Голод

Доуме нравится расчёсывать волосы Котохи. Он делает это медленно, плавно и осторожно, дабы ненароком не сделать своей любимой игрушке больно. Смакует каждое движение, наблюдая, как под гребнем вспыхивают и тут же гаснут крошечные искры. Её длинные иссиня-чёрные локоны струятся подобно дорогому шёлку. И его рука непроизвольно тянется к ним, он ладонью ощущает их атласную гладкость и вдыхает аромат её волос, пьянящий мускатный запах с едва уловимыми нотками пота. Последнее нисколько не отталкивает, лишь добавляет изюминку в этот чарующий букет. У Доумы, как, впрочем, и у многих других демонов, очень чувствительное обоняние. Котоха пахнет естественно, луговыми травами и корицей, не чета тем вульгарным женщинам, что выливают на себя целые склянки различных благовоний, вплоть до самых экзотических, в надежде привлечь его внимание. Котоха сидит перед ним на коленях, словно послушная ученица, доверчиво подставляет шею и спину, даже не подозревая, насколько опасный хищник вожделенно дышит ей в затылок. С этого ракурса она выглядит особенно притягательно: такой беспечно расслабленной, беззащитной и невинной, что он едва сдерживает глухое рычание, вибрирующее в груди. Доуме хочется — до дрожи в кончиках пальцев, до кома в горле, — оттянуть воротник её юкаты и впиться клыками в податливую плоть, ощутить хмельную кровь на языке, оставить на фарфоровой коже ярко-бордовую, собственническую метку, которая бы кричала о том, что Котоха всецело принадлежит только ему, и больше никому другому. Но он, стиснув зубы, вот уже в сотый раз себя останавливает. Незаметно сглатывает, облизывает пересохшие губы и слегка отодвигается. Лишь для того, чтобы спустя несколько секунд придвинуться снова. Доума гордится тем, что может держать себя в узде, когда требуется. Подавляя беснующегося внутри зверя, он прикасается к ней с такой нежностью, будто она сделана из тончайшего хрусталя. Такое сравнение не так уж и утрированно. Ему ли не знать, как хрупки человеческие тела, с какой лёгкостью раскалываются их сахарные косточки, что влажный треск раздираемой плоти — практически неотличим от хруста жареных стеблей бамбука… — Вы чем-то озабочены, Доума-сама? — неожиданно спрашивает Котоха, прерывая его мысленный монолог. Она поворачивается вполоборота и, устремив на него свой пристальный взор, в котором детская наивность удивительным образом перемешивается со жгучей проницательностью, добавляет: — Вы кажетесь таким напряжённым, словно вас что-то беспокоит. Зелёные глазищи смотрят внимательно и непривычно серьёзно. Доума молчит, ощущая, что его затягивает их невероятная глубина. В них плещется изумрудное море, и, пожалуй, сейчас он не прочь утонуть в этом бездонном водовороте. Замечая, каким вдруг сосредоточенным становится миловидное личико Котохи, Доума расплывается в улыбке. Подушечкой указательного пальца разглаживает крохотную морщинку между её бровей, однако Котоха начинает хмуриться лишь ещё больше. Тогда он несильно и игриво щёлкает её по носу. Она удивлённо ахает и спустя мгновение улыбается в ответ, не выказывая никакой обиды и не проявляя ни малейших признаков высокомерия. Его выходка, кажется, ничуть её не задевает. Доума гадает, есть ли хоть что-то, способное пробудить в ней злость, раздражение, склочное недовольство, столь присущее многим, особенно юным девам, коих он повидал немало. Но лицо Котохи всегда оставалось безоблачно чистым, не важно, насколько часто другие не окунали бы её в грязь. Наивная до невозможности, какая-то неземная, воздушная, точно не от мира сего, она никогда не опускалась до жёлчной зависти или ядовитой ненависти. Доума постарается, чтобы так продолжалось и впредь. Он порвёт глотку любому, кто посмеет хоть как-то оскорбить его кроткую овечку. Котоха не должна больше