щенок

— Вызывай подкрепление! Эта сука слишком резвая! Последнее, что слышит Юнги перед тем, как сорваться. Его будто сбивает автобус. Сердце молотком бьет по ребрам, отдавая пульсацией в висках. Адреналин вскипает в крови, зрачки сужаются, а азарт растет. Его окружают пять или шесть охотников, жадных до волчьей шкуры. Ветер завывает на пустой дороге, тревожа волосы и нервы Юнги. Он чует целое море пороха и серебра, ведет носом, чтобы не чихнуть и чуть кривится в отвращении. В огромной машине, на которой приехали охотнички, лежат, кажется, все виды оружия, а в их головах — разнообразные способы пыток, начинающиеся от легкого допроса, заканчивая поркой для личного удовлетворения. Огромные амбалы потирают руки перед схваткой, когда рык Юнги тонет в его же ухмылке: он может захватить чертов мир! он дикий и свободный! Он — зверь! бойся и дрожи перед ним! Волк нападает стремительно и метко, заваливая ближайшего охотника на землю. Клыки тут же вонзаются в кожу, разрывают, уничтожают. Человек под ним трепещет, вырываясь в попытке спастись. Юнги уже обрадовался идее вырвать его кадык, но времени на это нет: его ждут еще несколько клиентов. Мин перекатывается по теплому асфальту, ощущая каждый камушек под своей спиной. Он уже готов подорваться на ноги и ринутся в бой, но на его шею опускается массивный ботинок. Грязь с обуви тут же переходит на фарфоровую шею, и Юнги чувствует себя грязным. Отвратительно. Он слишком слаб. Дрожащими руками он обхватывает человеческую щиколотку в явно проигранной попытке удержать. Его сломанная нога все же зажила, но боль еще рядом. Голова болит от частых ударов, а в животе кажется не осталось целых органов — все превратилось в кашу. — Увидимся в аду, сучка, — охотник опускается ближе к Юнги, чтобы тот в идеале рассмотрел мерзкую ухмылку. На его лице, кроме победной гордости, огромный шрам, по-видимому недавно заживший, и разбитая губа. Мину приходится напрячь память, чтобы вспомнить, что губу он разбил охотнику сам. Теперь ухмыляется оборотень. — Ох, ты зовешь меня на свидание? — голос сладок, как майский мед, а подмигивает он, как ученица средней школы, которая краснеет и тут же за руками лицо прячет. Охотник на секунду замирает, не зная, что делать, но Юнги достаточно долго был оборотнем (всю жизнь, если быть точным), чтобы понять, что эти слова возбуждают охотника, — В эту субботу я свободен, милый. В ту же секунду давление на горло исчезает, зато на затылке чувствуется грубая — грязная — рука, пропускающая сквозь пальцы волчьи волосы. Тошнота подступает к горлу, мешая плюнуть в лицо охотника хотя бы парочку грубых слов, не то что слюну. Запах удивления остальных охотников щекочет нос, хочется чихнуть и проблеваться. Рука в волосах царапает кожу головы, когда взгляд охотника волной проходится по телу Юнги. Тошнит еще сильнее. Человеческая рука уже тянется к его телу, грубые пальцы почти касаются бедра Юнги в отчаянной попытке сжать напряженные мышцы. Эти игры продолжаются около 5 минут и любой уважающий себя охотник знает, что оборотню с лихвой хватит этого времени для восстановления. Но этот, очевидно, не знает, потому что в следующую секунду острые когти впиваются в его лицо, превращая все в кровавое месиво. На секунду Юнги самому становится противно, хотя он видал много всякого дерьма. «Еще минус один», мысленно проговаривает Юнги, потому что для разговор времени нет. Он подскакивает на ноги, отталкивает от себя «безликого» и движется дальше. Самая логичная атака — со спины, но вокруг лишь дорога и поля, а в грузовике охотников пахнет потом и бесстыдством. К тому же один прекрасный человек сказал ему однажды: «Охотники всегда готовы к атаке со спины, поэтому единственное, что их удивит — нападение глаза в глаза». И тогда Юнги прыгает прямо на следующего. Хватает его за грудки, находит опору в асфальте и бросает его через бедро, думая о том, что охотники поступили очень глупо, не воспользовавшись оружием. Конечно, всего лишь один оборотень, к тому же такой щуплый, что он может им — людям — сделать?! Действительно, ничего. — Сначала кокетничаешь, а потом царапаешься, — слышится отчего-то такой знакомый голос, — Так дела не делаются, котик. Юнги, покрытый кровью и потом, тяжело дышащий и слабо стоящий на ногах, в одну секунду поворачивается, понимая, что теперь бороться ему придется с самим собой. Потому что перед ним во всей своей человеческой красе стоит боль, имя которой Пак Чимин. Он улыбается, зачесывая выбеленные волосы назад, а Юнги умереть хочется от того факта, что красил Паку волосы именно он. Мин даже готов вспомнить название бренда, выпускающего этот осветлитель. Наверное, Чимин видит все метания оборотня, поэтому улыбка медленно растворяется в громком: — Расходитесь, ребятки, я сам справлюсь, — Секунду или две охотники все еще стоят, удивленные и ничего не понимающие. Но когда взгляд Чимина лезвием проходится по каждому, те тут же исчезают, забирая с собой грузовик и тошноту Юнги. И они остаются наедине. Мин много раз представлял себе этот момент, но он готов поклясться, что ни капельки не верил в такой исход — что это вообще могло случиться. И Юнги правда не может поверить, что чувствует давление в груди сильнее, чем он планировал. Он, как оборотень, может контролировать свое сердцебиение, скорость регенерации и, в конце концов, свои мысли, но этот чертов Пак Чимин..! Чувствуя его запах, сердце оборотня не желает быть контролируемым, а регенерация ускоряется в миллион раз, и тогда Юнги думает, что это отличный способ превратить одно сильное чувство в другое — не менее сильное, если только не сильнее. В ненависть. Только