Июнь

Было настежь распахнуто окно. Старое стекло, дутое с разводами, облицовывало деревянные иссохшиеся рамы с пошелушившейся побелкой. Были кружевные белоснежные тюли. Эти тюли, которые стирали в мерзлой воде из колодца, сейчас надувались, как паруса сонным дыханием июня, пропускали через свои искусства солнечный взгляд и пахли порошком на всю комнату. Обычно он любит заворачиваться в них как в кокон, вертясь внутри. И очень любит жаловаться мне, что его голова закружилась, если ему надоедает баловаться. Часто дергает тюль за кончики и каждый раз с новым восхищением спрашивает, можно ли поймать облако таким большим сачком, как тюль? Мне впервые стало так грустно, от того, что облака всего лишь испарившаяся вода. Я не знал, что любимая наука может настолько расстроить. Иногда он ложится на холодный пол, раскинув маленькие ручки в стороны, и неотрывно, вдумчиво смотрит на эту несчастную занавеску, охраняющую окно, видя в ней не кусок ткани, а целую жизнь. Он говорит, что вверх ногами небо похоже на океан, а мы и весь наш деревянный домик плывем под парусом. Казалось он шутит, пока я сам не попробовал запрокинуть голову, упав на скрипучий паркет. Роджи мог заставить меня не только перестать верить научным объяснениям всего, что движется, но и мог научить меня летать. Что угодно. Воздушный выдох, аккуратно скатившийся с небо-океана, уронил поверх комнатной пыли запах цветочной пыльцы и налитой сочной осоки, самобытную жизнь которой можно чувствовать, не выходя из своего освежающего укрытия от пекла. Сегодня я нарушил привитую с детства привычку заправлять постель, потому что и наволочка, и пододеяльник – абсолютно все взяло в себя его запах. Как маленькому котенку, ему скучно утром в своей комнате и он может раскопать весь дом еще до завтрака, в поисках занятия. Сегодня таким стало, нырнуть под мое нагретое одеяло и прыгать по мне, когда я сплю. С этого и начался мой день. Ему не сиделось, не лежалось и даже не стоялось. Роджи успел и поболтать ножками, и приклеиться к спине, и нырнуть в волны клетчатого покрывала, а от туда уже рухнуть на меня. Плюхнувшийся в сиреневое воздушное белье, мой резвый крошечный солнечный зайчик, катался по простыням, нагло скидывал с меня одеяло, обещая никогда не вернуть его на мои холодные плечи и дерзя о том, что у меня теперь никогда не будет одеяла вообще. Роджер больно дергал меня за волосы, но мне слишком это нравилось, чтобы запретить, и я молча угадывал, когда он наиграется. Светловолосая макушка спряталась в заштопанный пододеяльних и юрко моталась из стороны в сторону. Мы играли в большую акулу, которая находит затаившегося морского конька в коралловых рифах из подушек и покрывал, а потом щекотит и кусает, сквозь хлопковую пелену. Смех и голос моего Роджера был похож на колыбельную голубых колокольчиков, растущих на заднем дворе нашей дачи. Я не хотел застилать кровать. Как свихнувшийся с ума, я пролежал в ней до самого обеда, смотря на дыхание тех самых парусов в комнате, на висящий бархатистый ковер, цвета ягод крыжовника, и на одеяло, по прежнему взбученное и злохмоченное моим хулиганом уже несколькло часов. Книга была в моих руках не для чтения, а скорее для вида. Через каждые две-три строки меня тихими отголосками звали те самые колокольчики. Смотря вокруг, теперь моим самым тайным и скромным желанием было понять, как Роджер видит мир: чувствует ли он действительно, когда плачет, или притворяется, чтобы я жалел его; привязан ли ко мне, точно так же, как я к нему, или это выдуманные галлюцинирующие фосфены моего воображения. Резво и неуловимо, как вспышка, как раскаленная комета, он бежал по коридору, и доски даже не прогибались — настолько он легкий, как воздух, выдумка или мираж. Скрипящий, тысячу раз перекрашенный пол, подкидывает его на себе, скрипя и треща по плинтусам. Я слышал, но держал в дрожащих руках этот проклятый кусок текста. Дверь в комнату с грохотом вышиблась, ударившись аллюминиевой ручкой о тяжелый могучий шкаф. Он осторожно улыбался, смотрел на меня, и я знал, чего ему хочется. Футболка на нем была больше не голубого цвета, а с примесью пыльной дороги и травы, так же и светлые шорты до грязных колен. Один носочек немного сполз вниз. Роджер улыбался и этой улыбкой можно было сверлить и убивать мой рассудок. Я молча смотрел в книгу, что показывало наличие моих театральных способностей — еще немного и мои глаза наполнились бы солью. Переминаясь с ноги на ногу, Роджи раскачивал дверь: — Брай, догони меня! Я молчал. Говорили часы, говорила улица, говорили птицы и самолеты, а я притворялся. Уголок моих губ дрогнул вверх, и хоть я уже безоговорочно находился в игре, страницы стеной закрывали настоящие чувства. Он дернулся на месте, нахмурился, изображая мое состредоточенное лицо, и сам же расхохотался, почти падая на пол. Еще немного и я бы увидел обиду на розоватом лице шестилетнего ребенка, возможно слезы, а после еще долго слушал бы, какой я плохой друг. Но я резко сорвался, вскочив с кровати, и рванулся за ним, отметая книжку и всю свою жизнь одновременно, чтобы существовал только Роджер, сверкающий счастьем, как блик, чтобы доносился его смех и ничего больше. Он бежал, он заливался азартом, повизгивал, сворачивая медные сковородки на кухне руками, случайно спотыкаясь о мои туфли в прихожей, озаряя и тень в доме, и свет на улице, и мои спутанные воедино мысли. — Я поймаю тебя! Он вылетел в улицу, спрыгнул сразу с трех ступенек крыльца, оглядываясь проворным, но невозможно счастливым лицом на меня. Роджер несся по клеверному ковру, вздымая в воздух шмелей и бабочек, пока цветы трогали его ноги и целовали развязанные шнурки, пока земля сама крутилась от его энергии и лучистости. Я не поспевал за ним и не хотел догнать, а лишь смотреть на него как можно дольше. Мы мяли лепестки, мы поднимали песчинки над дорогой, нас щекотали ветки вишневого дерева и много-много прозрачных листьев. Воздух свистел июньским волшебством, и Роджер, как сама свобода, рассекал его. Рассекал мировое спокойствие. Рассекал само лето. Мне казалось, вечность я гнался за ним и теперь тоже пахнул солнцем и манной кашей, подобно неспокойному ребенку, точно так же смеялся и тратил воздух. Мою сказку замела пыль и грохот щебенки. Коленки. Роджер болезненно зарыдал, давясь воздухом и жалобно смотря на меня. Я взял его на руки бережно, как ценную фигурку из хрусталя: я его гладил, я целовал мокрые щеки, я говорил что сейчас пройдет, называл его своим любимым мальчиком, своим крохой, позволяя сжимать мне шею, и осторожно дул на эти разодранные коленки, неся его в дом. Мое сердце рвалось на куски. Я промывал его кожу, нашептывая колыбельную, держал ватку с перекисью, пока он сидел у меня на коленях, не отрываясь заплаканным лицом от моего плеча, и тихо раскачивал, пока тот не заснул. Мои пальцы осторожно рассеивали шелковые, по-девичьи длинные волосы. И так все лето. И так всю жизнь. А сонная лень опять кутала мою голову и его. Солнце. В комнате снова задышала природа: обыденно, надувая тюль парусом. Часы говорили, а я молчал, но любил.