Танец на углях

Три дня прошли в суматохе и отчаянных попытках поймать последнего призрака, однако решение Аой встретиться несколько раз с Тсуной, заранее назначив время встреч, ни к чему не привело: призрак словно знал, когда она приближалась, и уходил, потому как при ней он на Тсунаёши не нападал, и медиуму это крайне не нравилось, всё же погибшие подростки не обладали достаточной для подобного энергетикой. Сам Тсуна в это особо не вникал и просто старался быть максимально бдительным, не расслабляясь ни на секунду, что позволило ему не получить ни одного ранения, хотя порой ситуации случались крайне неприятные: однажды он просто пил воду после тренировки, и его кто-то сильно ударил по спине, из-за чего парень поперхнулся, но, к счастью, сумел прокашляться. Однако самым худшим были не атаки днем — ночью приходилось куда труднее. Стоило лишь Тсунаёши провалиться в глубокий сон, как его начинали душить. Мгновенно проснувшись, он озирался, пот градом катился по лицу, глаза судорожно искали нападавшего, но того не было видно, и разум отказывался воспринимать такую реальность. Три бессонных ночи — и Тсуна чуть не погиб, когда его толкнули под набиравший скорость автомобиль, отъезжавший от Штаба. Вот только утром четвертого дня Аой всё же Очистила последнего подростка из уничтоженной Девятым группы, а нападения продолжились. И Тсуна вынужден был признать ее правоту: за ним охотился кто-то другой. Только вот кто? Аой расспросила всех готовых сотрудничать духов, однако те новичков не видели, да и когда один из них попытался проследить за Тсунаёши, нападения сошли на нет так же, как при попытках медиума подловить духа: нападающий чувствовал как присутствие других призраков, так и человека, способного его изгнать, и это заставило Аой прийти к единственному возможному выводу, который она поспешила озвучить, пригласив друга к себе в комнату вечером четвертого дня. — Медиумы способны общаться с духами из-за того, что у нас есть особая энергетика, причем чем ее больше, тем выше способности. В целом, эта энергетика есть у всех, только обычно ее настолько мало, что она абсолютно никак не влияет на повседневную жизнь. У некоторых же обычных людей она развита сильнее, например, у тебя. Тсуна, полусидя-полулежа устроившийся в изголовье кровати, удивленно вскинул брови, но перебить подругу не решился: хотелось поскорее докопаться до правды. — Понимаешь, если затащить в Чистилище человека с обычным уровнем ментальной энергии, он потом больше часа будет не в состоянии двигаться, а приходить в себя и вовсе придется целый день. Ты же приходишь в себя всего за три часа, к тому же, как думаешь, что такое твоя интуиция? Вы называете ее «гипер-интуицией Вонголы», но что она из себя представляет? — Я как-то не задумывался, — озадаченно протянул Тсунаёши, тут же подумав, что слишком многое воспринимал как данность, хотя стоило бы докопаться до сути. — Просто, видимо, Вонгола Примо обладал очень высоким уровнем ментальной энергии, а подобный «дар» очень часто переходит по наследству, причем далеко не всегда именно по прямой линии: порой «дар» проявляется у родственника, чья кровь сильно разбавлена, и тут уж не угадаешь, у кого какой уровень энергетики будет. Полагаю, это зависит от множества факторов, но я не увлекаюсь генетикой, так что не могу сказать, соответствует ли эта схема передаче через генетический код обычной наследственности, вроде цвета глаз и волос. Могу лишь сказать, что все медиумы обладают сильной интуицией, но до твоей гипер-интуиции она не дотягивает, так что в вашем случае, полагаю, ментальная энергия просто развивалась несколько в ином ключе: она вся сосредоточена на предсказании будущего, а не на видении других спектров. Гадалки (настоящие, а не шарлатанки), по сути, обращаются к собственной энергетике, которая помогает им верно истолковывать послания и получать эти самые послания, вытягивая, к примеру, нужную карту Таро из колоды. То есть ты больше предсказатель, а я — медиум, но база у нас одна — ментальная энергия. Так вот, есть люди с довольно высоким ее уровнем, которые, впрочем, кроме хорошей (а не идеальной, как у тебя) интуиции и высоко развитых инстинктов ничем не выделяются. В жизни. А вот смерть снимает ограничения плоти, и их способности раскрываются, ведь ментальная энергия — это энергия души, а не тела, потому вряд ли кто-то сможет сказать, работают на ней правила генетики или нет. Так вот, обычный человек тратит на осознание происходящего с ним в среднем от одной недели до месяца по меркам нашего мира, однако для обладателей сильной энергетики таких рамок нет — они могут вернуться в наш мир буквально через день, а то и меньше. Потому, кстати, медиумы обычно уходят за черту практически сразу, не тратя на осмысление происходящего больше часа. Так вот, если в том сражении был кто-то с «даром», он мог вернуться за тобой. Тсуна пытался осмыслить новую информацию, но получалось плохо, сказывались бессонные ночи и выматывающие дни, полные нервного напряжения. — А кто? — осторожно спросил он, так и не придя к определенному выводу. — Те, кто решил мне помогать, расспросили всех духов на территории усадьбы, и результаты неутешительны, как ты знаешь. Наши духи новичков не видели, а их тут очень много, так что спрятаться ото всех было бы крайне