бы не думать о том, каким было первое чувство и ни за что не называть его вслух. — Ты не справишься со мной, — рычит Юнги, не давая шанса ответить, потому что кровь уже приливает к ногам, а когти удлиняются для нападения. Все его звериное нутро кричит о том, что так не должно было случиться. Мин сам заставляет себя злиться, не разбирая: на Чимина или все же на себя? Он бежит быстро, даже не притормаживая перед столкновением, а Пак не двигается. Смотрит в глаза и, кажется, не моргает. Из-за этого Юнги злится еще сильнее, валит человека на пол, уже замахивается для удара, но в одну секунду замирает. Его держат за загривок. Мышцы застывают, превращаются в металл, тянущий все вниз, а голова откидывается назад, невольно обнажая шею. Юнги всем сердцем ненавидит чувствовать себя контролируемым и это именно то, что делает с ним Чимин. Всегда. Мин опускает глаза, чтобы увидеть, что этот человек собирается делать дальше, но вместо этого замечает, что его собственные ноги сильно сдавливают торс Чимина, а сидит он на его груди и всем телом чувствует адски быстрое сердцебиение. Он вспоминает все за секунду: жаркие ночи в конце февраля в каком-нибудь старом отеле на сломанной кровати; пикники в чаще леса, где Юнги мог высвободить зверя и побегать с Чимином в мокрой после дождя траве, как с членом своей стаи, как со своей семьей, которой на деле-то никогда и не было; и наконец, тихие перешептывания на заднем сидении охотничьей машины, в которой пахнет лесом и молодым волком, в которой пахнет свободой и чем-то таким же прекрасным. — И я снова справился с тобой, — шепчет Чимин, поглаживая затылок, но все еще не отпуская. Юнги, честно, держался, но слыша этот шепот, его эмоции проявляются. Он закусывает губу, а его брови так резко заламываются, что Чимину на секунду кажется, что он действительно сделал больно. Отчасти он прав. Юнги очень больно, но не от захвата. — Я всегда тебе поддавался, — Мин выдавливает из себя улыбку. В следующую секунду он чувствует, как чужая рука в его волосах вздрагивает. — Зачем? Давно их сердца не бились так быстро. И так… одновременно. — Ты знаешь. На эту долю секунды груда металла в груди Чимина превратилась в трепещущее сердце. Его рука, удерживающая Юнги, теперь в слабости опускается на спину оборотня, обжигая нежностью касаний. Они вот так и сидят, смотрят друг на друга и лишь рты открывают, чтобы что-то сказать, но слов нет. Дурацкие, никому ненужные буквы висят в воздухе, законы и глупые правила сгущают кислород до пригоревшей карамели и мешают двум сердцам просто биться рядом. Юнги ненавидит эту Вселенную еще сильнее и, кажется, она отвечает взаимностью. Оборотень уже замахивается когтистой рукой в порыве смешанных и ненужных чувств, но реакция охотника быстрее — они меняются местами. Чимин садится на бедра Юнги, удерживая чужие когти подальше от лица, и наклоняется слишком близко. Он утыкается носом в волчью щеку так, как любил делать сам Мин, и вдыхает родной запах, смешанный с кровью и ненавистью. Юнги понимает, что его внутренний стержень трескается, когда по другой щеке стекает слеза и попадает прямо в раны на скуле. В голове тут же звучит тихий шепот: «Обещай не сломаться», но скажи, Чимин, как мне не сломаться, если ты сам же меня и ломаешь?! Тогда оборотень вновь меняет их местами, но на этот раз отворачивает человека от себя. Юнги оправдывает это удобством захвата, но на деле боится не выдержать его взгляда. Черт возьми, клыкастый оборотень с силой десятерых в одной когтистой лапе боится человеческого взгляда. Одного конкретного человека. Мин встряхивает головой, фокусируясь на своих действиях. Он закидывает ногу на торс Чимина, удерживая этим его руки, и прижимает к своей груди. Он дает себе несколько секунд, чтобы отдышаться и вспомнить ощущение чужого тепла, близкого к собственному сердцу. Руки вдруг начинают дрожать, а по ноге бьет легкой судорогой, поэтому Юнги сжимает Чимина с больше силой и шепчет, обжигая шелковую шею: — Мои клыки в пяти сантиметрах от твоей сонной артерии, — и в противовес своим же словам проходится поцелуем по теплой коже. А Чимин смеется, потому что сам же и научил оборотня этому захвату; потому что «как бы ни был вооружен человек, без головы он не справится». У Юнги маленькая вспышка в голове, отдающая в грудную клетку, а дальше к кончикам пальцев. Улыбка у Пака такая нежная и беззаботная, но бьющая в солнечное сплетение, будто снарядом, заставляющая Юнги вновь вспоминать. Мин провел много времени, забывая Чимина, но где-то на подкорке сознания, как пыльный альбом с черно-белыми фотографиями, хранятся все самые яркие улыбки; первый поцелуй; глупая, но смешная шутка; подарок в виде сорванных с клумбы сорняков, которые ошибочно считались цветами (пока Чимин не сказал, что это нужно выбрасывать, заставляя Юнги покраснеть от глупости (но Пак все же не выбросил)). Это, наверное, было счастье, а Юнги всеми силами пытается его забыть. Память об этом человеке каждый раз смывало, как надписи на песке, но Мин, будучи глупым волком, всегда рисовал ее заново. Снова и снова. — Кусай, — Чимин всегда доводил все до точки кипения. Будь это горячая ночь или же ссора с разбитой посудой и громкими хлопками дверью — все было на пике своем рядом с этим парнем. И Юнги в первую очередь. Пак ведь скорее научится говорить на вдохе, чем будет жить без страсти. Когда волка приручают, он дает свое полнейшее доверие человеку. Любая просьба может звучать, как команда к действию, и Юнги ненавидит это. Потому что вместо укуса выходит поцелуй. Дрожащее и, кажется, скулящее касание губ терзает все тело Юнги, отдавая вибрацией в шею Чимина. А