясь ладонями в колени, согнувшись. Девушка замирает у охотничьего домика. Оборачивается к Бьёрну легкостью плеч и головы, ведет рукой по деревянной срубке стен и с неземным спокойствием — единым прыжком! — оказывается на покатой крыше, свесив ноги. Драные ткани ее платья — вьюга без формы и состояния, вечно меняющаяся, перетекающая — странное и страшное нечто. Бьёрн замирает, сойдя со льда.       — В доме есть еда и одежда.       Девушка слегка наклоняет голову и щурится. Губы ее расходятся в улыбке.       — Там тепло, есть постель.       Как она стоит на остром коньке крыши, Бьёрн не знает. Но видит, как легко держится она на тонком острие, и удивленно выдыхает, одновременно понимая, почему же Лагерта не желала отпускать его в охотничий домик именно в это время.       Девушка спрыгивает. Мягко приземляется на высоту выпавшего снега с едва уловимым хрустом и мгновенно устремляется к лесу, исчезая в его бело-зеленой густоте — Бьёрн напоследок видит лишь, как среди покрытых изморозью веток мелькает темнота ее волос: словно лисий хвост, точно ухо темного зайца.       Он ходит по ее следам, убеждаясь, что что-то человеческое в ней все же есть, но потом находит мягкий влажный мох, покрывающий покатые бревна стен там, где касалась ее рука; обнаруживает маленькие ростки у береговой линии, где она ловко развернулась, чтобы бежать; видит мальков и головастиков, плавающих в талом льде — две аккуратные лунки по форме ступивших на снежную колкость ног.       Все внезапно становится таким правильным и простым, таким понятным, что даже смешно.       Едва вылупившаяся мелочь у берега привлекает рыбу крупнее, к зеленым побегам выходят зайцы, и Бьёрн без труда их ловит, довольствуясь, наконец, не только вяленым мясом, и потому ночью сон приходит к нему легко и быстро, но ненадолго: он вскакивает от шороха — будто мелкий грызун точит где-то едва мокрую древесину стен. Бьёрн накидывает на плечи шкуру, натягивает кожу брюк и выходит на порог, чтобы замереть в оцепенении.       У нее в волосах — полумесяц короной, и платье соткано из лунного мерцания и звезд: хрусталики каменьев, переливающиеся в свете, который от нее же исходит. Она бродит по льду, который заметно под ней пружинит и уходит отломившимися кусками — будто крупная рыба поднимает его своей спиной. Что-то высматривая в промерзшей колкости, она ходит кругами снова и снова, пока не замирает в чувственной напряженности. Присев, поджав под себя ноги, она водит ладонями по льду, и тот под жаром ее рук тает, однако она не боится оказаться в морозности воды и встает, лишь закончив начатое — Бьёрну пока неведомое и неизвестное.       Когда она к нему поворачивается и поднимает руку, возведенной к темному небу ладонью обращаясь к нему, все еще оцепеневшему на пороге, Бьёрн видит не кольцо, мягко обрамляющее палец — он видит волчий глаз: яркая радужка, темный зрачок, настороженность, смешанная с звериной жаждой.       — В доме тепло.       Между ними большое расстояние, и слова вырываются из его рта облачками пара, но он знает, что услышан.       — Я могу обогреть тебя и накормить.       Ему на мгновение кажется, что льда она не касается — парит над ним, облаченная в лунный свет, коронованная серпом месяца.       — Здесь так холодно. Идем же…       Чего стоит проснуться? Плата за то — потерянное неземное блаженство. Бьёрн распахивает глаза и тихо стонет в утреннюю дымку восходящего солнца. Голова у него чумная и дикая, болью опоясанная, и липкое гадкое сожаление о потерянном накрывает его.       Сон? Видение?       