Александр ненавидит кофе

      Александр ненавидит кофе. Особенно ненавидит, когда утром с кухни маленькой берлинской квартирки младшего, пускай и на шесть минут, брата доносится его запах. Это заставляет поднять тёмную лохматую макушку с подушки и на полчаса пропасть в тихой холодной ванной комнате.       В кухне его встречает ударяющий в нос запах кофе, полторы пары весёлых серо-голубых глаз и спокойный взгляд одной пары карих. Бертольд не стал брату предлагать кофе, которое тот ненавидит всем сердцем. Как ненавидит фюрера их Священной Германии младший брат.       — Который час? — сонно пережёвывая слова, Александр опускается на стул перед братьями. Бертольд лениво перелистывает газету и смотрит на часы.       — Половина десятого.       — Самое время включить радио, — Клаус делает глоток из кружки, краем единственного глаза замечая, как Александр морщится, словно ощущая горечь чёрного напитка, который оба его брата на пару пили этим утром. Добавляя безмятежности в это утро, кареглазый парень зевает, прикрывая запястьем рот, и поднимается со стула, прогоняя радиоприёмник по всем волнам. Он то шипит, то быстро выплёвывает краткое слово и снова бежит по пустым радиостанциям и шипит. Клаус ловит зевок кареглазого и зевает следом, после отправляя внутрь себя ещё глоток кофе. Утро столь ленивое и беспечное, что кажется, время вовсе застыло. В голубых глазах Александра застывает солнечный луч из окна и он морщится и облокачивается о стол, уворачиваясь от игривого лучика. Бертольд, наблюдая за этим, про себя усмехается, отмечая, что близнец у него хоть и хмурной часто, но на самом деле он чистой души солнце. Ручка приёмника поворачивается ещё несколько раз, и голос из радио тихо забубнил:       «Двадцатого июля в Берлине ожидается ясная погода, температура воздуха днём достигнет двадцати пяти градусов Цельсия. Влажность воздуха — семьдесят один процент. Ночью на двадцать первое июля температура понизится до пятнадцати градусов, ожидается небольшой дождь...»       — Погода на нашей стороне. Почти... — негромко говорит Клаус, вздыхая и глядя на качающиеся тени веток на паркете. Кареглазый, повторяя вздох за ним, скрещивает руки и прикладывается виском к углу холодильника, опустив взгляд в пол и навострив одно ухо, чтобы слушать передачу. На кухне прижилась общая сонная тишина, перебиваемая хрипением радиоприёмника и бурлением турки с кофе на плите. — Вернер, можешь мне подлить кофе, пожалуйста?..       — Но это уже третья кружка за утро, — негромко отзывается кареглазый с неким беспокойством в голосе. — Может, хватит на сегодня? Для сердца вредно.       Клаус на это ничего не отвечает, несколько секунд глядя на того. Возможно, он прав, но чертовски хочется ещё. Кареглазый вздыхает уже который раз и снимает турку с плиты, после огибая стол и наклоняя её над кружкой Клауса. Но тот, одной рукой слегка сжав его запястье, останавливает его.       — Не надо, ты прав, пожалуй.       Парень хмыкает про себя с неким довольством, что его послушались. Его взгляд плавно перемещается в сторону Александра, до сих пор сидящего без чего-либо на столе перед собой.       — Кофе? — тихо спрашивает кареглазый у того, на что Александр кратко мотнул головой, что его неаккуратная после сна прямая чёлка слегка съехала на бок, обнажив часть лба.       — Саша не любит кофе, — слегка улыбнувшись, поясняет за того Клаус. — Ему лучше не предлагать.       Не смотря на безмятежность утра, на кухне в общей сонливости царило какое-то напряжение, скрытое волнение, которое каждый из них чувствовал и которое мешало им вдоволь насладиться выходным. Руки кареглазого легко ложатся на плечи Клауса в попытке некого успокоения. Наверное, больше всего им покоя не давал календарь, на котором небольшой точкой отмечено девятнадцатое июля, а следующее число обведено красным карандашом и корявой подписью внизу «Walküre».       