Пак замер в волнении своем и дышит сбито и поверхностно, каждую секунду глотая вязкую слюну. Юнги будто не ел несколько вечностей, а теперь вдруг добрался до французского медиум рэ и забыл о существовании столовых приборов. Рукой он зарывается в ломкие волосы, пугаясь того, как его бледные пальцы сливаются с выбеленными прядями, а второй рукой он опускается по груди, чтобы почувствовать бешеный ритм сердца. Губы покалывает. Но в следующую секунду все снова меняется. Чимин вырывается из ослабевшей из-за чувств хватки, и в спешке движений Юнги замечает блеск металла. Секунда — Чимин вновь хватает оборотня за загривок; вторая — нож царапает волчью шею. Так они и замирают: убийцы, которые не в силах друг друга убить. Они дышат в одном ритме, даже несмотря на то, что каждую секунду их дыхание сбивается все больше. Мин готов отдать голову на отсечение, что и сердца нашли один ритм, но этого не слышно за глупыми предрассудками и правилами. Взгляд Чимина жжется, прожигает сквозные дыры, пуская сквозняки по внутренностям, а Юнги и не противится. Наоборот, расслабляется и подставляется. Оборотень откидывает голову назад, чтобы обнажить шею перед охотником и, как бы абсурдно это не звучало, улыбается. Черт, да он же почти мурчит, открывая всего себя самой Смерти. Он стоит на коленях перед человеком, его загривок зажат в руке охотника, нож приставлен к горлу, а Юнги чувствует себя счастливым. И тогда что-то внутри Чимина взрывается. Он отходит на три широких шага и смотрит, будто перед ним Божество в волчьей шкуре. Его пробирает дрожь, как уличного котенка в минус тридцать, а нож звонко бьется об асфальт. Секунды две он позволяет эмоциям гулять по телу, а после выпускает их через голос: — Я не могу, — рычит он, — блять, да почему же я не могу?! Чимин путает свои пальцы в блондинистых волосах, позволяя Юнги разглядеть отросшие корни. Глупая мысль пролетает в голове оборотня: Пак не красил волосы без него, ведь именно Мин уговорил охотника на покраску. А вторую мысль Юнги называет абсурдной, ругает себя, но где-то в глубине души улыбается, потому что «Что если Чимин не менял цвет волос, чтобы у него осталось хоть что-то в память о Юнги?». Внутри оборотня горит пламя, оно разъедает каждую клетку его тела, но он сидит на горячем асфальте, пропитанном кровью и всхлипами, и тихо улыбается, смотря на Чимина. Хочется кричать. Хочется сорваться с места и убежать куда-нибудь — туда, где Юнги сможет спрятаться от самого себя. Его имя крутится в голове, как навязчивая мелодия из рекламы смартфонов, каждый раз, когда Юнги пытается уснуть в холодной, до боли неудобной кровати в одну из не менее холодных ночей. А ведь совсем недавно он чувствовал себя самым счастливым волком на свете. Он отдавал всего себя, получая в ответ не меньше. Может, даже больше. Он ухаживал за любимым человеком, как благородный зверь, а Чимин улыбался каждый раз, когда Юнги приносил ему мертвую белку или сорняки. Чимин постоянно говорил, что у Юнги слишком доверчивый взгляд. Волк внутри Мина не слышал этого, продолжая привязываться все сильнее и тогда Чимин показал, почему нельзя слишком сильно доверять людям. Столько важного было сказано, чтобы в конце взять и уйти; столько было сделано с самой искренней волчьей влюбленностью, чтобы позволить сердцу взять и разбиться. Юнги давно начал догадываться о планах Чимина. Чутье подсказывало, что с его парой что-то не так. Запах его тела горчил и даже при смехе болело сердце. Пак часто уходил в себя, долго сидел один на крыше машины, разглядывая звездное небо, которым раньше они любовались вместе. Один взгляд на припаркованную в пятидесяти метрах от него машину возвращает Мину часть памяти, в которой они вместе болтали каждый вечер, подставляя лица и души летнему ветру. Тогда же Юнги и признался. Точнее, он не хотел — просто вырвалось. Уже начинался рассвет, ласкающий Чимина лучами. Начинали петь птицы, и что-то в груди Мина отзывалось радостью этой песне. И вот: Чимин смотрит на восходящее солнце, Юнги — на Чимина. Грозный низкий рык вырывается из грудной клетки волка: — В твоих руках мое сердце, — Пак удивленно опускает взгляд на Мина, наверное, понимая, что в данный момент говорит звериная сущность внутри оборотня, — Делай с ним, что хочешь. И Чимин сделал. Разбил. Юнги вздрагивает от резкого чувства пустоты, вдруг вспомнившегося ему. Он фокусирует взгляд перед собой и замечает Чимина, который пристально всматривается в него. Что-то такое родное в его глазах задевает Юнги, как пуля пролетевшая прямо возле виска. Задет, но не убит. — Давай помоем тебя, Юнги, — хрипит от долгого молчания Чимин, поднимаясь на ноги, — Ты же не любишь быть грязным. А это пуля была точно в лоб. Юнги резко вскидывает голову вверх, чтобы увидеть, как его человек в два широких шага подходит к машине. Дверца немного скрипит, а внутри волка от этого звука мурашки по коже. Мин не успевает моргнуть, как Чимин уже выходит из машины, достав из бардачка розовую мочалку. Мочалку Юнги. Розовую мочалку Юнги, которую Чимин купил шутки ради, но после каждой волчьей драки кровь смывали именно ею. Пак улыбается, смотря на эту треклятую мочалку, разбивая сердце Юнги в миллионный раз. Чистые инстинкты и въевшаяся в память привычка побуждает волка встать и на шатких ногах подойти к машине. Одежда, испачканная кровью и пылью, летит на пол. Мин проводит рукой по волосам, замечая, что там кровь еще не высохла. Он уже хочет что-то сказать, как раньше пожаловаться на противников или, может, прорычать парочку ругательств, но на него холодным потоком льется вода — Чимин выливает на оборотня воду с пятилитровой