И этого достаточно, чтобы понять.

Машины снуют под ногами. Бледное солнце закатывается за горизонт, призывая за собой спать. Ветер, давно остывший, хватает холодными пальцами за нос и щеки, пролезает сквозь петельки вязаного свитера, считая ребра. И этого достаточно, чтобы понять, что ты еще жив. Раскрытые настежь окна, едва поскрипывающая от сквозняка дверь. Темная ночь, постепенно окутывающая воздух беспросветной пеленой. Неизменно стоящий на полке камина череп. И этого достаточно, чтобы понять, что все вроде как нормально. Слегка помятая рубашка на кресле лежит напоминанием. На почему-то пустом столе мозолит глаза записка, найденная в куртке Мэри. Рядом с черепом почти по рукоять от злобы воткнут кухонный нож. И этого достаточно, чтобы понять, что тебе нехорошо. Ты срываешься в пятый раз за вечер, все чаще и чаще поглядывая на улицу. Бьешь со всей силы раскрытой ладонью по щеке, вбивая себе, что ты — последняя мразь. Тебе хочется сбежать, уйти от проблем и стереть из головы последние четыре года жизни. Стать как он. И не обращать ни на что внимания. Но тебе никто не даст. Брось, второй этаж, куда ты улетишь? Максимум в больницу с переломом ноги или позвоночника, если неаккуратно приземлишься. Зачем? Думаешь ты, поднимаясь со своего законного места и бросая череп на пол. Туда же летит и пакет, недавно пришедший с Али (он заказывал какую-то безделушку по просьбе Миссис Хадсон), и лежавшие уже более полугода без внимания «скучные» по его мнению дела. Бумаги разлетаются по ковру, путая преступления. В сотый раз пищит микроволновка с погретым более двух часов назад рагу. Часы тикают, без умолку отмеряя секунды, минуты, безжалостно крадя ранее драгоценное время, которое теперь только в тягость. И этого достаточно, чтобы понять, что ты устал. Тебе нехорошо. Сбитые в истерике дыхание и сердцебиение, лишь недавно успокоившиеся, снова пускаются в пляс назло твоей нервной системе. Слезы вновь катятся из покрасневших глаз, оставляя мокрые дорожки, места от которых скоро будут чесаться. Ты вздираешь голову к потолку, не давая появляться новым, шепчешь словно мантру всего одно слово. «Прости.» Непонятно кому адресованное. Но ты — знаешь. И этого достаточно, чтобы понять, что тебе бесконечно жаль. Скрипят зубы, тело, разгоряченное, не чувствует холода, коим пропитана вся квартира по 221В Бейкер-стрит. Где-то курлыкает одинокий голубь, донося никому не известное послание. И ты считаешь его воплощением собственной скорби. Ты ходишь по комнате взад-вперед, словно сквозь призму осматривая новые для себя пейзажи. Размытые. И неосмысленные. Абсурдные, насколько применимо это слово к деталям. Кто бы знал еще вчера, что все повернется так, как повернулось… Слегка придя в себя, ты вытираешь уже и ранее намоченным слезами рукавом глаза. Понимаешь, что злой рок судьбы еще злее не станет, а потому хуже уже не будет. Но от него можно убежать. Ты швыряешь внезапно зазвонивший мобильник в стену, и звонок обрывается, пока тот еще не соприкоснулся с принтом обоев. Микроволновка больше не напоминает о себе и остывшем рагу, а кипиш бумаг на полу частично запачкан грязью с подошвы. Ты ведь даже не переобулся. И этого достаточно, чтобы понять, что тебе наплевать. Искренне, ты пытаешься перестать прокручивать самые яркие из-за своей трагичности события за сегодня и игнорировать белое прямоугольное пятно на столе, испещренное аккуратным почерком. Но не получается, и ты, пройдясь еще немного быстрее, чем обычно, обездоленно падаешь на диван, попутно смахивая с него остатки телефона. Наотмашь с него летит подушка и почему-то приземляется в не твое кресло, прямо на черную рубашку. Зеленая обивка также пачкается под натиском грязных туфель. Ты даже не удосужился поберечь ее чистоту. Что скажет Миссис Хадсон, когда увидит? Скорее всего, пожалеет тебя, ведь у тебя большая утрата. А потом пожурит, ведь за химчистку ты уже не заплатишь. Ты пересиливаешь себя и встаешь, направляясь к небрежно упавшей подушке. Дрожащими руками берешь ее, невольно вспоминая, как обнимала ее Мэри, сидя на диване и заинтересованно выслушивая лекции Шерлока. Пробуешь так же, но что-то словно подстегивает по бокам, и ты изо всех сил сжимаешь ее, прижимая локти к туловищу. А потом наклоняешь голову вниз и кричишь. И череп, по воле случая упавший «лицом» к тебе, алчно смеется во все тридцать два зуба. Но это не так уж и важно. И этого достаточно, чтобы понять, что ты не веришь. Вдруг ты вспоминаешь про бутылку медицинского спирта, стоящую в холодильнике на дверце. Желание забыться. Не понимаешь, как вновь вернулся к навязчивой мысли самоуничтожения. Вместо рюмки отлично подходит его кружка. Маленькие дозы в больших объемах достаточно быстро сжигают слизистую, и ты снова кричишь, но уже просто так. От боли. Которая не так уж и важна. И твой взгляд падает на записку, лежавшую рядом. «Джон, любимый… Прости. Прости, что так вышло, возможно, это лучший исход для нас обоих. Прошу