проблематично. Потому у меня есть одно предположение, которое тебе крайне не понравится. — Какое? — Тсуна нахмурился, интуиция шепнула, что он знает ответ, но сил озвучивать его уже не было. — Тот человек, которого ты сжег первым. Убийца синьора О’Доннела, — пояснила Аой, внимательно вглядываясь в глаза Тсунаёши и ловя каждое изменение его настроения, однако тот лишь поджал губы, смежил веки и откинулся на подушку. — Так и знал, — наконец едва слышно прошелестел полный тоски голос, и Аой осторожно взяла друга за руку. — Не волнуйся, я его Очищу. Поймаю и очищу. Сейчас он, скорее всего, летает по Штабу в виде облака пепла, потому другие духи его и не замечают, но я что-нибудь придумаю. Знаешь, если найти человека, который его знал, и тот расскажет нам о нем, назовет имя, я смогу затянуть его в Чистилище, даже не встретив в этом мире, так что мы еще поборемся, не отчаивайся. — Я верю, что у тебя всё получится, — слабо улыбнулся Тсуна, поднимая голову и глядя на Аой полными слепой веры глазами. — Просто не хотел, чтобы это был именно он. — Понимаю, но… — Нет, не понимаешь. Тебе придется пережить… всё это. Я тебя убью, — четко произнес он, и Аой нахмурилась. — Думаешь, мое отношение к тебе изменится? — тихо спросила она, но Тсуна отрицательно покачал головой и с тяжелым вздохом прошептал: — Я просто не хочу причинять тебе боль, пусть даже так, воспоминанием. Она тепло улыбнулась, разом забыв обо всех тревогах, и крепко сжала его ладонь. — Не переживай, Тсуна. Я не против. Главное, мы прекратим эти атаки, остальное не страшно. Я переживала смерти куда хуже, а как только очнусь, сразу пойму, что убил ты того человека, потому не переживай, я не буду считать, что ты убил именно меня. — Но ведь ты всегда помнишь эти смерти так, словно сама пережила их. В звенящей тишине, враз наполнившей комнату, слышно было лишь тиканье старых настенных часов да едва различимое дыхание людей, не желавших причинять друг другу боль, но не способных этого избежать. — Да, но я уверена, что смогу избавиться от этого ощущения в данном случае, — первой нанесла удар Аой, попытавшись его смягчить. — Раньше не пробовала, ни к чему было, но теперь причина веская, да и, главное, я точно знаю: не смогу думать, что ты убил меня, потому как ты бы этого никогда не сделал. — Но мы не знаем, получится ли, — ответил ударом на удар Тсуна, выбивая землю у нее из-под ног. — Попробовать стоит, — устало. — Выбора нет, — обреченно. Они вновь помолчали, вглядываясь в бежевый атлас покрывала и думая каждый о своем, но спутанные мысли Тсунаёши прервал преувеличенно бодрый голос медиума: — Ладно, это всё потом, сначала надо договориться с твоим отцом о том, чтобы он выяснил, кто знал того человека. А пока нам надо поспать. Тсуна со вздохом отлепился от подушки, но его резко дернули обратно, и он буквально рухнул к изголовью кровати, в то время как Аой, на этот раз одетая в широкие черные брюки, сидела по-турецки неподалеку. — Ну уж нет, и не думай. Раз по ночам тебя атакуют, сегодня спишь у меня, сюда-то он не явится, а если явится, мы его быстренько Очистим. — В смысле? — опешил Савада. — В прямом. Поспишь со мной. — А? — на большее Тсуну не хватило. Сознание отказывалось воспринимать происходящее. — Не «акай» мне тут! — возмутилась девушка, всплеснув руками. — Топай в свой душ и возвращайся. Будешь спать у меня, потому как если останешься один, на тебя снова нападут. Ты и так уже от недосыпа превратился в тормозную жидкость, не заставляй меня силой привязывать тебя к кровати, вынуждая нормально отоспаться! — Но это неудобно, ты ведь… — Опять начинается! — буквально взвыла Аой, перебивая сбивчивую речь Тсунаёши. — Мы недавно спали вместе, и что? Нас предали суду Святой Инквизиции за разврат или стёрли с лица Земли, как Содом с Гоморрой? Всё, хватит пререкаться, топай в душ. А если не вернешься через двадцать минут, я сама к тебе приду. Просто моя комната дальше от лестницы, так что тебя, всего такого стеснительного, вряд ли утром увидят выходящим отсюда, а вот если я из твоей комнаты выплыву, могут поползти слухи, коих ты столь сильно опасаешься… — Я не опасаюсь! Просто не хочу, чтобы… — Вот и «не хоти» адекватно, то бишь ночуя в моей комнате. Всё, пора ложиться, хватит пререкаться. Тсуна тяжко вздохнул, закатил глаза и, понимая, что спорить бессмысленно, поплелся к себе. Горячая вода заставила изможденное тело расслабиться, веки наливались свинцом, дурные мысли отступали… Полет — страшная вещь, если у тебя нет крыльев. Тсуна падал, глядя на то, как белый кафель стен проносится перед глазами, сменяясь потолком, и сам не понял, как тело успело среагировать на то, что до сих пор не осознал разум — оно сгруппировалось, защитив голову и успев принять позицию, спасающую от травм, разве что сломанное ребро резко заставило мир подернуться алой пеленой боли, проясняющей сознание. Возле ноги лежал кусочек мыла — скользкий, ровный, сверкающий… Тсуна вздохнул и закрыл глаза, положив руки на бортик ванной, а затем укладываясь на них щекой. «Опять. Да сколько же можно? Теперь еще и в ванной покоя нет… Да что происходит, почему всё так?» — подумал он и тут же, как ни странно, получил ответ от самого себя. «Ты знаешь, почему. Тебя ненавидели, хотели убить, но ничего не вышло — тебя спасли, и ты убил того, кто