бутылки, как в старые добрые времена. Он постоянно так делал, но Юнги никак не мог привыкнуть. Мин вздрагивает. Вода касается еще не заживших ран, побуждая тело быстрее залечить их. Голова наконец охлаждается, выравнивая мысли и спутанные волосы. Юнги двигает головой в собачьей манере, чтобы капли с волос слетели на землю и немного на Чимина. И в этот момент Чимин смеется. Искренне хохочет, по-детски вытягивая руки вперед в попытке скрыться от холодных капель. Юнги быстро открывает глаза, чтобы увидеть его смех. Зависимость непредсказуема. Например, человек, который боролся с курением 10 лет, сдался, проведя 10 секунд в одном лифте с курильщиком. Точно так же все это время Юнги боролся со своим сердцем, но стоило ему увидеть улыбку Чимина, и все рухнуло. Он уже хотел было сделать какую-нибудь глупость, но Пак вовремя отворачивается, чтобы снова взять что-то из машины. Несколько секунд копошения, и Юнги видит перед собой кусок мыла. — Оно натуральное. Ручной работы, — оборотень хмурится, не понимая, о чем говорит Чимин, но потом, — Без ароматизаторов. Юнги не может сдержать улыбки, потому что его человек помнит, как сильно чихал оборотень, когда Чимин купил гель для душа «Лесная свежесть». Пак тоже улыбается, но лишь уголками губ, будто пытается скрыть свою радость. Так же он делал, когда дарил что-то Юнги, волнуясь и переживая, что его волку не понравится. Но Юнги никогда не умел врать, так же, как и скрывать свои эмоции. Так что он тут же краснеет, когда Чимин, намылив мочалку, касается груди Юнги сначала рукой, а потом уже пеной. Его пальцы, теплые и такие нежные, не двигаются. Они так и замерли: Юнги, смотря на Чимина и Чимин, положив руку на сердце Юнги. А оно так сильно бьется, точно свихнувшаяся птица, которая уверена, что может пролететь сквозь стекло. Мин уже хотел сказать что-нибудь или сделать что поглупее, но вдруг рука Чимина вздрагивает и ногтями впивается в мягкую кожу. Юнги тоже вздрагивает. Он видит, как Чимин замахивается, но, закрыв глаза, чувствует, что мочалка с силой растирает его грудь. Юнги открывает глаза: перед ним Чимин, жмуря глаза и чуть сморщив нос, со всей силой и, кажется, ненавистью трет его грудь. Там уже красные пятна. Кажется, еще секунда — и открытые раны. Но Юнги его не останавливает. Он лишь оборачивается спиной, чтобы через секунду почувствовать, как между растираниями его бьет дрожащий кулак. Слабо. Ослаблено. Они оказываются в машине Чимина. Здесь уже не пахнет счастьем. Здесь запах сигарет и свежей крови. Юнги морщит нос, а Пак молча, даже не оборачиваясь, открывает окно. В общем, все как обычно. Тот же бардак, те же неудобные жесткие кресла и подушка в виде красного сердца, которая лежит на переднем пассажирском. Она тоже была куплена ради шуки и под задницу была подложена тоже ради шутки, но она оказалась очень удобной, так что шутка затянулась. К слову, когда Юнги открыл дверь машины, подушка уже лежала на своем месте. Может ли это быть доказательством того, что ее оттуда и не убирали? — Какого черта ты делал здесь один?! — спрашивает Чимин и заводит машину. Та, как всегда, рычит с хрипотцой и резко сдвигается с места, но Юнги был готов к этому. Будто с рождения у него есть инстинкт убрать руку от огня, обернуться на громкий звук и схватиться за спинку сидения, когда Чимин нажимает на газ. — Ты же знаешь, что здесь водятся охотники, — продолжает он, хмуря брови, — это их обычная дорога. Юнги смотрит на профиль Пака, что освещен уходящим солнцем. У него волосы настолько обесцвечены, что на солнце становятся прозрачными, так что Мин видит только корни. Помнится, они увлеклись поцелуями, так что Чимин слишком поздно помыл голову. Кажется, осветлитель прямо-таки затвердел на его волосах. Они долго смеялись над этим, Юнги предложил много вариантов, что можно сделать с волосами. Пак выслушал, но ничего не стал менять. — Я шел на свидание, — отчего-то Мину хочется укусить Чимина, а не признаться в том, что собирался идти на верную смерть. Пак оборачивается со своей этой самодовольной улыбкой. Он делал так, когда замечал слабости Юнги. Например, когда волк притворялся спящим, чтобы уткнутся в чужую шею и вдыхать, вдыхать, вдыхать. Или когда ловил Юнги на слишком внимательном взгляде, когда Мин был не в силах управлять собственными глазами, так что смотрел, смотрел, все смотрел на Чимина. Но сейчас улыбка чуть затемнена усталостью в глазах и царапинами на щеке. Наверное, он получил их, когда они, вместо приветственных объятий, боролись. — Пытаешься цапнуть меня посильнее, котик? — Чимин не отворачивает головы, чтобы увидеть, как Юнги скривится от прозвища. Но после он все же возвращает взгляд к дороге. Пусть там и пустота. — Там уже нечего царапать, — бросает Пак, чуть зажовывая буквы. Но Юнги его прекрасно понимает. Да, он все понимает. Это чувство… как выеденное яблоко. Оно надкусано пару раз и брошено на столе, еще и так много времени прошло с первого укуса, что мякоть уже обветрилась и, кажется, начала гнить. Юнги не думает, когда вытягивает руку и кладет её на грудь Чимина со стороны сердца. Машина чуть петляет, потому что у Пака руки судорогой сводит. Чимин ведь говорил ему, что нельзя трогать водителя во время поездки, даже пальцем грозил, но когда Юнги садился между ног водителя и дразнил широкими мазками языка, Пак не возражал. Только просил больше. Но сейчас он хмурится. Уже отнимает руки от руля, чтобы снять с себя чужие касания, но Юнги бормочет: — Бьется… так быстро… Рука Чимина замирает на пол пути, так и не коснувшись руки Юнги. — Я не слышал его с того момента, как… Но его перебивают. Юнги отчего-то очень больно