Вряд ли можно сравнивать их в плане кто больше волнуется, потому что волновался каждый. Но, всё-таки, Александр выглядел особенно озабоченным и обеспокоенным. Ибо он сейчас сидел здесь и буквально прощался с двумя своими родными братьями на неопределённый срок, буквально провожал их в лапы смерти. А он знал, что победить в этой игре можно только тем, чтобы в замен на свободу что-то отдать. И если это не окажутся из жизни, это будет большая удача. Александру хотелось думать лишь о лучшем. А кому бы хотелось думать о гибели братьев?       — Вы безумцы... — нарушая повисшую между ними напряжённую тишину, шепчет он и опускает взгляд.       — Ох, оставь это, Саш... Мы делаем это ради Родины и всего, что с ней связано. В том числе и ради нас с тобой, — тихо отвечает Бертольд, наоборот поднимая взгляд на брата и пытаясь в этот момент разглядеть его глаза за густыми тёмными ресницами, взволнованно подрагивающие веки и поджатые пересохшие губы, то, как они размыкаются, когда Александр тихо вздыхает очередной раз.       — Если погибать, то достойно. Мы же все солдаты, мы всегда за что-то боремся. Ты сам знаешь, — вступает младший, откидываясь на спинку стула и поддаваясь лёгким сжатиям пальцев кареглазого на своих плечах.       — Я знаю... — отзывается тот, кидая косой тоскливый взгляд исподлобья на Клауса. Больше он не знает, что сказать. Сказать что-то напоследок? Он не знает, что...       — Бертольд, нужно поговорить, — спустя какое-то время негромко говорит Клаус тому. — Это насчёт завтра.       Тот кивает, понимая, что брат имеет ввиду поговорить один на один. О чём, Александру остаётся лишь догадываться. Их оставляют наедине с кареглазым адъютантом Клауса. Возможно, это что-то личное, что ни Александр, ни адъютант не должен это слышать. Может, оно и к лучшему. Снова повисает молчание, перебиваемое какой-то тихой музыкой из радиоприёмника, но теперь оно скорее больше неловкое.       — Я тоже не люблю кофе... — с некой усмешкой вдруг произносит Вернер, не поднимая взгляда.       — А почему пьёшь? Я видел, у тебя кружка стояла, — Александр кивает на полупустую кружку остывшего кофе.       — Полковник пьёт, и я за компанию, — кареглазый как-то неопределённо пожимает плечами и слегка улыбается, ловя рыжими прядями волос, свисающих сегодня со лба, а не по обычаю гладко зачёсаных назад, луч солнца. А после вдруг чуть тише, словно это было каким-то секретом, улыбнувшись отчётливей, добавляет: — Он всё время сравнивает его с моими глазами.       Александр усмехается.       — Клаус как обычно всё романтизирует. Он на самом деле чистой души романтик.       — Я заметил. Иногда по вечерам он становится сентиментальным, становится совсем... Другим, не таким, как днём. Иногда теряю рассудок в непонимании, как сильно он меняется.       — Тебе повезло, что ты его увидел настоящим. Попробуй ещё добейся от него таких тонкостей, — Александр потирает виски, потому что от устоявшегося запаха кофе уже начинает болеть голова, а потом решает открыть окно и проветрить кухню, а после возвращается на место. — Хотя знаешь, я бы, наверное, тоже так сравнил. Но я, к сожалению, не люблю кофе.       Вернера смущают эти параллели и он не находит, что сказать на это. Он чуть ухмыляется в манере своего полковника — слегка растянув левый уголок губ чуть больше, чем правый. Опускает голову, замолкает, убрав всякую улыбку с лица, закрывает глаза, прислушиваясь к звукам, доносящимся из открытого окна.       