dreams and dreams

* Таймер сигналит коротко, два раза. Лиште давно отучилась смотреть на часы — ее персональное время не имеет ничего общего со временем общепринятым. Вместо этого она заглядывает в планшет, чтобы убедиться, что не перепутала: пора спать. В самом начале своей агентской карьеры она считала сон бездарной тратой времени. Целых восемь часов бездействия, непозволительная роскошь для той, кто стоит на страже, охраняет покой великой Империи. Спать нельзя, действовать. Лиште тогда плотно сидела на стимуляторах, — официально одобренных, официально запрещенных, — таблетки, инъекторы, ингаляторы, целая коллекция препаратов помогала держаться. Но как-то раз, в штаб-квартире имперской разведки к ней подошел Стилет — старый, опытный агент, почти двадцать лет оперативной работы за плечами. Хватило всего нескольких слов. «Твое тело — твое оружие», — сказал он. — «Не позволяй ему изнашиваться слишком сильно». И Лиште поняла: спать, нельзя действовать. Отчет не дописан, но она останавливается на середине фразы и сохраняет документ. От кровати она отказалась — слишком нерационально, и теперь ложем ей служит медицинское кресло, сконструированное на заказ. Кожа чуть скрипит, принимая на себя тяжесть ее тела. Привычным движением Лиште вводит инъекторы в разъем на запястье и набирает цифровой код. Сон придет не сразу — синтезатору нужно время, чтобы произвести ее обычный «коктейль», поэтому Лиште снова открывает планшет и смотрит на список дел. Отчет она закончит, когда проснется — через три часа, бодрая, совершенно отдохнувшая, — останется только связаться с информатором на Кореллии, и — самое сложное, — запланировать отпуск. Лиште вздыхает — отдыхать она не любит, но понимает, что это совершенно необходимо. Солнце, свежий воздух, вода. Какой-нибудь пляж. Возможно, Риши, или, даже, Коперо. Пожалуй, Коперо — Лиште’ри’ирокини слишком давно не была дома. * Ветер с моря задувает в открытое окно, шевелит занавески — слишком легкие, чтобы остановить солнечный свет. Сердцеедка недовольно жмурится, и, не просыпаясь, переворачивается на другой бок. Прижимается щекой к плечу лежащего рядом мужчины и улыбается во сне. Сердцеедка всегда спит крепко, как довольная, вдоволь нажравшаяся мяса ледяная кошка. Ее не мучают ни воспоминания, ни ошибки, ни лица ее жертв — только хорошие сны, только положительные эмоции. Предчувствие возможной беды, знаменитая охотничья интуиция, которая волей неволей приходит с опытом, покорно отступает, соглашается не тревожить ее. Не лучшая стратегия для выживания, но сейчас Сердцеедке меньше всего хочется думать о выживании: на Коперо она прилетела развлекаться, отдыхать и тратить честно заработанные деньги, и ничто не остановит ее. Даже тот факт, что высокий, темноволосый чисс, которого она подцепила прошлой ночью в пляжном баре, скорее всего полицейский, или шпион, или коллега-охотник, нацелившийся на награду за ее, Сердцеедки, голову. Пожалуй, последний вариант устроит ее больше всего. В конце концов, это ее любимая игра — втереться к жертве в доверие, подобраться как можно ближе, стать лучшей подругой или любовницей, но вовсе не для того, чтобы облегчить себе работу. О нет, Сердцеедка делает это ради последнего взгляда, и ради того, как меняется лицо жертвы, когда она понимает. Забавно будет в кои-то веки оказаться с другой стороны. Сердцеедка пока не знает, что проснувшись, почувствует легкое беспокойство. Нервную дрожь в плечах, мурашки вдоль позвоночника, и вчерашний — сегодняшний — чисс будет совершенно не причем. Виновата будет Коперо — прекрасная зеленая планета, с чистым, открытым, очень высоким небом. Если бы несколько лет назад кто-то сказал Аспер Фосс, несовершеннолетней бандитке с задрипанного шахтерского астероида, что ей будет не хватать низких потолков и ощущения каменной толщи над головой, она бы рассмеялась, а потом, пожалуй, выстрелила бы ему в лицо. * Фа’а снится небо. Но не мрачные, вечно затянутее грозовыми тучами небеса Дромунд Каас, и не бурая смесь отходов, тибанны и выхлопных газов, клубящаяся над улицами Нар Шадда. Фа’а снится чистое, голубое небо, каким оно бывает, пожалуй, только над бесконечными пустынями Татуина, небо, которого она никогда не