тебя ненавидел. Думаешь, такую ненависть легко преодолеть? Думаешь, тебя простят? Думаешь, тебя вообще можно простить? Вовсе нет. Это наказание. И ты это прекрасно знаешь. Только вот тот человек тоже убивал, наверняка убил многих. Так что… он убивал — его убили. Всё справедливо. Когда-нибудь кто-то убьет и тебя, и это тоже будет справедливо. Вот только не сейчас и не так. Потому что ты должен стать главой клана и защищать его. Ты поклялся. Так что вставай и иди — тебе надо выспаться, чтобы подобные мелочи больше не могли тебя ранить. Вставай, Савада Тсунаёши. Борись. Ты ведь обещал…» Он тяжело вздохнул, поднял мыло, положил его в мыльницу, встал, ополоснулся и вышел из ванны. В голове прояснилось, из-за стресса и боли сознание на какое-то время вернулось в норму, и Тсуна вновь подумал, что идти в комнату Аой — не лучшее решение, однако, зная ее, вынужден был смириться, ведь она слов на ветер не бросала, всегда выполняя обещания и никогда не отступая от собственных решений, а значит, точно пришла бы в его комнату. Перетянув ребра и переодевшись в серую пижаму с едва различимым витиеватым рисунком, подаренную матерью на последний день рождения и до сих пор ни разу не ношенную, Тсуна подхватил собственное одеяло и подушку, а также дневную одежду, открыл дверь, осторожно выглянул в коридор и воровато огляделся. Темноту развеивал мерный желтый свет кованых бра, тишина гуляла от ниши до ниши, обволакивая скульптуры и картины между комнатами ватным покрывалом. Кивнув собственным мыслям, Савада пулей вылетел из комнаты и промчался к двери Аой на полной скорости, после чего ворвался к ней, даже не постучав. Медиум расстилала постель, что-то едва слышно напевая себе под нос, и выглядела довольной, разве что глаза наполняло беспокойство. — Я себе на полу постелю, — решительно произнес Тсуна, закрыв дверь и начиная укладывать покрывало прямо на пол. Аой опешила. Застыв с открытым ртом, она смотрела на несколько нервно расстилающего покрывало Саваду, а секунду спустя комнату прорезал ее гневный вопль: — Какого черта?! Тсуна вжал голову в плечи и, стараясь не смотреть на нее, пробормотал: — Ну, я подумал, что это всё-таки неэтично, поэтому решил, что будет лучше, если ты останешься на кровати, а я… — Так. Ладно. Ответь мне на три вопроса, — перебили его внезапно спокойным голосом, и Тсуна удивленно вскинул голову. Аой стояла за кроватью, уперев руки в бока, и смотрела на него изучающим взглядом, таким, какой у нее всегда появлялся, когда она пыталась отрешиться от эмоций и мыслить исключительно логически. Тсунаёши мысленно вздохнул: переспорить ее в такие моменты у него еще ни разу не получилось, напротив, его с легкостью убеждали в его же неправоте. — Вопрос первый: если мы ляжем в одной кровати, ты собираешься меня под шумок изнасиловать? Он замер. Подушка выпала из рук, щеки наливались краской, воздуха не хватало. А затем Тсуна резко дернулся и, замахав руками, затараторил: — Нет, нет конечно! Как тебе такое в голову пришло?! Ты вообще… Ты о чем?! Как так можно, я же… — Вопрос второй! — повысив голос, чтобы перебить полную паники речь друга, отчеканила Аой. — Ты собираешься ко мне приставать? — Нет же! Нет! О чем ты, я не… — Вопрос третий! — ему не давали договорить спокойными, резкими, безэмоциональными вопросами, нещадно бившими по нервам. — В твоей голове бродят какие-то пошлые мыслишки, которые не позволят тебе заснуть рядом со мной? — Да ну нет же! Как ты можешь такое спрашивать?! — А тогда с чего мне тебя бояться? Тсуна опешил. Подобного вопроса он никак не ожидал. Сначала он собирался отбиваться от обвинений в извращенности и озабоченности, но теперь… Шок прошел, стало ясно: вопросы эти задавались не всерьез, вернее, Аой прекрасно знала ответ на них, потому и заставляла ответить самого Саваду. Просто хотела показать ему, что бояться ей нечего, а значит, и спать он может в мягкой постели, а не на холодном полу, рискуя заболеть. — Но ведь если парень с девушкой спят рядом… — Мы уже спали, и что? Ты теперь, как честный человек, обязан на мне жениться? Сердце отчего-то вдруг прокололо тонкой иглой обиды. А может, не обиды вовсе? Что это за чувство, почему оно вдруг появилось? — Не должен, просто… как же… — Я уже не раз говорила, но повторю: меня не волнуют глупые правила, навязанные обществом. Я не уважаю общество, оно мне безразлично, потому всегда поступаю так, как подсказывают мне совесть и моя собственная шкала ценностей. Оставить друга спать на холодном полу, обрекая на риск отморозить почки — это для меня неприемлемо. Оставить его же в его собственной комнате на растерзание духа — тоже. Лечь спать рядом в теплой постельке и видеть прекрасные сны, пока призрак кусает локти от досады, а общество думает, будто это разврат — норма. Если же тебя так тревожит мнение общества, я сама лягу на полу, посмотрим, как долго твоя совесть будет молчать, опасаясь реакции того самого общества, которому, по сути, на всех плевать, и оно просто по привычке навешивает ярлыки, не разбираясь в ситуации. Тсуна замялся. Глядя на расстеленную кровать, заботливо взбитые подушки, черную пижаму, наглухо закрывавшую всё тело Аой не хуже ее повседневной одежды, он думал о том, что ярлыки — глупая вещь, куда важнее сама суть. А он не собирался делать ничего постыдного, просто