Рыжая бестия

      У Питера хриплый и звонкий голосок и от пальцев пахнет чем - то терпко-сладким. Запах бумаги, чернил, запах одеколона и мяты, запах крови, въевшихся в кожу до лёгкой желтизны.             Марко было абсолютно плевать на это до определенного момента, а потом… Потом он услышал, как меняется его голос. И каждый раз, когда он видел его, ему казалось, что тембр Донга постоянно и постоянно менялся, прибавляя на йоту больше сексуальной хрипотцы и понижая до того, что любая попытка говорить тише казалась попыткой рыжей бестии соблазнить всех вокруг. Как парней, так и девушек.       А может, просто ему с каждым днем все больше сносило голову. Марко уже не стал бы даже спорить с тем утверждением, что он помешан на своём коллеге. Не станет отнекиваться, что это эта помешанность вызвана лишь очередной дозой наркотиков или очередной порцией обжигающего алкоголя.       И это было бы до абсурда смешно, если бы не было так больно видеть чужие взгляды на нём. Ведь Питер так прекрасен от начищенных ботинок и до утянутой черными брюками задницы, от краев идеально заправленной и выглаженной синей рубашки и до галстука, держащий воротник и едва обтягивая шею, которая, если верить глазам, скользила куда-то вниз по телу. И даже его блядско-рыжие, до ужаса непослушные кудри, которые хотелось дернуть, сгрести в кулак, сжать у корней — Легран как с цепи срывался, стоило кому подойти и перекинуться даже парочку слов с его коллегой.       Однако чаще доставалось самому Донгу в виде очередной шутки, и Марко иногда даже пытался извиниться. Но делал он это по-своему — банальщина вроде "извини" или "прости" отдавала высокомерием и была до жути противна, вызывая желание состроить гримасу отвращения.       Вместо этого он предпочитал обнимать сорвавшегося до края Донга где - то в укромном местечке, возвращая того от точки невозврата. И, проводя большим пальцем по губе, скуле, целовал; минуту или две он всегда мог себе позволить — Питеру требовалось время прийти в себя. Марко просто требовалось время. И длилось бы оно так, длилось долго. Но Питер не стоял на одном месте. И приспосабливался.

Поцелуи становились все короче и короче.

      А потом настал момент, когда все круто изменилось. Вот Марко ещё целует слабого и беспомощного рыжика с круглыми очками. А вот тот уже закидывает руки ему на шею и целует в ответ, едва приподнявшись на носочки.       Дыхание перехватывает, а по телу разливается, покалывая в кончиках пальцев рук и ног, что - то нервное, болезненное, но мощное. Возбуждение. Помнит ли Легран, что было дальше? Конечно он помнит, прекрасно все помнит до мельчайших деталей. Спальня зеленоглазого огромна, просторна и до ужаса мягкая, и они просто валятся на неё, не забыв закрыть дверь на замок.       Галстук откидывают куда - то в сторону, падает на пол, беззвучно ударившись об поверхность. Первые пуговицы рубашки расстёгивают, а ворот отдергивают в сторону — лишь бы ничего не мешало целовать подрагивающее и гудящее от сладких стонов бледное горлышко.       Питера проще вытряхнуть из одежды, и Марко не ленится — будто отказали тормоза, слетели с тонкой цепочки, он почти срывает столь ненужные вещи на данный момент, кидает их за спину и так до тех пор, пока распаленный до красноты на плечиках и на идеальном лице, бесстыдно раскинувшийся на постели Донг не притягивает Марко для нового поцелуя. Томный, возбужденный, с распухшими бледными губами от плохого питания и кровообращения и встрепанными волосами. Прекрасный, великолепный.       Рыжий аккуратен и неспешен в обнажении партнера любовника, даже когда стонет и кусает в ответ верхнюю губу. Питер просто плохо контролирует ослабевшие, затрясшиеся пальцы, однако это огромная тайна, как пальцы до сих пор слушают своего возбужденного хозяина.       У Марко красивые и сильные руки, и Донг невольно заглядывается на них, уделив на них больше времени, чем нужно. Он замечает на них мелкие, нечастые царапины, а после сжимается на кровати, согнув и разведя ноги, Питер тихонько умирает, ощущая, как пальцы входят. Скользко, горячо, тесно.    И совсем немного больно и непривычно.         Тягучая и неспешная процедура растяжки похожа на сладостно-садистскую пытку, которая заставляет Донга прогибаться всё больше в пояснице (аж до предательского хруста костяшек)       Марко целует ему живот и будто дразнит, избегая самых нежных и эрогенных зон, заставляя Питера заливаться алой краской всё сильнее и тихо, хриплым голоском что - то шептать, стискивает коленями чужую шею и сгорает от стыда и пульсации в лице.       Легран с усмешкой делает вид, что задыхается, и давит пальцами на простату. Удовольствие противоестественное, непривычное, но опомниться Питеру уже не дают. До третьего пальца, до самой постыдной разрядки у него нет ни шанса не извиваться, не стонать и не испытывать самое натуральное счастье и удовольствие.       Счастье и удовольствие это стекает каплями спермы и пота, разливается в воздухе мускусным запахом секса и терпкого одеколона. Питер ощущает сладкое чувство блаженства, даже помня и понимая, что это лишь самое начало. Лодыжку целуют мягкие и немного треснувшие губы и отводят назад, за плечо. Бедра гладят. Скользкая головка размазывает горячую смазку.       Донг из-под ресниц смотрит, как Марко устраивается между его ног, даже не стесняясь и до сих пор держа на лице ту самую ухмылку, пусть сейчас она не так видна, как раньше. Желание стереть её так и осталось.       А потом внутрь толкается крупная головка, и Питер выгибается на постели, сгребая простынь в горсти, царапая короткими ногтями мягкую ткань. Хочется кусать и кричать, но получается только второе — низко, хрипло и рвано. Марко любит голос Питера. Любит его приторные стоны. Его крики. Его сорванный до хрипоты шепот. Но больше всего, больше всего любит свое имя, срывающееся с тонких губ. Он входит до конца. Морщинку на лбу разглаживает поцелуем и тихим шепотом. Что он внутри. Полностью. "Расслабься, трусишка, и прекрати давить ногами на плечи. "       Жаль, что эту развратную позу, этот момент, этот запах, этого Питера нельзя сфотографировать на память. Да Марко готов на всё что угодно, лишь бы эта картина выжглась на сетчатке и осталось до тех пор, пока на глазах не появится белоснежная повязка. Ебать милых и симпатичных, а что более важно, свободных госслужащих у них в Великом Государстве запрещено и за это расстреливают.       Марко смахивает пот с чужого лица, а после легонько касается губами губы Питера, облизнув языком нижнюю губку. А после отстраняется и наслаждается беспомощной дрожью ресниц, видом прикушенной зубками нижней губы. И двигается. Двигается так, чтобы Питер сладко и хрипло стонал, вцепившись в сильные плечи короткими ногтями и оставляя за собой красные полосы. Его Питер. Только его. И только он имеет право слушать и слышать его голос.