становится, когда Чимин говорит такое. Особенно сильной была эта боль, когда Пак рассказывал ему о том, как пришёл к работе охотника, как убил первого оборотня, как носил потом цветы, еду и никому ненужные извинения семье убитого. Как его с рыком и матами выгоняли, а он все приходил и приходил, извинялся и извинялся. Юнги тогда закрыл рот Чимину рукой, чтобы тот его наконец услышал, Мин сказал: «Я прощаю тебя». В тот день Чимин впервые заплакал при Юнги. И сейчас он, кажется, тоже у порога слез, поэтому Юнги шепчет: — Сейчас оно бьется, — он на секунду замолкает, а потом улыбается, хотя улыбаться нечему. Он вдруг вспоминает, — Как ты там говорил? «В груди есть стук, значит, можно идти дальше»? Юнги заканчивает предложение на вопросительной интонации, а потом сам себе кивает, будто отвечая на вопрос, мол, да, так он и говорил, слово в слово. Это просто неосознанная память, понимаете? Он начал это говорить, надеясь, что перефразирует или — что было бы лучше — забудет на половине слова. Но вышло наоборот. Наверное, поэтому Чимин кладет руку на руку Юнги. Мин тут же вздрагивает. Он бегает глазами от их соединённых рук до глаз Чимина, направленных исключительно на дорогу, и обратно. Юнги уже подумал, что Чимин положил руку, чтобы отнять от своей груди чужую, но проходит некоторое время и ничего не меняется. Мин уже подумал о том, чтобы расслабиться, отпустить напряженные мысли и, возможно, позволить себе такую наглость, как держать Чимина за руку, пока тот ведёт машину. Но тут слышится тяжёлый вздох, руку Юнги сжимают сильнее и отпускают, отдаляют от милого ему сердца. — С кем у тебя свидание? — грубо. Чимин пахнет ревностью: отдает розами в застоявшейся воде. Стебли начали гнить. Юнги опадает на сидении и отворачивается к открытому окну. Мин не привык к такому запаху, но сейчас это кажется забавным. — Зачем тебе это знать? — он не оборачивается, потому что знает, что если взглянет в глаза, то сделает глупость. — Я… — Чимин начинает громко, но спотыкается, — … я отвезу тебя. Юнги улыбается. Но не счастливо, а отчасти иронично, с примесью отчаяния. Но это правда смешно. У жизни шутки всегда такие. — Не торопись, времени много, — Юнги складывает руки на своих коленях, потому что не может найти места не только им, но и всему телу, — так много, что ты можешь спросить о том, что тебя действительно интересует. Черт, они выглядят, как отец, забравший своего сына из школы, где тот натворил дел. Сейчас они перекидываются короткими фразами, в которых смысла — бесконечность и выше, а потом дома у них будет разговор по душам, который определенно закончится слезами. Юнги здесь выступает в роли провинившегося ученика, но единственный, на ком лежит вина — это Чимин. Юнги много слов выслушал об этом и много поцелуев подарил, чтобы все это хоть немного забылось. Но нет. Нет, нет, нет, ни черта не забылось. Юнги все помнит: каждую мелочь, каждый взгляд, каждое касание, каждое чертово слово. И сейчас смотря на такое родное лицо, он ни о чем другом думать не может, кроме как поцелуи. — Сколько поцелуев на твоих губах? — спрашивает Чимин, и, о боги, как же они похожи. Они зеркальны в своих желаниях и их отрицании. — Миллионы, — Юнги даже не думает перед ответом. Они не смотрят друг на друга. Они уставились на дорогу и надеятся, что какой-нибудь грузовик повернет из-за угла и врежется в них. Хотя они едут по пустому шоссе в окружении тишины и леса. — Скольким людям они принадлежат? — Чимин продолжает допрос. Юнги оборачивается. Он долго всматривается в лицо напротив, но оно не выражает эмоций. Возможно, те и бурлят под кожей, может, они и разъедают органы, принося мучительную боль, но этого не видно. Чимин всегда был гением актёрского мастерства, а Юнги был профаном в таких делах, так что и сейчас его голос дрожит, когда он по слогам произносит: — Все твои. Чимин сворачивает к обочине и нажимает на тормоз. Юнги не вылетает через лобовое стекло только благодаря инстинктам. — Я никогда не забывал, чье сердце в моих руках. Юнги срывается. Он перекидывает свое тело через сидение одним мощным рывком и оказывается в считанных сантиметрах от Чимина. Несколько секунд он отчаянно борется с собой, а потом легким касанием мажет по щеке Пака. Он зацеловывает сначала правую скулу, потом проходится по носу, векам, лбу. На левой щеке он натыкается на царапину. И он, честно, противился этому желанию, но зверь в его груди сильнее. Юнги широким мазком языка слизывает сладость со скулы Чимина, а после, как самый преданный щенок, начинает вылизывать царапину. Он так отчаянно желает, чтобы эта рана исчезла, чтобы она затянулась на глазах, так что он беспрерывно зализывает и скулит. Запах в машине все это время перебивал запах Чимина, но сейчас, когда Пак находится впритык, Юнги может снова впитать его запах в лёгкие. С самой первой секунды, как Юнги увидел Чимина, зверь молил о том, чтобы ему дали шанс обнюхать Пака, сначала для безопасности, а после — для нежности. И вот он блаженно рыкнув, берет голову Чимина в свои руки, чтобы обнюхать макушку, уткнувшись носом в светлые волосы, после спуститься к виску, ко второму и в конце концов уткнуться носом в мягкость щеки. Все это происходит в некоторой спешке и нервозности, будто на все это ему отведено 30 секунд, и если он не успеет, то Чимин исчезнет. А Чимин тихо улыбается, закрыв глаза. И только думает, кем он был без этих рук, так тепло касающихся его лица? Кем он был без этих когтей, таких угрожающих, но не ранящих? Не ранящих только его. Чимин расслабляет все свое тело, позволяя Юнги делать все, что тот хочет. Пак сидит с закрытыми глазами, с улыбкой на