хотел наконец выспаться. Значит, имел на это право, раз Аой сама это предложила?.. — Ладно… Извини. Я просто… — Знаю. Ты очень честный, — ее тон тут же изменился, а на губах расцвела улыбка, и Тсуна подумал, что ее настроение всегда меняется с невероятной скоростью: если она злится, то всей душой, если радуется, то мгновенно забывает о недавней вспышке ярости или холодной логике, и эти чистые, незамутненные эмоции сменяют одна другую очень резко, быстро, а зачастую еще и часто, при этом объединяет их все лишь одно — тоска и боль, которые не исчезают ни на мгновенье. — Извини, — пробормотал Тсунаёши, поднял подушку с пола, положил ее рядом с двумя собратьями на кровать и попытался затащить туда же одеяло, но был остановлен взмахом руки и словами: — Тут одеяла огромные, почти до пола свешиваются, когда постель собрана, если два затащим, неудобно будет. Так что заползай так. Он тяжело вздохнул, покосился на одеяло в своих руках, вздохнул еще раз, свернул его, положил на кресло и нырнул в кровать. Холодные простыни приятно скользнули по босым ногам, подушка приняла голову в нежные объятия, обещая спокойную ночь, и он невольно улыбнулся. А затем его вдруг укрыли, натянув одеяло до самой шеи, и подоткнули то за спиной. Тсуна удивленно вскинул брови, но Аой лишь пожала плечами и улеглась рядом, выключив ночник. Вот только затем нехотя ответила: — Момо-сан подтыкал мое одеяло. Мне нравилось… Он улыбнулся. На душе стало вдруг невероятно тепло и спокойно. — А мне его так подтыкала мама, когда я болел. Я думал, что это очень здорово. — Я тоже, — улыбнулась Аой в ответ и закрыла глаза. — Спокойной ночи, Тсуна. — Спокойной ночи… Ее лицо было так близко, что протяни руку — и коснешься бледной мягкой щеки кончиками пальцев. Губы, слегка приоткрытые, мерно вдыхали прохладный воздух сумерек, веки едва различимо дрожали. Черные волосы, растрепавшись по подушке, уже не напоминали о летящих на шабаш ведьмах, оседлавших метлы — они мягкой паутинкой выводили на белом хлопке витиеватый узор, словно кисть каллиграфа, решившего вдруг попытать силы в абстракции. Лунный свет вычерчивал контуры острых скул, тонкого носа, пушистых ресниц, густых бровей, потрескавшихся бледных губ, подчеркивал сосуды на тонких веках… «Она не видит во мне мужчину». Он вздрогнул от мысли, внезапно пронзившей виски, и зажмурился. «Нет-нет-нет, что я такое думаю? О чем вообще речь? Ну, подумаешь, не волнуется она, ложась рядом! Мало ли… Да нет, если бы она считала меня именно мужчиной, постеснялась бы. Хотя… Может, и нет, это ведь она, а у нее и правда своя система ценностей. Но она уверена, что я бы ни за что не распустил руки. Это признак доверия или того, что она не считает меня опасным? Доверия, наверно. Значит, не стоит думать о таком?.. Да нет, всё не так. Не в этом дело. Совсем не в этом. Просто вот Киоко-тян, Хару-тян, Ханна-тян если оказывались прижаты к кому-то из нас в забитом общественном транспорте, слегка краснели. И дело было не в правилах, мол, девушка должна быть стеснительной, просто они понимали: мы парни, а они девушки, так что… всякое может быть. Даже влюбиться кто-то в кого-то может, а потом вот так раз — и в этом самом транспорте окажешься, а тогда будет очень неловко. Мне вот и с Хару-тян, и с Ханной-тян было неловко так в транспорте ехать, хотя нравилась Киоко-тян. Просто дело было в том, что они девушки. Как можно стоять настолько близко к ним? Прикасаться… А ей всё равно. Совсем. Мы тогда проснулись, а она меня обнимала, но совершенно не покраснела, да и вообще выглядела так, словно всё в порядке. Значит, я для нее не мужчина, а… как плюшевая игрушка. Просто друг, у которого нет пола. И это… это…» Сердце защемило. Тсуна закусил губу, сильно зажмурившись и стараясь отогнать резь в грудной клетке, отчаянно не желавшую отступать. Было больно, очень больно, почти так же, как когда Киоко сказала, что они не могут быть вместе… Киоко? Но почему? «Нет-нет-нет, не может быть! Аой-сан не может мне нравиться! Совсем нет! С Киоко-тян всё было по-другому: я ее когда видел, у меня на душе светлее становилось, когда она рядом была, я думал, что со всем справлюсь, потому что она придавала мне сил своей улыбкой. Я всегда думал о ней, хотел увидеть, фантазировал, думая, как мы будем гулять, держась за руки, как я ее обниму или даже… поцелую… А тут совсем не то! Когда мы с Аой-сан в Стране Чудес, я и правда забываю обо всем, проблемы остаются позади, но совсем не так, как от улыбки Киоко-тян — там я как бы получал заряд сил, чтобы со всем справиться, а тут впадаю в состояние, словно реального мира и нет совсем, потому что у нас обоих хорошая фантазия, и когда она придумывает сказки, а я их представляю, реальность будто исчезает. Совсем. Проблем в этом мире нет, их не надо решать, они где-то далеко, в другом измерении. Можно просто подождать, передохнуть, успокоиться перед тем, как искать решение, а потом возвращаешься в это самое измерение, и они наваливаются с новой силой, но Аой-сан помогает мне с ними справиться советами и рассуждениями об их сути. Мне никогда не становилось легче просто от взгляда на нее, она мне помогала объяснениями, советами, рассказами, как выглядит ситуация со стороны. С Киоко-тян мне всегда было хорошо, что бы ни происходило, потому что она была… эдаким