Он спускает ноги с постели, разминает затекшую шею, плечи, ощущает резь в спине и колючее страдание в лопатках, чувствует, как напряжено все тело от макушки до самых стоп, и… И усмехается, когда, наконец, обращает взгляд на собственные ноги. Боль мгновенно отпускает его, голова наполняется мыслями — их осторожное жужжание воспринимается таким правильным и нужным, словно Бьёрн обретает то, что давно утратил. Стопы же его — онемевшие, синие, едва покрытые фиолетовыми пятнами — так холод кусает обнаженную кожу, если выйти босым в студеную ночь.       В нетерпении он одевается и, набрасывая шкуру на плечи уже за порогом, устремляется к озеру, чтобы остановится, едва ступив на лед — плотный, твердый, будто закаленный многолетними крепкими морозами. Он стоит так невесть сколько, и мгновения позже замечает отблески, вспыхивающие острым светом у середины воды — рыба, видит он позже. Крупная рыба, усеянная красными и серебряными чешуйками; рыба с ярко-оранжевыми, практически огненными жабрами; рыба с плотными от икры боками. Ее так много, что она выскакивает из глубины воды и выпрыгивает из лунки — большой, идеально круглой, края которой — точно края прижженной раны. Ее так много, что Бьёрн ловит ее руками. Так много, что он едва успевает ее хватать. Так много, что он даже может перебирать, мелкую и худую отпуская обратно в воду.       Обернувшись, Бьёрн замирает, ничуть не боясь угодить в прорубь позади. Как можно? Солнечная корона и переливы зелени в темных волосах, мягкость мха, заменяющая одежду — Бьёрну становится тяжело дышать, он едва ощущает биение собственного сердца, а, когда все же чувствует его, морщится от боли, которую оно причиняет.       Он подходит к берегу.       — Я благодарю тебя.       Ступает на твердую землю.       — И я мог бы дать тебе что-то взамен.       Опасаясь очередного побега, заставляет себя остановиться.       — Едва ли равноценное, но все же что-то.       Она смотрит, едва наклонив голову. Блеск ее янтарных глаз — мерцание камней, которые вплавляют в металл кровного оружия или церемониального клинка. Внезапно становится очень жарко, будто пламя собирается у него в позвоночнике, расходясь щупальцами по груди, рукам и бедрам, собираясь в острых ключицах и косых мышцах, которые скрываются под поясом одежды — Бьёрну кажется, что этот жар способен прожечь ткань.       Ее голос — звучание горного истока, переливы студеной воды, шелест распускающегося цветка:       — Я ничего не хочу, Бьёрн Железнобокий.       И каждый раз она ускользает от него, точно ветер, обтачивающий острые горные хребты и при том нежно касающийся обнаженной кожи.       С возгласом-рыком, наполненным каким-то кипящим непониманием, Бьёрн заходит в тепло дома, чтобы ощутить себя каким-то стылым и чужим, пустым и обессиленным.       О таком, верно, и предупреждала Лагерта. . .       Бьёрн ставит леску на рыбу, ловушки на живность и сам уходит в лес, лавируя меж массивных стволов, глубоко увязнув в снежных заносах, погружаясь в них по самые бедра.       — Что ты здесь делаешь, Бьёрн Железнобокий?       Он вскидывается, оглядывается и старается уловить меж покрытой снегом зелени знакомый силуэт, но впустую. Его взгляд спокойно и мерно изучает окружение, пока он не понимает, что ищет не там. Бьёрн поднимает глаза, обнаруживая ее, улыбчивую и светлую, лежащей на широкой ветке дерева.       — Осматриваю лес.       Ловко перегнувшись, она спрыгивает на снег и обходит Бьёрна, словно изучая его со всех сторон. Когда она уходит вперед, Железнобокий пытается следовать, но тщетно: увязнув, он вскидывает руки к небу:       — Почему ты всегда уходишь?       Она останавливается, замирает, и плечи ее едва уходят вниз — она мгновенно горбится, словно становясь еще ниже, а потом поворачивается к нему — странно опечаленная, понурая, погрустневшая.       — Я никому не принадлежу, Бьёрн Железнобокий. Так зачем мне где-то оставаться?       