лице и руками, обнимающими чужую спину, и только вслушивается, как чужой нос быстро втягивает его запах. Что-то животное, что всегда просыпалось в нем рядом с Юнги, желало раскрыться перед Мином, дать ему учуять запах каждой клеточки его тела. Юнги на секунду замирает, когда Чимин поднимает голову, но все еще не открывает глаз. Подставляется. Открывает шею так легко и непринуждённо, будто делал это всегда. Но нет, это впервые. Юнги тяжело выдыхает. Ровно две секунды он сидит неподвижно, ожидая, что Чимин ухмыльнется или же вовсе рассмеется над ним, над таким глупым и безнадёжным волком, но этого не происходит. Этого не происходит и на третью секунду, и на четвертую, а на пятую Юнги уже не в силах сдерживаться. Он утыкается носом в шею, вдыхая не просто запах, а саму суть Чимина, чувствуя как чужие пальцы на его пояснице приподнимают края одежды, чтобы самым кончиком коснуться горячей кожи. По мере того, как Юнги опускался вниз по его телу, Чимин опускал свое кресло, чтобы Мину было удобно. Чтобы было удобно отползти чуть назад так, что теперь Юнги смотрел на Чимина снизу вверх. Так, что теперь, обнюхивая чужую кожу, Мин растегивал рубашку Чимина, пуговицу за пуговицей. Чужая кожа была покрыта потом, грязью и чужой кровью. Конечно, не сильно, но если учесть то, насколько Юнги ненавидел нечистоту, можно было бы сказать, что Чимин грязный. Но Мина это не волновало. Мину было сладко. Дойдя до последней пуговицы, Юнги вдруг вздрагивает. Кровью Чимина пахло всегда. Мин готов поклястья, что в этой машине нет ни одного места, на которой бы не оказалось хоть капли крови Пака. Это ведь его работа: драться до изнимажения, чтобы потом, убив оборотня, забраться на заднее сидение и, обрабатывая раны, позволить крови течь прямо по мягкой оббивке; пустить себе кровь, сидя прямо за рулём машины, чтобы привлечь этим запахом одичавшего волка; сказать своему волку: «Если не сможешь сдержаться, вгоняй когти мне под кожу, пусти мне кровь», после чего, прижать его спиной к своему животу и касаться его так интимно и страстно, что тот точно не сможет сдерживаться. Но сейчас здесь, на краю рубашки — прямо перед ремнем, пахло запехшейся кровью Чимина. Рана обработанная и подсохшая, но явно свежая. Когти Юнги отратсают за секунду, разрывают край рубашки, чуть не царапая впалый живот. Рана выглядит как обычная царапина, но Юнги знает, что та глубокая и нарывная. Он уже было нагнулся к ней, но одернул себя: слизать каплю крови с обычной царапины — одно дело, эта рана — совсем другое. Только члены семьи, только волки, любящие и нуждающиеся в тебе, будут вылизывать твои смертельные раны. Это было своего рода близостью сравнимой только с признанием в любви шепотом. По традиции это требовало взаимности. Юнги поднимает взгляд, встречая чужой ответный. Томный и бархатный. Он чувствует, насколько сбито его свобственное дыхание, насколько покраснели его щеки, насколько он нуждается. Все это находит отражение в глазах Чимина, и именно благодаря этому Юнги находит в себе силы сквозь стыд и дрожащий голос произнести: — Позволь мне… Чимин знал, что это значит. Сидя под звёздами на крыше этой машины Юнги успел многое ему рассказать о волках. О своём в первую очередь. И, увидев, каким нуждающимся является Мин, Чимин смог только рвано кивнуть. Его броня давно на исходе. Юнги поднимает Чимина выше по откинутому сидению и, уперев руки в бедра Пака, он уже не собирается сдерживать себя. Длинным мазком он проводит линию от низко опустившегося ремня до самых рёбер. Шершавый язык пускает мурашки по коже и вновь открывает рану. Капля крови спускается к пупку, и Чимин выгибается дугой, тянется грудью вперёд, лишь бы не терять контакт с чужой теплотой и влагой. Юнги ставит руку ему на грудь, давит, укладывает обратно на место. Чимину остаётся только подчиниться. Мин вылизывает ритмично и размашисто, все также удерживая Чимина на месте. А тот извивается, как змей, и чуть ли не скулит. — Если не можешь сдержаться, вгоняй когти мне под кожу, — говорит Чимин сквозь стиснутые зубы, чтобы слова не превратились в стоны. Говорит он это не столько для Юнги, сколько для себя. — Из нас двоих сейчас именно ты не можешь держать себя в руках, — отвечает Юнги, при этом у самого в голосе рычание и явное возбуждение. И он уже было высунул язык, чтобы ещё раз вкусить прелесть чужой кожи, как вдруг зашептал, — Как только мои пальцы касаются тебя, когти исчезают, будто я никогда и не был диким. Однажды после долгой ночной прогулки в облике волка Юнги признался Чимину, что иногда думает о том, что было бы не будь он волком. Сказал даже, что в глубине души хотел быть человеком. Пак тогда сказал, что «а я бы хотел быть оборотнем, но имеем, что имеем». Чимин уже и не помнит, соврал он тогда или нет. Если быть до конца честным, Чимин не помнит и правду, которую говорил, если вообще он когда-либо говорил правду. Но сейчас, услышав эти закутанные в шепот слова, Чимин не мог врать: — Я люблю твою дикость, Юнги. Чимин соединяет их губы в поцелуе так быстро, что и для него самого это становится сюрпризом. Юнги целуется так же, как и зализывает раны: самозабвенно, со всей отдачей. Только брови хмурит от пропущенного удара сердца, которое так резко реагирует на слово «люблю» и все его однокоренные. Они притягиваются друг к другу, вновь оказываются переплетенными телами и душами. Во время поцелуя они кусают друг друга за губы, за языки, а после, конечно, зализывают. А Юнги и забыл, как это прекрасно, когда Чимин проводит языком по его клыкам. Они перебираются на заднее сидение. Точнее, Юнги переносит Чимина, укладывает на заднее сидение и нависает