весна в дыму

тсукишиме даже не страшно, когда она понимает, что так выпала из реальности — не различает, в комнате ли темно или она просто закрыла глаза. чёрные дыры — из груди — по глазам — к потолку — по миру. поглоти меня, чернота. тсукишиме не кричится-не плачется. она заворачивается в кокон из одеял. но потом ей становится тесно, душно, и она злобно раскидывает одеяла по комнате — босиком по холодному полу, словно нет ничего родней. лёд и темнота, даже если сквозь плотные шторы пробивается навязчивый наглый луч. хочется его укусить, но нельзя укусить абстракцию; тогда хочется укусить себя, но кей знает, что и от неё уже ничего не осталось, одна метафора горечи и усталости, одна параллель с отправившейся в космос ракетой, которая и не думает возвращаться, но в которой ещё есть запасы проболтаться там несколько лет. я космический мусор. потом кей исправляется: я комический мусор. и смеётся сама — тихо в кулак. обнимает подаренную тадако игрушку в виде плюшевого скелета. стирает в голове прилагательное, оставаясь мусором — и всё ещё метафорой снежной девочки, непонятно как занесённой в весну. всё ещё абстракция, которую не укусить. (кей пытается, но останавливается, не желая делать себе больно.) мама сказала бы, что комната её похожа на гроб, но мама ушла. уехала к одной из многочисленных родственниц-подруг-вдохновляющих на творческие проекты дам. кей не винит. она слышала войну, которую её родители затеяли, и что-то за дверью комнаты рушилось, и что-то рушилось в ней, и апрельское небо ранилось и смущённым закатом отворачивалось от неё. кей делает вид, что она безоружна, и поэтому война в виде отца, возвращающегося в их семью налётами — “эй, ты знала, что акитэру связался с пацаном каким-то, ты отвратительная мать, да я сейчас—” — её не касается. хотя у неё есть нож. (два ножа.) (три ножа, но один канцелярский.) и весна за окном, которая её совершенно не трогает. сидеть становится холодно, и тсукишима снова собирает свой кокон из одеял. скоро она начнёт задыхаться, но перетерпит в надежде, что задохнётся совсем. поворот ключа — и запас кислорода снова пополнен. мир расплывчат — тсукишима переживает распады душевных атомов без очков — и опасен. она даже не вздрагивает, потому что за стенами ключи есть только у одного человека. от ямагучи пахнет теплом и морем; хочется их слизать, потому что тсукки не любит тепло и море, не хочет, чтобы они забирали её девочку, — ругает себя за то, что присваивает ямагучи себе, — и оправдывает себя тут же, напоминая, что мир, в котором есть весна, солнце и море не может быть хорошим. ямагучи без спросу зарывается в кокон рядом, и теперь дышать становится легче. они молчат. боже, как тадако умеет молчать — да тсукки иногда от этой её способности плакать хочется, до чего же ей повезло. до чего же не повезло самой ямагучи — сидеть вот в этом тёмном холоде с кей, которая с каждой минутой всё больше превращается в змею. ямагучи шуршит чем-то в сумке и достаёт пачку сигарет. — ты ж моя спасительница. — суга-сан дала, — смущается отчего-то ямагучи. — хорошо, что мы после выпуска с ними общаемся. — так ты сказала, что нам нужны связи в полиции, вот поэтому мы и дружим с дайчи, а из-за неё и с сугой, — усмехается тадако. тсукишима мягко поднимается, приоткрывает форточку — не пуская лучи, но запуская немного ветра, и он опять хочет играть с её длинной юбкой, но она ведьминским жестом направляет его в сторону. она возвращается и закуривает. тадако кладёт голову ей на плечо. — легче не становится, — выдыхает дым кей. — опасно вот так курить среди одеял. — давай превратимся в пепел вместе. тадако кивает. дым — змеями к потолку, они вежливо кивают чёрной дыре — и к весне, к весне, смешиваясь со сладким запахом цветов и оседая на чужих улыбках — слишком слабые, чтобы отравить, но достаточно сильные, чтобы у весны случилась паническая атака. у тсукишимы их не бывает вот, она безмятежна — почти мертва. она сидит в тёмной комнате почти неделю — и ямагучи приходит каждый день, приносит продукты и сигареты, а главное — себя. никогда не остаётся на ночь и всегда просит её проводить, но мягко, и с улыбкой принимает смущённый отказ. — я добьюсь своего. добьюсь свою ледяную ведьму, чтобы она признала меня и пошла со мной курить в цветочное поле, — усмехается ямагучи. боже, и вот это она робела несколько лет назад во время первого поцелуя в парке? да она сейчас — настоящий шторм, который по необъяснимым причинам прилёг отдохнуть на плече тсукишимы и только мягкими ветрами-пальцами путается в её волосах. кей не знает, почему ей не хочется в это цветущее поле. ей хочется раствориться в монохроме — и желательно самой быть поближе к чёрному. — я сломалась, — шёпотом говорит тсукишима неделю назад, когда ямагучи тянет её за руку, чтобы пойти погулять. кей не переступает порог своей комнаты, потому что ей мерещится бездна — а падать не хочется. тадако не настаивает. — тостер починила и тебя починю. — это типа я такая же элементарная, как и тостер? — там, знаешь ли, не всё так просто, — дуется ямагучи, но потом