Пораженный ее словами, он какое-то время стоит, обездвиженный и задумавшийся, а потом обнаруживает собственную руку сжатой в кулак. Он закрывает глаза, прислушивается к царящей вокруг тишине.       Следующим утром ударяет очень сильный мороз. Сталь топора трещит, когда Бьёрн выходит на порог. Кожа мгновенно покрывается красными пятнами, и он натягивает отрезок плотной ткани на губы и щеки, оставляя только глаза. Любая ветка наклоняется под тяжестью инея и твердого снега, которые ее облепили, но все это даже к лучшему. Бьёрн идет по схватившимся заносам, и ноги его не вязнут — он словно на плотной земле, только белой, искрящейся и холодной. Он находит звериные тропы, достигает затерянных опушек и выходит, наконец, к подножию гор, вершины которых острыми пиками протыкают небо, и оно сваливается, съеживается, стекает по их покатым бокам ползучими туманами и пеленой облаков. Бьёрн делает зарубки на тот случай, если зайдет слишком далеко, при том понимая, что в этой ослепительной белизне весь лес на его ладони — коварный в своей открытости.       Воздух, который он выдыхает, оседает влагой на ткани и бороде, колется и едва жжется — чувственно теплый по сравнению с окружающим холодом. Бьёрн выходит к тонкому горному источнику, набирает фляги студеной воды и решает вернуться, когда чуть уловимое мерцание в потоке привлекает его внимание. Прищурившись, он стягивает перчатку и вылавливает из истока хрусталик камня. Крутит меж пальцев, гоняет по ладони и устремляется вверх по течению.       Что туман? Что облака? Лохмотья неба, проткнутого острием горных вершин? Или все же нечто другое…       Пар легко струится от ее кожи, вода, ниспадающая по отвесной скале, сверкающими спиралями, кольцами обвивает ее тело — дикая картина, невероятная, неземная. Бьёрн замирает, неосознанно останавливаясь в скрывающих его кустах, укрытых снежной твердостью, и выдыхает — глубоко, долго, пока боль не заполняет легкие. Сразу становится странно душно и жарко — обманчивое ощущение липкого тепла, но солнце не выходит из-за туч, не освещает землю, не греет ее, и Бьёрн сдерживает порывы снять перчатки или распахнуть шкуру.       — Ты подсматриваешь за мной, Железнобокий Бьёрн?       Встрепенувшись, он ухмыляется и выходит вперед. Снег здесь еще плотнее и тверже — словно камень.       — Вовсе нет. Я проверял силки.       — И что же в них оказалось?       Когда она выходит на берег, вода, вокруг нее до того извивающаяся и крутящаяся, застывает, обращаясь снежно-льдистым одеянием. Бьёрн смотрит, неотрывно и слишком, пожалуй, долго, понимая одну простую истину.       — Так что же попалось в твои ловушки?       Он сам. Сам в них угодил.       — Зайцы.       — И где они?       Бьёрн усмехается и скидывает с головы капюшон. За прошедшие месяцы волосы его стали немного длиннее и жестче — тугой светлый канат, перетянутый грубыми веревками; обритую кожу пощипывает морозом.       — Я оставил их у дома.       — Зачем ты врешь мне?       — Чтобы не признаваться, что подглядывал за тобой.       — Так ты подглядывал?       Он пожимает плечами — неосознанный жест, который он перенял от отца еще мальчишкой: тот всегда так делал, задев за живое Лагерту. И это всегда работало. Кровь Рагнара, видимо, играет внутри Бьёрна, потому что срабатывает и у него: девушка улыбается, проводит кончиками пальцев по кусту, облаченному в белоснежный кокон, и снег сходит с веток, мгновенно покрывающимися зеленью листьев и яркостью цветов, тут же опадающих, чтобы выродиться крупными красными ягодами — целая жизнь, умещенная в секунду.       В ней странным неистовством смешивается дикое и грациозное: так сражается Лагерта и шествует Аслауг; так держится английская принцесса и сумасбродствует сакская невольница.       — Ты не предлагаешь мне тепло и пищу.       — Я много раз предлагал, но ты отказывалась. Что изменилось сейчас?       — Спроси и узнаешь.       Бьёрн улыбается, срывает несколько ягод.       — Позволь мне отблагодарить тебя кровом и пищей за то…       Осекается, раскусывая толстую кожуру ягоды, чувствуя, как кислота и горечь оседают на языке и небе, превращаясь в терпкость.       — За то, что помогала мне. И помогаешь.       Обойдя его, она возвращается тропой его следов, и Бьёрн не отстает, следует. Они проходят вместе до самого дома, только Железнобокий переступает границу леса, а она остается в снежной глубине деревьев.       — Проверь силки, пока не наступила ночь.       Дело в том, что он проверял. Только рассвет тронул озеро и снег, и дом, и вершины могучих деревьев, Бьёрн проверил ловушки — пустые, припорошенные ночным бураном. Но сейчас в каждом оказывается по зайцу — крупному, толстому — зимой таких попросту не бывает. В одном из силков Бьёрн находит живую ласку и, освободив ее, долго рассматривает блестящую шерсть и бусинки испуганных глазок. Он собирается принести ее в жертву, не сомневаясь в божественности натуры, с которой постоянно встречается, но, едва подняв нож, осекается.       Она — жизнь. Она дарует всему вокруг перерождение, пробуждает от смертельного сна всякое, что видит и чего касается.       Бьёрн отпускает зверька. В мясе он не нуждается, маленькая темная шкурка ему не интересна. Убежденный в правильности поступка, он оборачивается к лесу: маленькое темное пятнышко мелькает среди заснеженной поросли — спина ласки ли, мягкость волос ли…       Следующие три дня он проводит в тревожном ожидании встречи, но находит лишь медвежьи следы и пятна крови на колкости снега — свернувшиеся комья, красные, насыщенные, бордовые — багряные. Бьёрн идет по этим пятнам. Снег, твердый, промерзший, глушит его следы, и ноги крепко стоят на этой насыпи, но вот от поступи медведя остались глубокие ямки, и Бьёрн знает — крупный, громадный зверь приходил по его душу и угодил в его ловушку. Знает, но когда встречается лицом к лицу с этой тушей, все же делает несколько шагов назад. Медведь встает на задние лапы, рычит, скалится, и Бьёрн хватается за топор. Он рассекает певучей сталью воздух, вонзает лезвие в твердую кость, и темная кровь заливает его лицо. Дикость вытесняет все другие мысли, ощущение схватки, боя — бойни — наполняет тело бурлением силы, кипением страсти, которые, наконец, избавляют от всего иного. Поэтому, утопая в этом чувстве пустоты и простоты, Бьёрн выделывает шкуру, разрезает тушу и абсолютно не задумывается о том, сколько прошло дней — солнце заходит для него, восходит луна, снова смененная ярким золотом.       Только потом, только с новым бураном, Бьёрн ощущает, наконец, течение дней, осознавая, сколько находится без своей неизменной спутницы.       Очередное утро — просто очередное. Новая ночь — всего лишь ночь, такая же очередная. Бьёрн тонет в этом однотипном потоке и, стоя перед озером, как и много раз до того, решает вернуться в Каттегат. Теплота дней растопила лед, и он двинулся, поднимаясь на волнах. Запустив камень по открывшейся глади, Бьёрн садится у берега.       — Почему ты здесь, Железнобокий Бьёрн?       Он оборачивается, ухмыляясь знакомой фигуре.       — Чтобы доказать, что я мужчина.       — Конечно, ты мужчина! Не женщина же.       Присаживается рядом, и снег под ней и вокруг нее тает, обнажая черноту земли.       — А почему здесь ты? Ты приходишь, чтобы уйти. Так зачем?       Она пожимает плечами. Зародившаяся трава полнится жизнью вокруг ее тела.       — Я делаю, что хочу. Я хочу приходить.       