солнышком, с которым не нужно было думать о плохом. Я ей не рассказывал о своих проблемах, а она всегда говорила, что у нее тоже всё хорошо, не знаю, может, тоже врала, но когда мы болтали, мне казалось, что мы в такой колбе, заполненной позитивом, и о проблемах просто не надо думать, потому что они потом разрешатся, я смогу, справлюсь. А вот с Аой-сан… да один Мир Кошмаров чего стоит! Она делится своей болью, а я своей, а у меня такое бывало только с друзьями. С близкими друзьями. И мы друг друга поддерживаем как друзья — советами, помощью, делимся теплом и светом, хотя у самих его не особо много. Когда я с ней, мир не начинает переливаться яркими красками, как с Киоко-тян, я вижу и боль окружающих, и их проблемы, они меня волнуют, я не растворяюсь в эйфории, не думаю только о ней, а вот с Киоко-тян думал как раз только о том, как бы подольше побыть с ней рядом. С Аой-сан я… да, я себя с ней чувствую как с другом! Только… иногда хочется взять ее за руку и обнять. Особенно когда ей плохо. Но это, наверное, потому что она всё-таки девушка. Парня-друга ты же не будешь обнимать! Фе, даже думать не хочу… А это просто потому, что она девушка, да. А хорошо мне с ней потому, что она именно близкий друг, а не как Хару-тян или Ханна-тян, не очень близкий. С ними я… ну, просто они хорошие друзья, мы многое пережили вместе, особенно с Хару-тян, только они никогда не были мне близки как Хаято или Такеши. А Аой-сан как раз такой друг. Вот я себя и чувствую с ней не как с другими девушками. Но… почему тогда так больно?» Внезапно его щеки коснулись горячие пальцы, и Тсуна резко распахнул глаза. Сердце бешено забилось, норовя пробить грудную клетку и умчаться в неизвестность — неважно куда, лишь бы быстрее… — Что случилось, печальное солнышко? — теплый голос, теплый взгляд, мягкое, нежное прикосновение. — Что не так? Зачем спряталось за тучку, зачем кусаешь губы? «Мертвец. Я для нее живой мертвец. Живых она избегает, потому что не любит, мертвых любит, потому что понимает и сочувствует, она и себя-то причисляет скорее к мертвым, чем к живым. Она сама — живой мертвец. А когда поняла, что я не как живой — я не предаю, причислила меня к тем, кому можно верить — к мертвым, но я всё-таки был живым. Поэтому она меня подпустила намного ближе, чем кого бы то ни было. Ведь я такой же как она — живой мертвец. Один-единственный. И если бы даже она в меня влюбилась, то только потому, что больше не в кого». На глаза навернулись слезы, зубы с силой сжались, но боль не отрезвила. Напротив, она лишь слилась с болью душевной, усиливая ее стократно. — Не надо, не кусай губы, Тсуна, — большой палец сместился на его губы, ладонь мягко касалась щеки, а глаза были так близко от его собственных… — Кто я для тебя? Он и сам не узнал свой голос. Столько боли и отчаянья в нем было, что вновь вспомнились дни, когда хотелось бросить учебу и никогда больше не покидать собственную комнату. Аой резко напряглась. Серые глаза заполняла растерянность, страх и… нечто непонятное, куда более пугающее, нежели холодность Киоко. — Тсуна, я не понимаю, что случилось? — Ты ведь ко мне относишься как… как… Я для тебя совсем не мужчина, да? Считаешь, я просто ребенок? Или мертвец? Но я же живой. Так почему? Почему?.. — слова давались с трудом, но отчего-то не произнести их он уже не мог. Боль выливалась за пределы переполненной чаши, обращаясь в звуки, падавшие на чужую душу градом стрел. Вот только была ли эта душа чужой?.. Аой удивленно распахнула глаза, потрескавшиеся губы замерли, а затем мелко задрожали. Пальцы дрогнули, судорожно сжались, а затем веки вдруг опустились, и с тяжелым, полным отчаянья вздохом из легких словно вышли все яркие эмоции, оставив лишь непроглядную глухую тоску. Ее ладонь разжалась и легла между ними, словно выстраивая баррикаду, а затем с явным усилием была отведена за спину, уничтожая преграду, но всё же что-то неуловимо изменилось. Аой придвинулась ближе, и он почувствовал на губах обжигающе горячее дыхание. Только вот ни смущения, ни испуга это не вызвало, равно как не заставило сердце забиться от радости. Боль исчезать не желала. — Зря ты так думаешь. Да, для меня ты куда лучше живых, но, вместе с тем, и куда лучше мертвых, потому ты особенный. Не живой и не мертвый — ты мое солнце. Доброе, теплое солнышко, которое делает бесконечный мрак не таким пугающим. Ты освещаешь мой путь, показывая, что в мире есть что-то помимо моего вечного кошмара и одиночества. С тобой я научилась смеяться вне мира сказок, с тобой узнала, что, оказывается, можно принести свой мир в реальность, сделав комнату не просто библиотекой — складом для сказок, безликим хранилищем, а местом, где мне будет хорошо и спокойно. С тобой в моем угольно-черном мире появились краски, потому что я тебе верю. Но я ведь уже раньше знала двоих живых, которым верила. Детектив и служанка, помнишь? — Тсуна почувствовал, как по спине пробегает разряд тока, заставляя мышцы судорожно сжаться. О них он совсем забыл. — Я могу поверить людям, если они доказывают, что им можно верить, потому, собственно, и попыталась поверить в тебя — я еще не окончательно закрылась от мира, и если вижу человека, который постоянно доказывает, что ему можно доверять, начинаю подпускать его ближе. Только ты всё равно особенный, потому