над ним. Некоторые время они так и замирают, смотря друг на друга. Глаза Чимина в замешательстве: слишком много чувств, такое невозможно выразить одним только взглядом. Но Юнги видит это и тоже чувствует. Глаза Юнги смотрят на Чимина серьёзно с некоторой злобой, а нахмуренные брови все опускаются и опускаются ниже. Но когда Чимин, подняв правую руку, проводит кончиками пальцев по тёмным бровями, те сразу же выравниваются и даже изламываются, как коты, которых в жизни слишком мало гладили. Огладив чужие брови, рука Чимина ложится на щеку Юнги, и вся злоба улетучивается. Глаза Мина молят: «Отпои меня нежностью», и Чимин исполняет. Их близость обычно можно было бы описать словом «дикость»: порванная одежда, царапины в матрасе, лопнувшие от поцелуев губы и синяки. Но сейчас Чимин целовал нежно, как это было в их первый поцелуй. У Юнги тряслись руки так, что он не мог держать себя над Чимином, а кончики пальцем онемели так, что ими он ничего не чувствовал, поэтому касался Пака всем телом. Снимали одежду они тоже медленно. Договорённости об этом не было, просто они оба чувствовали, что так надо. И пусть Юнги и смущался, когда, возвышаясь над Чимином, снимал футболку, это стоило того, потому что в какой-то момент Пак сказал: «Ещё медленне», и пальцы его двигались ровно за тканью футболки, но по голой коже, немного царапая ногтями. Снимать штаны было неудобно, поэтому Чимин помогал, плавно двигая руками и касаясь везде, где доставал. А когда Юнги оказался голым, он вдруг осознал, что Чимин все ещё одет. И тогда Мин потянулся снять с него рубашку. По мере того, как ткань оголяла его, Чимин опускался на корточки, и в конце концов оказался с голым торсом сидящим у ног Юнги. Если бы сейчас кто-то заглянул в окно заднего сидения, то увидел бы только Юнги, сидевшего почему-то без одежды, но сам Мин сейчас видит, как Чимин, растрепанный и желанный, вылизывает его член. Пак делал это как настоящий оборотень, вылизывающий свою пару, любящий свою пару. Юнги закрыл глаза, надеясь этим закрыть и свои мысли, но ещё больше погрузился в них. А в мыслях был только Чимин. Открыв глаза, Мин увидел глаза Чимина, смотрящие в душу, выжимающие её. Это был край. — Я… — начал Юнги, но Чимин все понял. Он в ту же секунду поднялся на ноги настолько, насколько это возможно в машине, одним движением снял штаны и, увалив Юнги на спину, соединил их члены, окольцевав их своей рукой. Мин заскулил, как щенок. Он что-то зашептал, сам не понял, что, и Чимин несколько долгих секунд вглядывался в лицо Юнги, чтобы после закрыть глаза и поднять голову, открывая для Мина шею. Юнги выпустил клыки и, облизнув их, почувствовал, что поцарапал собственный язык до крови. Шея Чимина гладкая и бледная, на ней видно каждую вену — в такую будет очень приятно проникать клыками. Мин открывает рот, поднимает верхнюю губу, скаля зубы и — на свое же удивление — проводит языком по коже, оставляя след собственной крови. — Теперь ты помечен моей кровью, — говорит Юнги. С этой секунды они оба на грани, и в какой момент они сорвутся в пропасть — неизвестно. Чимина берет мелкая дрожь. Он двигает рукой быстрее, сжимает её сильнее, заставляя этим себя же стонать громче. Пак чувствует на своём кадыке горячее дыхание и мутным сознанием понимает: Юнги нагнул голову вправо и, обнажив зубы, раскрыл пасть у шеи Чимина, прямо как перед укусом. Чимин, как охотник, миллион раз видел, как широко и опасно раскрывается пасть у оборотня перед тем, как он прокусит чью-то шею, но никогда не думал, что способен кончить от этого. И он кончает. С громкий стоном, неожиданным даже для самого себя, кончает, когда чувствует, как кончики клыков Юнги входят в его шею. — Юнги, Юнги, Юнги, — повторяет Чимин, — вылижи меня… попробуй мою кровь, Юнги… Юнги… Юнги не может ответить точно, что стало крайней точкой: сердцебиение Чимина, которое он чувствовал языком через артерию, руки Чимина, что касались смело и жадно или его слова, которые попали точно в цель. А уже кончив и подняв взгляд, он понял: Чимин — его крайняя точка, и он всегда ею был. И у него было ещё четыре точки — следы от клыков Юнги на шее. Несколько капель крови пустились в бег, но язык Мина поймал их у самых ключиц. Сие было высшей степенью доверия. Возможно, Чимин и не знал всех традиций и правил оборотней, но он точно чувствовал. Да, он точно чувствовал, что обещал Юнги свою жизнь, когда открывал для его клыков шею, когда молил вылизать. Но главная проблема оборотней заключается в том, что они — наполовину люди. И все проблемы человеческих взаимоотношений: сомнения, недоверие и ложь, становились и проблемами оборотней. И прямо сейчас рядом с Юнги лежала его главная проблема — Чимин. Будь они оба оборотнями, все бы было просто. Они были бы уже официальной парой и притирались бы всю оставшуюся ночь, стараясь смешать свои запахи. И если для Юнги все уже ясно, то Чимин остаётся серьезен и безмолвлен. Он закуривает прямо в машине. Они лежат на заднем сидении, голые и дикие. Юнги вспоминает, как много раз видел эту сцену. Они часто любили друг друга в этой машине, так же часто Чимин в ней курил. Они всегда делали так: Пак доставал сигарету, закуривал, а потом передавал Юнги со словами: «Лопни капсулу». Мин обнажал клыки, насаживал сигарету на один из них прямо в месте, где должна находится капсула, лопал её и отдавал обратно. В начале, конечно, случалось так, что Юнги промахивался, и Чимину после приходилось курить сигарету с сотней дыр в фильтре. Пак на это только тепло улыбался. Но сейчас он не улыбается. Он смотрит в потолок, обняв Юнги одной рукой. Пальцы его водят по горячей коже оборотня. Оба