Александр садится боком на стуле и тяжело вздыхает. Вернер в этот момент приподнимает исподлобья взгляд на него. В профиль он может заметить все те детали, которые так просто рассмотреть не получится. Вернер подмечает, какие братья всё-таки разные. Александр, почему-то, кажется отдельным от Бертольда и Клауса, которые похожи друг на друга больше, чем даже Александр со своим близнецом. Он наверное, больше похож на... Мать? Но откуда Вернеру знать, он её никогда не видел. У Александра волосы почти не вьются в отличии от Бертольда, а уж тем более в отличии от младшего Клауса, если он распустит зачёсанную чёлку, то кудри спадут на лоб и будут упрямо лезть в глаза. А говоря о глазах, даже в этом Александр отличался, пускай и не столь сильно. Они были чуточку светлее, уклоняясь в голубой цвет больше, чем у его братьев. У них также отчётливо были выражены скулы и острый нос с небольшой горбинкой на каждого, а у Александра лицо было овальное, скул почти не видно, и нос прямой и чуть приплюснутый. Чертовски трудно было сказать, что они с Бертольдом близнецы, ведь они ни капли друг на друга не похожи. Каждый из братьев по отдельности был разным, не похожим на остальных, но когда все трое стояли вместе, то, чёрт возьми, как по магии, они были словно единым целым. Их такие разные голоса сливались воедино, смех и улыбки, серо-голубые глаза казались неотличимыми. Действительно какая-то магия. Братская сила. Вернер среди них казался совсем иным со своими светло-рыжими волосами и карими глазами. Но и не удивительно, он им всем чужд.       В профиль особенно хорошо было видно волнение Александра. Его брови под чёлкой сползли к переносице и выступали над носом бугорком. Вернер в своих раздумьях бессмысленно уставился на его слегка подбритый висок. Тут-то Александр и оборачивается.       — Вернер?       — Да? — опомнившись, отзывается тот и возвращает свою взгляду осмысленность, встречаясь со взглядом голубых глаз напротив. Александр успевает рассмотреть его лицо за несколько мгновений, пока тот не опомнился. Оно было каким-то... Обеспокоенным? Неудивительно, даже.       — Ты боишься? — тихо спрашивает Александр, приглушив голос. Вернер опускает взгляд. Как-то постыдно, неловко.       — Да, я боюсь... — почти шепчет он, честно признавшись. Руки он переминал, пытаясь прохрустеть пальцами, хотя почти только что сделал это. — Я боюсь... Потерять всё, не сделав при этом ничего. Боюсь подвести. А умереть... Умереть нет, не боюсь.       Александр вздыхает. Он прекрасно понимает, о чём говорит Вернер. Самое страшное, что может случиться — это случайно сделать что-то не так, подвести всех. И ещё потерять... А что Вернер может потерять? Вернер может потерять Клауса. Уж как не Александру не знать, что они довольно близки, что они не просто держатся как полковник и адъютант, Клаус доверяет адъютанту всё, что может доверить, и даже возможно то, что не может доверить братьям. Если бы это не было так, Вернер бы не пил с ними в это утро кофе на кухне у Бертольда.       — Клаус в детстве был похож на девочку, — опустив взгляд и ухмыльнувшись от этого воспоминания, произносит Александр, дабы немного развеять всё ещё ютившееся волнение в сердцах каждого из них.       — Что? — с искренним удивлением в глазах переспрашивает Вернер с чувством, что он ослышался.       — Не веришь? Жаль фотографий нет с собой, я бы показал это. Он, когда маленький был, лет в пять, носил отросшие до мочек ушей завитые волосы и чёлку, так что походил на девочку. Потом, когда в следующий раз буду в Берлине, привезу с собой альбом. Если увидимся, напомни, я покажу, — Александр ухмыляется, откидываясь на спинку стула, получая в ответ еле заметный кивок. А потом ухмылка слетает с его губ и он тяжело опускает взгляд. Когда в следующий раз будет в Берлине... А будет ли в Берлине они? Он долго молчит, а потом тихо добавляет: — Береги его, а? Пожалуйста.       Вернер с небольшим удивлением поднимает взгляд. Они смотрят друг другу в глаза через стол. Вернер прекрасно понимает, что тот безумно переживает, переживает не так, как он втроём со своим полковником и его братом, а так, как бы переживала мать, отправляя сына на войну. Так и Александр, отправляя двоих своих родных и самых горячо любимых братьев на опасную операцию.       — Вы же и так знаете, что это мой долг.       — Пожалуйста, Вернер, — почти с мольбой заглядывая в его карие глаза, шепчет Александр. Снова получает краткий молчаливый кивок.       — Я делаю это каждый день. И буду делать, сколько нужно будет, — тихо произносит Вернер, неловко опуская взгляд. В ответ следует лишь тёплая усмешка, и ладонь Александра тянется к рыжей макушке кареглазого, чтобы слегка её потрепать.       — Спасибо тебе.       На прощание Александр особенно крепко обнимает Клауса, долго смотрит в глаза Бертольду, и тому начинает казаться, что его голубые глаза начинают блестеть влагой в лучах солнца. Изо всех сил стараясь улыбнуться, Александр переводит взгляд на Вернера, и оба понимают друг друга, кареглазый понимает, что тот напоминает ему об своей просьбе. В глазах всё ещё читается это жалобное «пожалуйста».       — Храни вас Господь.       Напоследок он кидает тоскливый взгляд на всех троих, пока за ним не захлопывается дверь квартиры брата-близнеца. После этого утра он больше их не видел.       Не видел печальных задумчивых серо-голубых глаз брата-близнеца, не видел непослушных тёмных кудрей и ухмылки на левый уголок губ младшего брата, не видел еле заметных веснушек на носу его адъютанта. Внутри него никак не наступало смирение, не приходило осознание, что все его опасения случились. Где-то в глубине появилась злоба на лейтенанта фон Хафтена, что не уберёг его младшего брата-оболтуса, и лишь потом, когда он узнал, что Вернер решил погибнуть прежде, на расстреле закрыв Клауса от пуль, он лишь одними губами прошептал тихое «спасибо». Ведь, с другой стороны, что он мог сделать? Он и так сделал всё, что было в его силах. Потом оказалось, что Бертольд прожил до десятого августа, и лишь потом был повешен. А Александр как раз приехал в Берлин.       «Потом, когда в следующий раз буду в Берлине, привезу с собой альбом. Если увидимся, напомни, я покажу...»       А ведь он действительно его зачем-то взял с собой, чтобы показать Вернеру маленького Клауса-девчонку. Даже представлял, как тайком уводит Вернера в свою комнатку в квартире Бертольда и, со смешками, вместе с ним рассматривает фотографии их детства. А Клаус, узнав об этом, будет долго кричать на Александра за то, что тот позорит его перед товарищем. Только вот показывать этот альбом теперь некому, и кричать на Александра тоже — некому. Его арестовывают вместе с женой, ведь его братья — враги народа, и носить фамилию Штауффенберг теперь постыдно. Теперь он — заключённый концлагеря Дахау. Если захотят, то казнят и его. Но какой теперь смысл ему этого опасаться?       Второго сентября его жену освобождают. А он так до следующего года и торчит в Дахау. Пятого мая он становится свободен и может вернуться домой, но приходит ещё одно известие. О том, что Мелитта, его дорогая жена-лётчица была сбита на своём самолёте американцами и скончалась. Больше у Александра ничего нет.       Теперь ему остаётся заботиться о своих семерых племянниках и об их овдовевших матерях. Альфред и Элизабет Бертольда, Бертольд, Хаймеран, Франц Людвиг, Валерия и Констанция Клауса. Констанцию он уже не увидел, она родилась лишь в январе сорок пятого.       Что осталось от Александра? От него осталась сбитая на бок растрёпанная чёлка, впалые щёки, худые пальцы, круги под нижними веками и тусклые голубые глаза, часто скрытые за линзами квадратных очков. Он, после потери всех своих самых близких, возвращается к прежней жизни. Он преподаёт историю в Мюнхенском университете, он читает лекции и бодро держится не смотря на свой измученный внешний вид. А ночами он не спит, сидя на подоконнике и глядя сырыми горящими глазами на городские огни. Он упрямо игнорирует своё состояние, презирает усталость и сон, в руках у него — кружка крепкого чёрного кофе, от запаха которого до сих пор болит голова и который напоминает о том утре, после которого он больше не видел своих братьев.       И ведь Александр до сих пор ненавидит чёртов кофе.