что с ними мой мир не становился ярким. А с тобой становится. Не знаю, отчего так, не понимаю, просто он меняется. И дело не в том, что я впадаю рядом с тобой в какую-то глупую эйфорию, делающую весь мир лучистой радугой, в которой нет забот, вовсе нет. Просто ты даешь мне понять то, чего я раньше не понимала, заботишься обо мне, помогаешь, поддерживаешь… Я давно перестала мечтать о друге, который разделит со мной и радости, и горести — еще в детстве. Но появился ты, и я поняла, что нашла настоящего друга, хотя перестала об этом мечтать. А потом… ты стал больше, чем другом. Ты стал единственным в мире человеком, чей мир я хочу раскрасить. Дело не в дружбе и не во взаимопомощи, я просто хочу, чтобы ты искренне улыбался, вот и всё. Больше мне ничего не нужно. Тсуна вновь почувствовал, как позвонки пересчитывает мышечный спазм, но на этот раз потому, что эти слова наиболее точно описывали его собственные чувства. Главное, чего он хотел — чтобы Аой улыбалась. Но не так, как сейчас, а искренне, от всей души, счастливо. И на самом деле имело значение только это. Он слабо улыбнулся. — Но если ты думаешь, что я вижу в тебе бесполое существо, эдакий Грааль, который можно лишь защищать от орд покушающихся на его неприкосновенность, ты заблуждаешься, — продолжала она. — Я знаю, что ты человек, живой человек, и хотя ты мое солнце, я также понимаю, что ты мужчина. Тебя, наверное, удивило, что я так спокойно тебя обнимала в прошлый раз, а сейчас не испугалась рядом лечь? Вообще, если честно, у меня есть дурацкая привычка: я во сне подушку всегда обнимаю. Наверное, просто хочется тепла… — Тсуна напрягся. — Потому, видимо, я тебя той ночью и обнимала — во сне отчета своим действиям не отдаешь. А когда проснулась… Я понимала, что ты парень, и всё это может вызвать не совсем радостную реакцию, но я тебе верю. Верю, что даже если гормоны возьмут верх, ты ничего мне не сделаешь, потому что ты очень добрый. А в твою душу я верю куда больше, чем в какие-то там гормоны. И сегодня я так спокойно легла с тобой рядом по той же причине. Но я не пыталась тебя обнять или что-то в этом роде, потому что отлично понимаю: это может вызвать эмоциональный всплеск… — Только у тебя его не будет, — прошелестел сдавленный голос, а Аой вдруг криво усмехнулась и буквально выплюнула: — А я, по-твоему, не женщина? Гормональный фон у меня явно занижен, это факт, а эмоциональный развит совсем не так, как у остальных, и я скорее похожа на человека с расстройствами психики, который «неадекватно» реагирует на раздражители, но это не значит, что я не могу внезапно захотеть тепла и крепких объятий. Просто я знаю, точно знаю, что меня никто никогда не полюбит. Поняла, когда в средней школе пришла на очередную линейку, и старые знакомые из начальных классов отволокли меня в мужской сортир, чтобы запихнуть головой в унитаз. — Тсуна буквально подскочил на кровати, но его схватили за шею и резко дернули, заставив рухнуть вниз. Ребро пронзила острая боль, но он не обратил на это никакого внимания, даже заметил лишь краем сознания, потому что мир вокруг затопляли ярко-алые, кровавые сполохи. — Они смеялись, и мальчишки, и девчонки, повторяя раз за разом: «Психичке места нигде не будет!» И год за годом я получала лишь неопровержимые подтверждения этих слов: мне нигде не было места, кроме мира мертвых. Но всё же у меня были детектив и кухарка, мир их праху. Они показали мне, что даже меня могут принять, только вот и от них я ловила взгляды, говорившие: «Она странная, я ее не понимаю. Что мне делать? Как с ней говорить?» И знаешь, Тсуна, от тебя я иногда ловлю точно такие же взгляды. — Он напрягся, мурашки промаршировали спине, глаза распахнулись. Как же так?.. Ведь он и впрямь часто ее не понимал, но это не значило, что он не хочет понять или считает ее сумасшедшей! — Так что я не мечтаю о принце на белом коне, обнимашках перед камином и поцелуях под звездами. Просто потому, что для меня это невозможно. И дело во мне самой — меня попросту не поймут, не смогут понять до конца. Ты пытаешься, я вижу, но всё равно порой пугаешься или теряешься. А если уж даже ты, человек, который превратил мой мир из бездны мглы в сумрак с яркими мазками, не можешь меня понять, кто сможет? Никто. «Я… сам всё порчу? Я причиняю тебе боль? Заставляю думать, что тебя не смогут понять?» Тяжелые спутанные мысли, кружащие вокруг чувства вины, расплавляющие разум, заставляющие слезы подступить к глазам. И Аой, заметив их, вдруг улыбнулась, аккуратно стерла с век глупую соленую влагу, а затем тихо и как-то удивительно умиротворенно, словно и не она только что с ненавистью вспоминала собственное прошлое, зашептала: — Но если ты думаешь, что я считаю тебя бесполым существом, ты заблуждаешься. Понимаю, мое поведение может ударить по самооценке, но знаешь, если следовать такой логике, скорее, я не считаю себя женщиной. Просто пойми, я не боюсь тебя, потому что верю, а не стесняюсь, потому что знаю: мои бренные кости тебя не заинтересуют, а если вдруг и заинтересуют, то исключительно из-за внезапного гормонального всплеска, не более того. Я… я не вижу смысла стесняться, потому что ты ничего не почувствуешь, обнимая кого-то из своих друзей-парней или подушку. Вот так и тут. — Но ты не подушка. И ты не парень. И я не считаю, что тебя