Обернувшись, она щурится, едва уловимо улыбаясь. Облаченная в солнечный свет, золотой и гладкий.       — И хочу уходить.       Медвежья лапа крепко ударила Бьёрну по плечу, и длинные царапины саднят и жгутся.       — Ты ранен?       — Да.       — Это серьезная рана?       Он прищуривается от ослепляющего солнца.       — Не думаю.       — Ты не думаешь, что она серьезная, или она действительно несерьезна?       Бьёрн не отвечает. Чуть уловимо улыбается и запускает очередной камень.       — Тебе нужно еще одно чудо? Поэтому ты все еще здесь?       — Нет, чудес мне не надо.       — Почему же?       — Потому что ты постоянно убегала от меня. То, что ты сидишь рядом — уже чудо.       От ее смеха солнечный свет радугой ложится на слепящую белизну снега. Бьёрн ведет плечом, словно царапины донимают его, но дело в другом. В другом.       Он разделывал тушу медведя, потрошил его, словно большого зайца. Он срезал пласты мяса и добрался до сердца — большого, жилистого, плотного, — и когда провел по нему ножом, пленка лопнула, и кровь, вязкими сгустками вытолкнутая наружу, упала к него ногам, чтобы в оставшейся скорлупе опустевшего органа Бьёрн увидел кольцо — маленькое, блестящее: точно волчий глаз, настороженный и яростный. Покрутив его в руках, Железнобокий продел через округлость жесткую нить, и с той ночи носит его на шее, ощущая непрерывное жжение — металл касается кожи словно кусок пламени, словно язык высокого огня. . .       В Каттегат он возвращается мужчиной — дикий взгляд зверя, ярость и буйство; тугая гибкость ссушенных мышц; кипение и напряжение в каждом движении. Однако за всем этим есть другое — мелкое, но вязкое.       Лагерта замечает это.       — Что тебя тревожит?       Избегая ее взгляда, Бьёрн крутит на столе нож.       — Почему ты не хотела, чтобы я шел в охотничий домик? Ты боялась, что я встречу там кого-то?       — А ты встретил, верно?       Детские сказки — очередная история о Богах: у Фреи сотня дочерей, которых она совсем не смогла воспитать, и потому они постоянно убегают от нее в мир людей, делая… Делая, что хотят сами. Когда она понимает, что они сбежали из-под ее крыла в очередной раз, она злится и обрушивает на них кару и свое свирепство. Они же, вольные-подневольные, расхаживают по земле, используя свои силы и одурманивая мужчин.       Бьёрн снова ведет плечом — жар от кольца только растет, и, кажется, ему нет конца. Он выуживает его из-под одежды и протягивает Лагерте.       — Оно принадлежит ей, так?       — Да.       — Ты забрал его?       — Я нашел его.       А когда он его получил, все вокруг словно померкло, лишившись света.       — Фрея дает их своим дочерям, заключая в них силу.       — Я хотел вернуть ей его, но она отказалась.       — Конечно.       — И тогда я предложил ей другое.       Лагерта поднимает взгляд.       Другое кольцо — немного грубое, но только потому, что у Бьёрна не было нужных инструментов. Он выточил его из камня, сделал гладким и ровным, но, протянув ей его, получил лишь удивленный взгляд и кроткий испуг: она вскочила, отошла от него на несколько шагов и коротко вздохнула.       — Ты предложил ей другое кольцо?       — Да.       — Сделал его сам? Для нее?       — Да, из камня.       — Ох, Бьёрн!..       — Она отказалась. Сказала, что ей оно нравится, но она не может его принять.       Лагерта встает, обходит разожженное посреди зала пламя и тяжко выдыхает.       — Фрея дает дочерям кольца, чтобы привязать их к себе. Понимаешь, что она подумала, когда ты?..       Усмехнувшись, Бьёрн вновь вешает кольцо на шею. Каменное — немного все же грубое, — остается лежать на столе: кусочек неба, испещренный звездами, упавший на землю.       