страдать. Потому что так ему хочется, потому что его слово — закон. И пусть никаких высших сил не существует, есть нечто пострашнее ада или гнева иллюзорных богов. — Практически каждый день в храме появляется какая-нибудь новая заблудшая душа, — певуче произносит Доума, видя, что Котоха по-прежнему ждёт от него ответа. — Укрывать каждого в своём святилище, заботиться обо всех страждущих, бездомных и гонимых — мой священный долг. Так что покой мне только снится. — Должно быть, непросто нести такое бремя одному. Доума старается придать своей физиономии максимально благочестивое выражение. Выходит не очень убедительно, так как подавленный зевок распирает ему челюсти и вызывает на глазах слёзы. Впрочем, пресную влагу, льющуюся из его радужных очей, окружающие всегда принимают за чистую монету. И простодушная Котоха вряд ли станет исключением. Как бы то ни было, все реплики заучены наизусть и уже давно набили оскомину, поэтому он спешит свернуть разговор в другое русло. — Тебе не стоит забивать свою хорошенькую головку чужими хлопотами. Дай-ка лучше я закончу с тобой возиться. Сделай одолжение, постарайся не вертеться. Доума кладёт ладонь на плечо Котохи, разворачивая её спиной к себе. Затем придвигает поближе низкий столик, усеянный всевозможными яствами, чтобы она могла без труда до них дотянуться. Отвлечь Котоху можно только чем-нибудь сладким. Недолго раздумывая, она принимается громко жевать орехи. Закидывать их пригоршнями в рот, смачно причмокивая и совершенно не заботясь о манерах. Доума незаметно усмехается. Её детёныш Иноске уже повсюду ползает и пробует встать на ножки (в числе последних достижений не по возрасту активного поганца: разбитая керамическая ваза, стоимостью порядка трёх породистых жеребцов, а также его собственная, церемониальная мантия, щедро орошённая слюнями и отрыганным молоком). Котоха заботливая мать, но порой ему кажется, что она — сущее дитя, которое в отличие от пухлощёкого вредителя никогда не вырастет. Он заплетает её густые волосы в толстую косу. Вначале разделяет хвост на три равные части. Потом к двум крайним прядям присоединяет по голубой ленте и начинает ловко переплетать их между собой. Сиё размеренное занятие сродни медитации — единственные мгновения, когда можно по-настоящему расслабиться и перестать изображать из себя Мессию, заранее планируя тысячи мелких умалчиваний и искажений. Но не успевает он добраться даже до середины косы, как зеленоглазая проказница резко запрокидывает голову, вынуждая его остановиться. — Доума-сама, так нечестно, вы постоянно меня щедро угощаете, а сами ничегошеньки не пробуете. Вот, возьмите, — с этими словами она протягивает ему спелую крупную сливу. Демон не спешит надкусить предложенный фрукт, но Котоха так просто сдаваться не собирается. — Ваша скромность воистину делает вас святым. Но если будете продолжать упрямиться, то рано или поздно у вас... заболит живот! — выдаёт она с такой наивной горячностью и детской непосредственностью, что Доума на миг перестаёт дышать, а затем запрокидывает голову и взрывается громкими заливистым хохотом. Он готов простить ей любую фамильярность. Ну, право же, разве можно всерьёз рассердиться на ручную птичку, пусть даже и чирикающую всякий нелепый вздор? — Я же вижу, что вы голодны, — добавляет Котоха, складывая губки бантиком. Однако в её поведении, как ни странно, нет ни доли наигранности и уж тем более примитивного кокетства, столь приевшегося ему за века жеманства. Глядя на неё, Доума ловит себя на мысли, что другие молодые особы безнадёжно скучны, слащавы, складно-вымученны, совсем, совсем не такие, как Котоха. Наклонившись, демон пропускает пальцы сквозь пряди её волос, подносит к губам смоляные локоны и, зажмурившись, блаженно выдыхает: — Ты не представляешь насколько.