willyoustaywithmemylove

      Надменная фраза вызвала бурные всплески эмоций. Табун мурашек пробежался по коже, глаза хаотично искали источник не самого приятного звука — так дрожащему взгляду и попался ошметок грязи. Невзрачная, маленькая точка вот здесь, прямо тут, на запястье, в миг развязалась шелковой ленточкой чешуйчатой кожи стремительно вверх по предплечью.       Лоза разрослась стремительно, в сопровождении спектра фиолетовых эмоций: змеи оплетали кости прямо под кожей, деформируя и растягивая, ползли вверх, перекидывались на плечи. Гвен верещала. Зарождалась истерика, охватываемая неизвестностью; она надеялась, что истошные крики заглушат невыносимую физическую боль.       Аккомпанемент отборных воплей сдавливал черепную коробку: они были повсюду, тянули к ней свои вязкие костлявые руки. Плач детей, громкий шепот, мольба на всех языках мира, истошные крики о помощи и шорох ворсянистых лапок насекомых. Воздух был почти воспламенен, горло надрывалось, першило и резало. По лицу ползали сороконожки, с губ свисали липкие черви, пробирались в назад в гортань. Она взрывалась изнутри: фантомно плавились органы, догорали съеденные языками глаза, хотелось лезть на стену, но двигаться было бесполезно — пальцы оплетала лоза.       Кричать уже не было сил, вспоминать всю жизнь перед глазами тем более. Штормило, безумие жевало желудок, терялось сознание, звон преследовал неестественные судороги; избавиться от червоточины во рту не удавалось. Всё смешалось в кашу из хаоса, вопиющего страха под живую тарантеллу необузданных языков пламени. Глаза закрывались под палящими веками, шуршали между артериями своими мягкими лапами виноградники сколопендр…

Противным визгом разорвалась ткань.