молчат, думают друг о друге и о будущем. Юнги хочет спросить: «Какого это — знать, что ты чей-то шрам, оставленный после внутреннего кровотечения; сгусток памяти, который разъедает голову изнутри; против воли поставленная метка, которая в любой момент может оказаться эпицентром взрыва?». И Мин, кончено, мог бы пуститься во все тяжкие, стать диким оборотнем, жить в лесу, найти там ещё кого-то дикого и притвориться, что тоже любит этого кого-то. Но память — хитрая сука — приходит в самый тихий и тёмный час ночи, чтобы задушить тебя воспоминаниями. И как бы быстро Юнги не бегал по лесу, от мыслей о Чимине ему не убежать. Хотя Мин пытался бороться с этим: он ломал стекло, как шоколадные плитки, в руке — резал собственные пальцы только от того, что те не могли прикоснуться к Чимину; он загонял себя до смерти, бегая по лесу, как дикий зверь, чтобы ноги его больше не могли сделать и шагу только от того, что те не могли привести его к Чимину; он драл когтями собственные ребра, чтобы вспороть свою грудную клетку и задушить сердце, как обессиленную дичь — он хотел разорвать собственное сердце только от того, что оно желало Чимина, но не могло называть его своим. И сейчас Юнги смотрит на Чимина, на его напряженную челюсть, на нахмуренные брови, целует в скулу и думает о том, что если собаке долго делать больно, она либо сбежит, либо укусит, а вот если человеку долго делать больно, он может простить и попросить ещё. Из этого — к своему стыду — Юнги очень быстро сделал вывод о том, что он по своей природе больше человек, нежели волк, и что, если Чимин сейчас уйдёт, а потом через какое-то время вновь объявится, Юнги снова его примет. Вопрос только в том, сколько ещё протянет его сердце. — С самого начала… — начинает Чимин, но его голос не выдерживает и обрывает предложение. Кажется, все тело Чимина настроено против того, что он сейчас собирается сказать. Но — как это принято у людей — разум выше сердца. — С самого начала нашего… — Пак делает паузу, подбирая слово, и находит его, — общения... у меня были другие намерения. Охотник тяжело сглатывает и почему-то именно сейчас решает повернутся и встретить взгляд Юнги, который смотрит напуганно и нежно. — Ты знаешь, я не работаю в одном городе долго, — продолжает Пак, — но мне сказали, что за тебя дадут больше, чем за обычного оборотня. Не знаю, почему, но это так. И не выдержав, Чимин закрывает глаза. Голову он отчего-то не отворачивает от Юнги, наоборот, кажется, придвигается ближе. Мин чувствует чужое дыхание на своих губах и, подняв руку к голове Чимина, успокаивающе гладит загривок. У людей это, кажется, называется затылком. — Я должен был убить тебя, — еле слышно шепчет Чимина, зажмурившись, — Подумал, раз ты стоишь дороже, то ты и опаснее обычного оборотня, поэтому сперва решил стать тебе другом, а ты… ты… — А я полюбил тебя, охотник, — у Юнги в голосе улыбка, — Я бы принял от тебя смерть. Чимин поднимает голову, чтобы заглянуть в глаза Юнги, а тот улыбается так тепло и спокойно и рука его, запутавшаяся в выбеленных волосах, так приятно гладит, что и не скажешь, что речь сейчас о смерти. — Ты не понимаешь, — голос Чимина дрожит, он качает головой и не может поверить, — ты не понимаешь, мне бы пришлось… Юнги накрывает дрожащие губы Чимина кончиками пальцев, а после, когда тот замолкает, оглаживает все его лицо. Мин неосознанно осматривает лицо Чимина, каждый сантиметр кожи, чтобы потом, когда тот уйдёт, можно было бы вспомнить все в деталях. — Я позволил тебе разбить мое сердце, — мягко шепчет Юнги, — позволил тебе множество раз уйти и столько же раз вернуться, — он целует Чимина в лоб и, не отнимая губ от кожи, говорит, — теперь пуля меж глаз кажется мне не такой уж и смертельной. Юнги тянется первый, целует мягко и улыбается в поцелуй, чувствуя, как чужие слезы попадают и на его кожу тоже. О сигарете Чимин давно забыл, и та стлела прямо у него меж пальцев. Отбросив её в окно, Пак кладет освободившуюся руку на спину оборотня, заканчивает поцелуй и говорит: — Все, что я сделал… — он не может закончить предложение, потому что все силы уходят на то, чтобы не выпустить весь поток слез, который рвётся наружу, — я не заслуживаю твоей любви. — Да, — отвечает Юнги, — не заслуживаешь. У Чимина больше нет сил. Слезы льются тихо — он, кажется, даже не дышит. Юнги не может смотреть, закрывает глаза и вслепую слизывает чужие слезы. Чимин слышит, как Мин что-то бормочет и мурчит ему на ухо, но не может разобрать слов, от чего хватается за оборотня сильнее и старается придвинуться ещё ближе. — На то это и любовь, что её не надо заслуживать, — бормочет Юнги в самое ухо Чимину, — Я люблю тебя в любом случае… хоть ты и делаешь мне больно… Юнги, конечно, догадывался о плане Чимина. Отрицал, но догадывался. И когда Чимин ушёл впервые, Мин подумал, что Пак просто отказался от дела, а раз суть дела заключается в Юнги, то выходит, что Чимин просто отказался от Юнги. И сейчас Мин старался не думать о том, что все, что у них было, было ложью, потому что открыв глаза, оборотень видит охотника, который смотрит на него так, что, кажется, умрет, если отведет взгляд хоть на секунду. — Сегодня ты снова уйдешь или все же убьешь меня? — спрашивает Юнги. Прочесть эмоции на лице Чимина невозможно. Он — камень, но слеза, что скатывается по щеке и падает на ткань сидения с ужасно громким звуком выдаёт бурлящий водопад, что скрывается за этой каменной стеной. — Ты знаешь, — отвечает Чимин. Юнги, осознавая свои действия, намеревается стать под этот водопад, позволить ему выбить землю из-под ног и в конце концов разбить о скалы. — Я знаю, — всегда отвечает Юнги.