тебя, позаботься о нашей Рози. И о Шерлоке Холмсе.» Ты комкаешь ее и кидаешь куда-то к разбросанным бумагам. Кладешь голову на принесенную подушку, тяжело вздыхаешь, прогоняя из головы жужжащий рой мыслей. И этого достаточно, чтобы понять, что тебе больно. Тепло ее рук на плечах и глубокий, чуть хрипловатый голос еще долго будут тебя преследовать призраком прошлого. Ты больше не вынесешь. Наполовину опустевшая бутылка возвращается в холодильник, продолжая скапливать на своих стенках конденсат. Ты вспоминаешь про забытый в микроволновке ужин. Но кусок не лезет в горло. Давишься им, чисто потому что надо. Алкоголь бьет в голову, когда ты уже снова стоишь перед раскрытым окном. Там хлещет дождь. От порывов ветра капли брызгают тебе в лицо, смывая слезы. И становясь новыми слезами, уже не такими солеными. Тебя шатает и становится все хуже, даже несмотря на воздействие воды. Картинка поплыла перед глазами. Словно ты на детской карусели, крутящейся с непозволительной скоростью. Ты с трудом добегаешь до туалета, собирая локтями на своем пути какие только можно дверные ручки. Кажется, останутся синяки. Тебя тошнит, и глотку заново обжигает спирт. И ты осознаешь, что перебрал. Тебе противно. Ты садишься, небрежно разбрасывая конечности по кафельному полу. Ты пьян. Ты смеешься своей жалкости в лицо, плюясь остатками желчи в унитаз. И этого достаточно, чтобы понять, что ты страдаешь. Еще долго не выпускает тебя алкогольное опьянение из своих объятий. Конечно, если ты закинул в себя еще ориентировочно две стопки после того, что случилось. Осознаешь, что последний идиот. Ты садишься в кресло и берешь в руки вчерашнюю газету. Беспомощно вглядываешься в непонятный тебе текст. Странная штука — градусы, чуть добавляешь, и родной язык перестает быть таковым. Последний шанс отвлечься был беспощадно утерян, буквы сливались воедино, создавая на грязно-белом бумажном полотне огромное серое месиво, разбавленное более-менее понятными картинками. Тут президент Франции на приеме у королевы. Тут какой-то сквер, наполненный людьми, возможно, митингующими. А с соседней страницы притворно-счастливо улыбается Лионель Месси, по-видимому, на днях получивший Золотой Мяч. Но картинки не есть информация. Тебе это быстро наскучивает, и ты откладываешь газету. Вновь дует ветер. Она падает, становясь таким же мусором, как смятая на кухне записка Мэри и испачканные дела. Хочется выть, и ты воешь, но вместо этого издается только хрип, больше похожий на рык. Ты в который раз осматриваешь помещение, в котором теперь царил кавардак. Твой взгляд невольно падает на по-прежнему воткнутый нож рядом с бывшим местоположением черепа. Ты приподнимаешься и тянешься к рукояти, но в итоге, потеряв равновесие, виснешь на ней, чуть ли не ударившись лицом о каменную кладку камина. Лучше вернуться в мягкое кресло. Ты смотришь в одну точку. Долго. Может, полчаса. Полчаса, как твои глаза изучают давно знакомый узор обоев под окном. Как занавески унесло за пределы квартиры уже успокоившимся ветром. Но они все равно наверняка намокли. И даже узнаваемые тобой шаги на лестнице не отрывают тебя от единственного действия, на которое ты сейчас способен. Тебя разморило, ты почти спишь. И этого достаточно, чтобы понять, что на самом деле ты кричишь о помощи. Шерлок замечает, что теплее с подъемом наверх не становится. И удивленно вскидывает брови, когда видит разбросанную по полу и потоптанную бумагу, являющуюся актами о преступлениях. Открытые окна говорят ему все. — За что ты так с черепом? — еще спрашивает. — За все. Ты выдерживаешь минутную паузу, прежде чем продолжаешь говорить. Алкоголь стирает громкость и серьезность обиды. — За все, что произошло сегодня. Попался под горячую руку. Последние слова превращаются в бормотание, прерванное длительным зевком. Шерлок подходит к креслу и оценивающе смотрит, прикидывая, сколько ты мог выпить за время его отсутствия и будучи преисполненным горечи, досады и скорби. А потом берет под руки и поднимает. Поднимает, сразу прижимая к себе, так что ты остаешься безвольно виснуть на сильных руках, перекидывая свои на не менее сильную шею для стабильного положения. И больно роняешь подбородок ему на плечо, отчего тот слегка вздрагивает. И этого достаточно, чтобы понять, что ты все-таки не один. — Что ты делаешь.? — сонно спрашиваешь ты, пытаясь разлепить глаза. Но хмель в крови не дает этого сделать. Более того, он не дает оторваться, вырваться из кольца рук. Вмазать пощечину, снова разругаться на почве смерти Мэри, сорваться в шестой раз. Возможно, даже подраться. Он извращает желания до обратных им, кои были бы, если б ты не был пьян. Иронично. — Это называется объятья. Я читал, что людям в морально сложной жизненной ситуации становится легче при тактильном контакте с близкими. Ты слабо улыбаешься. Он все еще считает тебя своим другом. А ты смеешь на него злиться. Ты прощаешь, но пока карандашом. И этого достаточно, чтобы понять, что ты любим.