нельзя полюбить… «Любовь». Какое странное слово. Терпкое, вязкое, удушливое — как объятия сожженного заживо. Почему?.. — Может, и можно, — усмехнулась Аой, но в усмешке этой не было и тени веры. — Только я этого человека вряд ли встречу: население Земли — семь с половиной миллиардов человек, неужели можно найти среди такого количества того самого, единственного, который был со мной единым целым до того, как боги разрубили людей пополам, заставив половинки вечно скитаться в поисках друг друга? Шансы слишком малы. Один к семи с половиной миллиардам — шутка ли? — Всё не так, — прошептал Тсуна. — Тебе не нужно искать единственного, просто… — А «кто попало» не нужен уже мне, — холодно ответила Аой, убирая руку с его шеи. — Я максималист, так что «или Цезарь, или ничто». Мне не нужна влюбленность и чувства, которые могут пройти, потому что в глазах человека, который не будет по-настоящему меня любить, всегда будет непонимание и растерянность. И только моя вторая половинка смогла бы меня по-настоящему понять, я в это верю. Но, увы, мне с ней не встретиться. Даже если я… — она опустила взгляд и усмехнулась с такой ненавистью и болью, что Тсуне показалось: его собственное сердце разрывается на куски. — Даже если я полюблю, меня не полюбят в ответ, и, наверное, это будет не та самая уникальная любовь, а всё же нечто менее безупречное. Но даже так, ответа я не получу, точно знаю, потому что максимум, на который я могу надеяться — товарищи. Вот и всё. — Не верю, — отчеканил Тсуна, сам не зная, почему. — Не верю. Тебя можно полюбить по-настоящему, я точно знаю. Потому что… ты права, я не во всем понимаю тебя, но стараюсь понять, и постепенно начинаю понимать всё лучше. А растерянность возникает из-за того, что не хочу причинить тебе боль, а не из-за каких-то там мыслей вроде: «А вдруг она как-то странно поступит». Знаешь, после той ночи, когда… когда ты мне помогла, мне показалось, что я стал понимать тебя куда лучше. Что-то изменилось. И я уверен, ты можешь найти счастье. Правда. Он улыбнулся и осторожно коснулся ее щеки ладонью. Аой вздрогнула. Всё так же опустив взгляд, она смотрела на одеяло и сжимала его столь сильно, что костяшки пальцев побелели, а затем вдруг прошептала: — Зачем ты меня мучаешь? Он резко дернулся, как от пощечины, сердце забилось с бешеной скоростью. — Зачем, Тсуна? Я не понимаю… Зачем завел этот разговор? Я привыкла. Привыкла верить, что мне не на что надеяться, так зачем ты пытаешься всё разрушить? Хочешь, чтобы я снова поверила в чудо, а потом хоронила эту веру? Это больно, Тсуна, очень больно. Собираешь осколки голыми руками, они все в крови, потому что скальпированные раны вгрызаются в мясо до кости… Хоронишь свою разбитую надежду, разрывая землю этими самыми руками, и поливаешь могилу слезами. А потом, опустошенный, уходишь в никуда. Он знал, о чем она говорила. Сам хоронил осколки несбыточных надежд, увидев равнодушие в глазах Киоко, услышав ее вежливое: «Прости, Тсуна-кун». Так зачем же он говорит Аой, что еще не всё потеряно, хотя понимает: хоронить надежду нестерпимо больно! — Я тебе верю, Тсуна. — По его спине вновь пробежал холодок. — Я поверю всему, что ты скажешь, потому что ты меня ни разу не обманул, потому что ты видишь больше, чем я, и показываешь мне то, чего я не могу разглядеть. Так зачем ты говоришь, что я могу стать счастливой, хотя шансы на это ничтожны?! Она резко подняла голову и немигающим взглядом уставилась прямо ему в глаза. И вновь толпа мурашек, а пальцы задрожали, но сумбур в душе вдруг улегся. Он увидел в ее глазах слезы — такие же, как у него самого год назад, когда друзья сказали, что он еще найдет свое счастье. Слезы обиды, боли, непонимания, а главное, неверия. Он до сих пор не верил, что сможет быть счастлив, но… — Ты заслуживаешь счастья, Аой. Значит, шанс его найти всё-таки есть. Пусть он очень маленький, как и у меня, но он есть, а значит, давай вместе верить в то, что мы можем найти его — наше счастье. Знаешь, я только что понял одну важную вещь: если не верить в такую возможность, упустишь ее, пройдешь мимо человека, который мог стать твоим счастьем, потому что просто не поверишь, что что-то может получиться. А если всё-таки будешь надеяться, сможешь разглядеть в нем того самого, единственного, которого искал, и сможешь помочь ему тебя понять. Не получится просто встретить человека и сразу же понять его, просто не получится, потому что ты не знаешь его прошлого, его мыслей, ничего о нем не знаешь. Ты ведь тоже меня не до конца понимаешь, я уверен, но сейчас ты меня понимаешь куда лучше, чем в первый день, когда мы познакомились. На всё нужно время. И на то, чтобы понять кого-то, тоже. Но вот чтобы принять человека, нужно просто в него поверить, а я в тебя верю. Так что даже если иногда теряюсь или путаюсь, или не знаю, как поступить, это не потому, что я тебя не принимаю или боюсь, а потому, что не знаю точно, что у тебя на душе, и как не причинить еще больше боли. Не хочу, чтобы ты плакала. Не хочу, чтобы грустила. И… и наверняка есть шанс, что ты станешь счастливой, если позволишь людям, которым поверишь, себя узнать. Только не ставь этот барьер, а то так и получится, что ты просто пройдешь мимо своего счастья, не дав ему шанс. — Боль в ее глазах смешивалась с зарождающейся надеждой, и