становится серьёзной. — нет, это о том, что я у тебя мастерица. тсукишима целует её в лоб и посылает со списком продуктов в магазин — с тех пор и начинается весеннее затворничество. кей пытается ответить, отчего же всё так. может, это из-за выпускного, который всё как-то поломал, а она и не планировала выживать после таких переломов. может, потому что определённые события — возвращение отца, странные компании недалеко от дома ямагучи и тёмные тени, скользящие по асфальту, потолку и запястьям — вынудили держать при себе ножи. может — а впрочем, тсукишиме всё равно, змея шипит внутри, заглушая остальные мысли, и хотелось бы её вытравить, не спрашивая, откуда она взялась — ведьминским жестом кей складывает из дыма сердечки. — у нас тут такая тоскливая атмосфера, захотелось тебя порадовать, — усмехается она, чтобы скрыть смущение. — как ты это делаешь? — тадако удивлённо смотрит на узоры. кей пожимает плечами. — может, в меня вселились силы какого-нибудь демона, потому и ломает так от тоски? — ой здорово, скорее бы всё устоялось у тебя, мы бы устроили шабаш. тсукишима фыркает. — я тебя люблю, знаешь, да? ямагучи краснеет — пропускает весну через себя, и плечо кей словно обжигает, но она терпит. и, свив под потолком из дыма какую-то странную спираль — может, чтобы змея на пару секунд сбежала в эту карусель веселиться, оставив тсукишиму в покое, — тихо предлагает: — запрись со мной. ямагучи поднимает голову. — нет. мы же обе знаем, что если я тут останусь, ты действительно никогда не вернёшься. тсукишима обнимает себя за колени. — прости, что тебе приходится со мной возиться. ямагучи обиженно тянет её за волосы. — больно, — абсолютно равнодушно говорит кей — вот-вот-вот, разорви меня, разбей, уничтожь, изгони всё демонское-змеиное-холодное-моё, тебе можно. — прости, тсукки. но ты какая-то дурочка, ты деградируешь в этой комнате, — ворчит ямагучи. — я тебя люблю, знаешь, да? — возвращает она её фразу. — и я не брошу тебя тут. тсукишима роняет её на пол — тут полно одеял и подушек, мягко — и целует — тоже мягко — и под потолком её дым превращается в цветок, который принадлежит ямагучи — и тадако это видит — кей, смотри, как твоё ледяное колдовство соединяется с моей весной — и всё у нас хорошо — но кей не смотрит — и тадако тоже закрывает глаза. значит, ещё не время. она скажет чуть-чуть попозже, потому что к чёрту дым и весну, когда демоническое разливается по ним обеим, и змеиный яд делает поцелуи приятнее. ближе к вечеру тадако собирается уходить, и кей давит в себе глухую ревность. конечно, там хорошо — там весна, там нормальная жизнь, там не сломаны причинно-следственные связи и не мерещится колдовство. — ты не останешься? — ты не вернёшься? тсукишима вздыхает, а ямагучи пожимает плечами. мы и так с тобой заперты вдвоём — только границы нашей комнаты — это границы этого мира. я подожду, когда ты это заметишь. тадако целует тсукки в щёку на прощание и запирает дверь после ухода. с ней исчезает и дым, и кей смотрит на мир яснее. ямагучи такая хорошая, а всё ещё с ней. каждый год тсукишима проходит через “я такая плохая — как бы мне её не испортить?” — и всегда вспоминает, что в тадако демонического не меньше, просто она прикрывает всё цветами и озорным смехом. тсукишиму вдруг пробирает хохот — боже, какая она правда глупая, ну чего она испугалась в том несчастном мире, который ямагучи давно приручила? нет ничего страшного, это просто ей до рыданий хочется попросить тадако остаться, а она совсем забыла, как сказать “не уходи”, чтобы она правда не уходила. кей смеётся, и хорошо, что нож где-то далеко, а то она бы вырезала из своего горла этот смех и бросила бы его на растерзание всегда ночующим по углами змеям. она выбегает на улицу, еле успев по пути что-то надеть на ноги — хотя за ямагучи можно босиком и по асфальту, и по стеклу, но ей не понравится, если тсукки будет ранена, — и колдовским жестом заставляет ветер остановить тадако, уже скрывшуюся за поворотом. тсукки задевает плечом весну и даже не оборачивается — она так ненавидит бегать, но так любит ямагучи, и так ей нужно сказать важное-важное — и она не слышит, как весна смущённо-растерянно извиняется, а потом видит и на своих запястьях дымных змеек и понимает, что влюблённые ведьмы её победили. кей хватает ямагучи за руку — кажется, перед самой бездной, но дыры вдруг затягиваются. ямагучи улыбается и немножко слезится: — ты всё-таки вернулась. — а ты меня ждала. тсукишима тяжело дышит. — и вообще больше не уходи от меня в эту цветущую жизнь. — да я и не собиралась, — смеётся ямагучи. — наверное, на летних каникулах мы и правда с тобой запрёмся, чтобы обязательно вернуться в сезон дождей делать мир хуже. тсукишима гордо улыбается тоже. да, вот так ей нравится, и даже как будто легче. из дыма и цветов в небесах сплетается кит; он ещё споёт свой гимн этим девочкам, задыхающимся в открытых пространствах и находящим свободу в четырёх стенах; но пока он спит — — и пока он спит, ямагучи обычным человеческим жестом тянет тсукишиму запереться с ней в этом мире проигравшей им весны.