видела в своей жизни. За тонкими стенами ее комнаты бурлит жизнь: ругаются соседи, гудят клаксоны, что-то грохочет, что-то стучит, шумят вентиляторы, гоняющие застоявшийся воздух, капает подтекающая труба. Фа’а спит — она не может позволить себе роскоши проснуться. С роскошью у нее и вовсе не очень: комната, узкая, как пенал, едва вмещает в себя тумбочку с терминалом и узкую кровать. Ничего лишнего — груда вещей во встроенном шкафу, перевязь с бластером и Тара — дешевенькая игрушка, плюшевая ледяная кошка, которую она импульсивно купила пару лет назад. Фа’а спит, свернувшись клубочком, стараясь занимать как можно меньше места, хотя кровать принадлежит только ей, никто на нее не посягает, не заявляет свои права. Привычка из детства, въевшаяся в кожу, как запах немытых тел, дрянной еды, болезни и испражнений, запах рабских бараков; въевшаяся в кости, как голод и боль; въевшаяся в душу, как страх и усталость. Не исчезающая со временем. Фа’а снится небо, но лучше всего то, что Фа’а снится тишина. Она сбегает в сон как в убежище — здесь нет ни живых людей, ни мертвых людей, ни их голосов. Здесь она, наконец, может остаться одна. * Док засыпает сразу, как только ложится на хирургический стол. Не самое удобное ложе — но все же лучше, чем дремать сидя в кресле, за столом, опустив голову на руки. Медицинский дрон, вмонтированный в потолок, нервно дергает одной из лапок, — раз, раз, пауза, раз, раз, раз, — потом повторяет. Его давно пора бы отладить, но у Дока никак не доходят руки — слишком много работы. Вот и сейчас: пациент едва-едва ушел, и никто не знает, когда появится следующий. Нужно ловить момент. Док спит, пока может — короткими урывками, по полчаса, по десять минут. «Лучше, чем ничего» — пожалуй, ему стоило бы выбить эти слова над дверью клиники. Каждый день он сталкивается с искушением: под рукой всегда есть стимуляторы, достаточно вколоть или принять их и почувствуешь себя бодрым, отдохнувшим, полным сил. Но Док запретил себе это, запретил все, кроме сна — даже такого паршивого. И кроме кафа, который иногда привозит знакомая курьерша. Знакомая. Не подруга. Иметь друзей Док тоже себе запретил. Но знакомая — это, пожалуй, лучше, чем ничего. В этот раз пауза между пациентами затягивается, и Док даже успевает увидеть сон — смутный, обрывочный, но приятный. Практически счастливый. * Гатро Тиви может уснуть в любых условиях, но заснуть посреди шумной кантины редкость даже для него. Во-первых, это небезопасно. Во-вторых, Гатро слишком хорошо умеет пить и не напиваться. В-третьих, его собутыльник, кажется, подбивает под него клинья — и это не тот случай, который стоит упускать: ему давно хотелось переспать с настоящим мандалорцем. Но Гатро позорно засыпает, уткнувшись лбом в сгиб локтя, и ему снова снится сестра. Он помнит ее смутно, маленькой девочкой, тихой, робкой и замкнутой, пожалуй, слишком серьезной и спокойной для своих трех лет. Во снах же он видит молодую женщину, красивую, уверенную в себе, способную движением руки двигать камни и повелевать стихиями. Эти сны нагоняет на него тоску и смутное беспокойство и, проснувшись, он всякий раз дает себе зарок найти ее — и всякий раз забывает. * Эскет Тиви не знает о том, что у нее есть брат. Орден забрал ее слишком рано, новые люди, новые лица, новые эмоции перекрыли прошлую жизнь. Родителей она еще помнит, брата — нет. Впрочем, сейчас мысли о семье волнуют ее меньше всего. Эскет Тиви не спит три дня. Глаза ее закрыты, но разум бодрствует, чувства напряжены, Эскет — натянутая струна, готовая отозваться стоит лишь услышать ответ. Но Сила молчит. Силе плевать на ее детские вопросы: что правильно? Какая жертва достаточна, какая цена — слишком высока? Где граница между светом и Тьмой? Эскет вздыхает и погружается глубже. Она не отступит, пока не получит свои ответы. * Заканчивается действие седативных в крови. Нежная кожа на горле ощущает холод и пока еще мягкое давление лезвия ножа. Звонит будильник. Писк видеофона стирает с изможденного лица столь редкую для него улыбку. Ладонь в металлической перчатке опускается на плечо. Приходит ответ — пронзительно ясный, до смешного простой. И шесть человек на пяти разных планетах одновременно открывают глаза.