Тсуна снова осторожно коснулся ладонью ее щеки, а взгляд серых глаз стал на сотую долю теплее, словно вера в его слова из обузы вдруг превратилась в яркий светлый мазок краски на темном полотне. — И знаешь, я тоже постараюсь. Я тоже думал, что меня никто не полюбит, потому что я слабый, глупый, да и вообще бесполезный, но ты показала мне, что я не бесполезен и что могу стать лучше, уже становлюсь, значит, шанс всё-таки есть, друзья были правы. Я… — он пожевал губами, а затем осторожно сказал: — Мне нравилась одна девушка два года назад, но она мне отказала, а я ведь целых четыре года молчал… Решился — и ничего не вышло. Очень больно было, очень. Я думал, всё, конец. Уверен был, что меня точно никто никогда не примет, потому что я ничтожество, — голос дрогнул, но Тсуна глубоко вздохнул и закончил: — Только вот сейчас мне почему-то вдруг очень захотелось, чтобы это было неправдой. Захотелось стать счастливым. Я оставил ту историю в прошлом, та девушка мне больше не нравится, год уже совершенно спокойно к ней отношусь, и понимаю, что это была просто подростковая влюбленность, а раньше она не прошла только потому, что мы дружили и постоянно бывали вместе, Киоко-чан же сестра моего друга… Только почему-то всё равно сердце болело, когда вспоминал, как она мне отказала, и каждый раз возвращались те мысли: «Я бесполезный, меня не полюбят». Но вот сейчас я так не думаю. Просто хочу верить, что когда-нибудь всё будет хорошо. Знаешь, я ведь тоже верю твоим словам. Верю всему, что ты говоришь, хотя раньше об этом как-то не задумывался. Так что… если ты говоришь, что я не бесполезен, значит, это так, если говоришь, что меня можно считать мужчиной, значит, это так. И я буду верить. В лучшее. В то, что стану счастливым. — Станешь, Тсуна, — слабо улыбнулась Аой. — В это верю уже я… — А я верю, что счастливой будешь ты. Потому что ты слишком светлый, добрый и удивительный человек, и если мир не подарит тебе счастье в награду за то, сколько ты мучилась, это будет несправедливый, жестокий мир. А я верю, что хотя он и жестокий, всё-таки, как говорит Хаято, «черные полосы сменяются белыми». Они и для тебя сменятся, уверен! Она закрыла глаза и покачала головой, как-то обреченно и в то же время словно смирившись. — Жестокий ты человек, Тсуна. Если придется закапывать осколки, позову тебя, чтобы отпаивал меня валерианой и коньяком. — А? Но ты же не пьешь? — растерялся он и даже привстал на локте, а Аой вдруг тихо рассмеялась и, махнув на него рукой, едва слышно ответила: — Не пью. Но в тот момент выпью — чтобы залить горе. Не зря же говорят, что алкоголь помогает с нервами справиться. — Как-то я в это не верю, — пробормотал Тсунаёши, укладываясь обратно. — А я не верю, что стану счастливой. — Он замер. Сердце болезненно сжалось. — Ну и что? Ты говоришь попробовать, и я попробую. В случае неудачи коньяк будет куда менее страшным экспериментом… Он не дал ей договорить. Внезапно рванулся вперед, крепко прижал к себе и, с силой обняв, уверенно прошептал: — Ты будешь счастлива, я верю. Время никогда не замирает, но порой людям кажется, что оно на это способно. Просто они любят верить в сказки… Она вдруг обмякла в его руках, словно воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Напряжение из мышц ушло, как мысли покинули голову. Аой уткнулась носом в затянутую серой тканью грудь и закрыла глаза. Дрожащая рука осторожно и несмело легла ему на спину. Тсуна наклонил голову и его нос коснулся спутанных черных волос. Те пахли горными травами, мятой и почему-то сандалом, хотя он никогда не видел у нее вещей, сделанных из этого дерева. И губы сами собой расплылись в счастливой улыбке, а сердце радостно забилось, мерно отбивая по ноющим ребрам странный ритм — совсем не такой, как когда Киоко улыбалась ему, ведь тогда это было торнадо восторженного танго, эйфория безумного пасодобля, а сейчас… сейчас казалось, что оно кружит в народном танце вокруг костра, разожженного с друзьями на окраине деревни, а где-то вдалеке бушует празднество фестиваля, долетая до этого мирного и уютного уголка разве что шумом салютов да криками восторженной толпы. Мир не исчез, не изменился, не стал сияющим беззаботным райским уголком: у фестивальных лотков наверняка кто-то дрался, кто-то напился и скандалил, кто-то стонал из-за впустую потраченных на лотерею денег, но костер горел мерно и уверенно, разгоняя мглу, даря надежду на лучшее — не для всего мира, а для тех, кто кружился вокруг него, веря: их боль когда-нибудь сменится радостью, не может не смениться, ведь они постараются, они будут много и усердно трудиться, а значит, шанс всё же есть. Ведь нет шанса лишь у тех, кто остается на одном месте, а этот танец поможет идти вперед, не замирать, не останавливаться, не делать последнее па пасодобля, сгорая в собственных эмоциях и исчезая в чувствах, — идти вперед, зная, что рядом в том же ритме идет-кто-то безумно важный… Тсуна закрыл глаза. Покой и умиротворение нежной периной укрыли душу и разум, на сердце было невероятно легко. «Не знаю, что это за чувство, но оно удивительное», — подумал он перед тем, как провалиться в мерную ласковую дрему. — Прости меня… — прошелестело едва слышно, и он услышал, но не понял. А уже не дрожавшая рука вдруг крепко обняла его, только он этого уже не заметил.