Десять тридцать

Самый неблагодарный, да и неприятный возраст — 17-20 лет. К жизни ещё не привык, к себе самому тоже. Ни жизни, ни людей не понимаешь, а между тем убеждён, что отлично всё видишь, понял и даже во всём слегка разочаровался. Зинаида Гиппиус

Она была так удивительна и прекрасна в своём синем платьице. Казалось, что она вышла из девятнадцатого века, и сейчас, допив кофе, захлопнет книгу, позовёт служанку, и они вместе сядут в экипаж, а ему останешься лишь смотреть, как она уезжает в своё поместье. Но нет, она сидела на месте, прядь тёмных волос падала на глаза, а губы, накрашенные красной помадой, что-то беззвучно шептали, видимо вторили тексту книги. Десять тридцать, она как день, неделю, месяц назад встаёт, аккуратно закрывая книгу, и уходит прочь. Куда она идёт, что будет там делать, продолжит читать свою книгу или встретится с подругой, а может быть с парнем, он не знал. Он знал только то, что в десять тридцать она уходит, легко взмахнув то синей, то жёлтой юбкой старомодного платья. А ещё он знал, что она красится только красной помадой, любит цветочные духи, непереносимый запах табачного дыма, но тот раз, когда она укоризненно посмотрела не него, стоило ему закурить, он бережно хранил в памяти, а ещё она шевелит губами когда читает. Читает она постоянно. Иногда ей на телефон приходят сообщения и она, улыбаясь, отвечает. Это странно, что он следит за ней. Полтора месяца он к восьми приходит в эту кофейню, чтобы просидеть до десяти тридцати и уйти ни с чем. Бывают дни, когда он говорит себе: «Сегодня я к ней подойду, сейчас я к ней подойду», — но вдруг наступают злосчастные десять тридцать, и она уходит. Он практически уверен, что она узнаёт его. Разумеется, ведь они полтора месяца ходят в одно кафе, и сидят там до десяти тридцати. Как-то её не было неделю, видимо болела, а может ездила отдыхать, а может просто не хотела приходить вариантов было много, но он всё равно ходил и сидел до нужного времени, ни минутой дольше. И ему бы хотелось назвать её странной, вычурной, манящей, идеальной. И он пожалуй бы вызвал на дуэль любого, кто посмеет это отрицать, но он не мог этого сделать. Она была обычной, как сотни девчонок проходящих мимо него, но нет, он даже не смел сравнивать. Ведь, любое сравнение упиралось в то, что другой такой нет. И он не знал как понять эту её обычность среди тысяч и уникальность для него. С таким за восемнадцать лет жизни сталкиваться не приходилось. И вот снова восемь, она сегодня раньше, а он внутренне ликует: «Ты снова в старомодном синем платье, я так люблю твоё старомодное синее платье. Ты в нём похожа на аристократку, на принцессу. Ты так прекрасна сегодня!» Делать ей комплименты про себя стало привычкой. Время не тянется, оно бежит, мчится, скачет диким галопом. Сегодня великий день! Она снова посмотрела на него, возможно, даже узнала! С некоторых пор, точнее с полтора месяца назад, это греет душу. А время неумолимо приближается к злосчастной цифре! Десять двадцать — у него ещё есть десять минут, чтобы запомнить спадающую на глаза прядь, накрашенные красной помадой губы, шепчущие сюжет неизвестной книги. Десять двадцать пять! Но ведь ещё целые пять минут. Изящные, плевать, что коротковатые, пальцы достали пару купюр из кошелька и бросили на стол. Десять двадцать восемь. Она перелистывал страницу, глаза быстрее забегали по строчкам, она всегда так делает когда не успевает дочитать главу. Десять двадцать девять. Она поднимает задумчивый взгляд от страниц, разглядывая затуманенным взором стену. Десять тридцать. Он резко поднялся вместе с ней, в два шага подошёл и подал сумку. Он не читал свою мантру «сегодня подойду» в этот раз, но почему-то подошёл. Она всё ещё находясь в мире книги приняла сумку, но потом очнувшись перевела на него взгляд. Не удивлённый, не испуганный, а заинтересованный. — Уже десять тридцать. Пойдём, я тебя провожу И она с улыбкой взяла его под руку. Синяя юбка легко взметнулась, и они пошли к дверям, переполненные чувством некой правильности, закономерности происходящего. В этот раз, в десять тридцать из кофейни выходили два счастливых человека.