Когда небо над далекими горами светлеет, Железнобокий снова устремляется к охотничьему домику, потому что… Что ж, потому что разве не знал он, что предлагает ей, протягивая кольцо, сделанное им самим? . .       Лед с озера сошел, и вода поднялась. Она сидит у берега, опустив в холодную воду ноги. Ее одеяния истрепались, корона-полумесяц потеряла блеск. Понурые плечи, сгорбленная фигура. Рукой она вырисовывает на обнаженной земле узоры.       — Тебе снова нужно доказать кому-то, что ты мужчина, Железнобокий Бьёрн?       — Нет.       Он подхватывает ее легко, не прилагая к тому никаких сил, закидывая ее к себе на плечо. Смех ее пробирается в самое сердце, мягко сжимая его какой-то невероятной тоской. Бьёрн ногой распахивает дверь в домик, фигурой, от которой веет холодом и дикостью, шествует до узкой жесткой постели, чтобы сесть, усадив легкость неземного тела на свои колени.       — Я ушел, но не мог не думать о тебе.       — Не говори такое, Бьёрн.       Обхватив его лицо своими теплыми ладонями, она постукивает пальцами по скулам и вискам, улыбаясь.       — Иначе я решу, что ты влюблен.       — И что с того?       Бьёрн достает кольцо, перехватывает одну из ее рук, вскинув собственную наугад, и смотрит — неотрывно, пытливо и томно — абсолютно понятная мысль. Ловит он ее саму столь же легко, как и руку — только почувствовав ее стремление вскочить и вновь исчезнуть, он обвивает тонкую талию, прижимая трепещущее тело ближе.       — Что ты творишь?       — Возвращаю долг…       Глаза в глаза: Бьёрн перед ней — точно обнаженная плоть, пыл сердца.       — Выражаю благодарность.       Остается только сухой остаток — чувство полной завершенности цикла: листва зародилась, вызрела и опала.       — Признаю любовь к тебе. Называй, как сама того хочешь.       Все еще прижимая ее к себе, тесно и излишне близко, Бьёрн замечает, как меняются ее глаза: яркий янтарь тускнеет, наливается темнотой, покрывается легкой пленкой — мутной, сероватой. Он целует ее, приникая к раскрытым в удивленном выдохе губам, чувствует, как мягко скользят ее ладони по натянутой в ожидании коже шеи, ниже — плеч, вниз — груди, чтобы замереть в слабой попытке оттолкнуть от себя неистовую и желающую громаду мышц. Выгнувшись в спине под напором его бесстыдных рук, она разрывает поцелуй, и в попытке продлить пылающее наслаждение, Бьёрн к ней тянется.       — Чего ты боишься?       — Ох, а ты, видимо, не боишься вообще ничего, не так ли?       — Рядом с тобой я боюсь лишь того, что ты снова убежишь от меня.       Жар нарастает так спешно, так неистово, что становится трудно дышать. Бьёрн льнет к ней, оставляет укусы, перемежающиеся с нетерпеливыми поцелуями, пока она не сдается его власти — легко, просто, практически беспрекословно, но с явным наслаждением от этого подчинения. Ее сотканная из вечерней тьмы одежда исчезает под прикосновением его рук, оставляя обнаженную мягкость светлой кожи и трепет — чувственный и глубокий показатель удовольствия. Она пытается справиться с его одеждой — шкурой, тугой шнуровкой рубахи, брюками; пытается, сама того не понимая, помочь ему, потому что Железнобокому кажется, что, стоит ему прижаться к ней, жар и пламя отхлынет от его сердца и кожи, и станет легче.       Но в том и дело, что ему только кажется. Оказавшись пред ней обнаженным, Бьёрн закрывает глаза, силясь хоть как-то успокоить собственное сердце, чтобы оно не покинуло тесную клетку его ребер. Тепло разливается в плоти, пронзает каждую мышцу и кость, заполняет собой пустоту мыслей.       Он — могучая, громоздкая фигура, и он покорен, и этой покорности рад, ею упиваясь. Бьёрн приникает к ее губам, лаская и ласкаясь, проникая в горячую глубину ее тела, чтобы, ощутив до того лишь желанное, понять, наконец, насколько болезненной может быть страсть.