Вечер откровений

~~|•|~~

      За окном царила непроглядная темнота. Многие участники очередного собрания уже разъехались по собственным родовым имениям или весьма скромным временным пристанищам, но кто-то ещё остался. Естественно, никуда не делся хозяин и организатор сей своеобразной тайной вечери — Рылеев, также уважаемые гости и доблестные соратники, с которыми он неоднократно советовался и впоследствии принимал важные решения. С ними был готов пойти плечом к плечу хоть в шторм, хоть в буран, хоть в пекло, — с Трубецким и Пестелем.       Павел Иванович сидел за деревянным столом, покрытым сверху белоснежной скатертью, водя своими смуглыми, будто извечно покрытыми солнечными поцелуями, пальцами по перевернутой — навзничь — бездвижно лежащей тарелке. Она была создана из белого фарфора, со знамением — величавой меткой, напечатанной посередине, невольно напоминающей о положении дел. Военного ожидала дальняя дорога до места службы; поскольку являлся командующим южного полка на территории Киевской губернии, то не мог надолго оставить своих сослуживцев без присмотра. Посему потребовалось отправиться утром в путь, а до этого момента, вточь на всю ночь, решил остаться здесь — потчевать. Безусловно, не самовольно составил такой распорядок, не злоупотребил, а с благодушного позволения хозяина, который неизвестно чем был изрядно обеспокоен...       Литератор неуёмно ходил из стороны в сторону, бормоча неведомое «заклинанье», будто измеряя что-то, только не деревянной линейкой, не сплетенной вдвое верёвкой, даже не нитью с прикрепленным грузом, вроде гири, на конце, а просто — весьма сбивчивыми шагами. С первого взгляда могло показаться, что таким образом рьяно высчитывал расстояние между скудно расставленной мебелью, расположенной в основном у стен. Впрочем, это не касалось стола, что стоял ближе к центру небольшой, однако вполне уютной, комнаты, что в тот миг окутал мягкий полумрак. От тусклого освещения, исходящего от канделябров, наполненных белыми зажжёнными свечами, по цилиндрообразным туловищам которых неспешно стекал воск, веяло таинственностью. Будто их влиятельное отважное сообщество — с благородными намерениями, хотя и не совсем легальными, — решало не только политические задачи, а даже распутывало какие-то непростые шарады. Казалось, что мистические силы затесались в прорези, в пазы устройства. Или просто схемы сложились настолько нетипичные и неясные, что и не разобрать отныне: что же в итоге обернется преступным и неверным, а что возможно и надобно воспринять в качестве вынужденной меры, издержки, неотъемлемой части в процессе изготовления нового порядка в государстве, да и во всём мире... Прямую черту провести сразу не получалось. Никак. Выходила ломаная, кривая. Большинство мужчин, которые посетили нынешнее или прошлые собрания, явно это осознавали.       «Замерщик» вдруг замер, услышав возглас...       — Кондратий Фёдорович, уймитесь уже, прошу! Неужто думается несколько отчётливее, когда непрестанно бродите туда-сюда, как заводной механизм?       — Сергей Петрович, может быть, наоборот? Не соизволите ли Вы присоединиться ко мне? Вместе будет полегче нынче, — младой мужчина глядел излишне пристально в очи собеседника, словно пытался что-то внушить, или увлечь, или попросту — для пущей убедительности — доподлинно передать только что озвученное послание. Чуть помолчав, пробыв в покое несколько секунд, его голосовые связки вновь пришли в подвижное состояние, исторгая наружу звуки, сформированные в давным-давно изученные слова: — Впрочем, сие действо явственно не придётся впрок. Вас воспитали иначе, отчего и иные привычки имеете. Вы стратегии и расчёт чтите, а я чувствами, порывами творю.       — Отнюдь, — возразил тот. — И мне порыв из необузданных чувств не чужд. Изредка бывает такое душевное состояние, что невероятно сложно соблюсти грани, особенно находясь рядом с вами...       — Мне всегда казалось, что вы ограничивали себя в чём-то. Реже стремились ко мне, чем я к вам. Вас напрягало, когда я оказывал повышенное внимание, пытаясь стать ближе. Не знал, что вы настолько неравнодушны, — Рылеев не ожидал, что беседа примет настолько ошеломляющий и откровенный поворот, но намеревался идти тогда смело в этом направлении, коль проход открыт.       — Я думал, уже заметили, что моё отношение обстоит вовсе не так, как вы высказались сейчас. Хотя моя реакция была неоднозначной изначально, смятение обуревало... — начал Трубецкой разъяснения, но был внезапно прерван.       — Я заметил, — вклинился Пестель. В его голосе сквозил неоправданный укор, словно ледяной осколок занесли в тёплую комнату. Причём неясно из-за чего же так случилось. Или из-за кого?       Павел Иванович когда-то, давным-давно, ненароком молвил, что рассчитывал на то, чтобы Сергей Петрович присоединился к нему. Однако этого не случилось никак. Отчуждение усиливалось между офицерами. С Рылеевым тому было милее и страстнее, видимо, хоть и весьма проблематично. Не зря их тогда со спичкой сравнил поэт, что быстро и яро разгорится, продержится какое-то время и истлеет до конца, ничего не оставив опосле. Пожар не всегда поддаётся укрощению, сложно справиться с ним самостоятельно: без должных приспособлений, без аккуратности, без слаженности... Также и с его последствиями, посему с осторожностью надобно обращаться. Иначе может переброситься на окружающую среду, нанося ещё больший урон, чем предполагалось.       Им не суждено долго быть, зато дана пылкость, яркость, храбрость, искренность и общее дело. Возможно, в какие-то моменты достаточно и этого. ___