      Ощущение бестелесности пришло чуть позже, когда цвета потеряли контрастность, а само тело — форму. Оно податливо ломается под напором тлеющего пламени. Голодный зверь пожирал слёзы, остатки конечностей, ласкал горячим языком прогнившую кожу… осознание искусственности боли пришло не сразу — Гвен всё ещё сотрясала воздух огнём из гортани, крутила головой от тараканов в потемневших волосах. В искажённом сознании, зажмурив иссушенные глаза, отказывалась верить в скоропостижную кончину, но силы покидали самообман. Не смотри, не смотри, не смотри, забудь, забудь, забудь!       — …ен, — долетают обрывки фраз через пелену бесцветной оболочки, что оставлял после себя огромный, словно собачий шероховатый язык. — Гвен!       Её почему-то зовут — она поняла это по вялой реакции организма на, видимо, активное сотрясение за плечи откуда-то извне. Пора бы приходить в себя, но паника, приятным послевкусием расцветающая внутри, сковывает все движения. Тело словно замуровано в этих ароматных ласках; ноги — ватные, веки — чугунные, и всё сущее превратилось в дождливое облако. Сороконожки с хрустом растворились и на языке осела плотная влага. Боли не было, вспышек криков тоже — чувства и ощущения пропали за огромную компанию.       Она лежала, словно в формалине мумифицированного спасения, разливаясь персиковым теплом.       — Гвен! — вместе с миллиардной попыткой спасателя выкочевать наружу пришли помехи зашкаливающей радиостанцией отекшей ноги. Но ничего, кроме нечленораздельного жалобного мычания, не вышло. — Гвен?!       Гвен слышит горький привкус волнения: привычно бодрый, деланно елейный голос с завидной хрипотцой поддавался нарастающему кому такой же фиолетовой паники в панковской голове — ослепительной вспышкой он хватался за пробуждение. Венозная белоснежность казалась пугающей в темноте прилипших прядей, и нужно было бы сказать что-то, но кроме скомканных признаков жизни ничего не вырывается из взволнованного рта.       Грудь, выпяченная облегченным колесом, прогнулась в спертом воздухе — закашлялась, боясь ощутить шелестящий привкус насекомых в глотке, но быстро сошлась на нет, проглотив горючее месиво. Глаза открывались с огромным трудом, по очереди и с боязнью увидеть то, чего видеть-то хотелось меньше всего — даже в нуаре чётко вырисованные морщины вскинутых косматых бровей. Это испуганное неизвестностью лицо, стиснутые желваки и труднорастворимые эмоций в опечаленном взгляде.       — Гвен?       Сердце обрушилось в пляс. Сознание острым укусом вывернуло и поставило на окровавленные колени; Дункан слишком отчаян в этом первозданном небытие и совершенно не знает, как спастись от девичьей напасти. Тошнота заседает в скрюченном желудке. Щекотно нервам и носу.       Вспышка расфокусированности перед глазами предусматривает белоснежный полоток — возможно, какая-то больница или любое другое со стойким запахом страха, — но мир быстро схлопывается от непривычки видеть в темноте в более реальную причину выжить. Ночь, своя кровать, испарины испуга и ад во плоти — панковский оскал волнения.       — Гвен.       У Дункана, помимо максимализма и системы разрушений, экспрессия и вечная оттепель полные штаны — настолько много, что ни одни подтяжки не удержат, — а он хватается бренчащими руками за надежду и уточняет, что случилось. Тут шторм, океан, и Гвен не в силах смотреть на этот букет со спокойной душой.       Отворачивается на судорожном вздохе, признавая поражение и, похоже, новую слабость.       — Гвен…       Он всё ждёт чего-то, а у неё никак не хватает дыхания. Реальность этого оказалась настолько простым, что пропустила через себя один удар: и что нет никакого глицерина в качестве бальзамирования, никаких сколопендр на подбородке, никаких мертвецов в ушах. Только она и ночь. Ну и Дункан в кровати. А ещё пробивающиеся сединой пряди, сухой ком, рвотный рефлекс и…       и дрожащие губы.       — Гвен?       Всё повторяется опять: её имя, циркулирующий гром капель о разбитую раковину, выводящий на раздражение, оживлённость улиц, горячее дыхание, неуверенность в своём существовании и чужое (родное) присутствие. Вина за дрожь выливается во всех смыслах — у Гвен не получается сдержать горячие слёзы, зарождающие истерику, спрятать разгорячённое лицо и самобесцельность. Заплутала в лабиринте, повторяющихся тупиках, и сколько за стену не держись — выход найти не удаётся.       Хлестающая фонтанами горечь, бесконечный поток мыслей и тихое непринятие бесполезности. Всё повторяется опять: тремор прохудавших плеч, попытки спрятать свою слабость и прокусанные щеки, судорожные вздохи в нехватке кислорода, бессмертие страха и обжигающее объятие рук.       Ну зачем, зачем, Дункан? Зачем вытираешь слёзы, зачем вздыхаешь, зачем обращаешь внимание? Зачем ждёшь, зачем спасаешь. Тебе бы в свою войнушку играть, вырезать на деревьях всяких весёлых и не очень роджеров и прописывать план побега из ближайшего продуктового, ведь спасение утопающих — дело самих утопающих, а не каких-то зеленогривых панков. Даже если эти зеленогривые панки и есть та самая хищная волна.       Ну и что получается? Ослабшие родные (чужие) руки не могут справиться с напором бессознательной терапии саморазрушения, не могут принять участие в конкурсе на лучшую затею девичьей истомы. Гвен щурится и глушит эмоции всем, чем только можно: губами, стиснутым кулаком, пропахшей мужской футболкой. Выходит, что поражение — награда, выходит, что наличие — дар, выходит, что Дункан — спасение.       Она, набившая оскомину — не иначе, — дрожит в панковскую грудь и ищет там спасение от всех сороконожек, фанатичных шуршаний и капе́ли кухонного крана. То ли истерика, то ли время, но, в любом случае, не жалеет: она пытается согласиться, но немо глотает буквы, царапая горло и всё, что осталось от беззвучных криков. И всё-таки:       — Гвен…       А Дункан расцветает волнистой улыбкой.