***
Так он и влился в их компанию. А компания была, по меньшей мере, ебанутая. Во-первых, Миша не помнил, чтобы гей-драма хоть когда-нибудь не висела над ними голубой тенью, во-вторых, нужно быть немножечко отбитыми на голову, чтобы с полной уверенностью заявлять, что они смогут поставить Россию с ног на голову — извиняло ребят то, что Миша был таким же отбитым. «Союз спасения» — юношеская группа, устраивавшая митинги, протесты и всю подобную штуку, и о которой уже потихоньку говорили, действительно старалась что-то сделать. И Миша, который, сам того еще не до конца осознавая, стал еще одним звеном. Матушка с отцом в деревне стали хвататься за голову, когда его первый раз замели в КПЗ, но Мише было глубоко по барабану, за что они там хватаются, потому что еще пару лет назад, при поступлении, он очень душевно помахал им ручкой. Когда об этом узнал Муравьев, то пожал Мише эту самую руку. — Когда первый раз тебя увидел, подумал, что ты мальчик-одуванчик, который половину жизни у мамочки под юбкой просидел, — честно поделился Сережа, и Миша хмыкнул. — Не ты первый, — туманно ответил он. — Ты просто выглядишь как воробушек, — уточнил Сережа. — Да я понял. — Маленький, набухший воробушек. — Завали. — Такие, знаешь, которые еще дети совсем. — Апостол, блять. Сейчас Андреем назову. На том и порешили. А еще Миша понял, что с каждым днем влюблялся в Сережу все сильнее и сильнее. В силу своей бисексуальности, он смог пережить тот возраст, что именуется переходным, когда ты просто смотришь на людей и охреневаешь, потому что красивые все — девушки, парни, и ты просто «ау, что мне делать». Но с Сережей было совсем другое. Влюбленность в него засасывала незаметно и глубоко, так, что Миша и не мог сказать, когда и где она началась, когда и где переросла во что-то большее. А в декабре, как гром среди ясного неба, сменился декан. И тогда вот стало совсем не до смеха, хотя и раньше хохотать не особо хотелось. Раньше деканом был пожилой Александр Палыч, преподаватель отечественной истории. Его любили — был он мягким, вытягивал на зачетах даже отпетых двоечников, студенчество любил и часто так увлекательно рассказывал, что на лекции к нему набивалась толпа. Но в конце семестра Александр Палыч уехал поправлять здоровье, и на его место пришел Николай, который вел у курса лишь одну лекцию, запомнившуюся надолго: обвинил всех в невежестве и расхлябанности, загнал двух студентов, в том числе и Трубецкого, до белой горячки. На что уж Сергей был человеком миролюбивым и терпеливым, но и он не выдержал — взбеленился. Ну так еще бы! Николай спрашивал у них то, что Александр Палыч обещал рассказать лишь на следующих лекциях, а Николай обвинял во всем группу. Обиднее всего пришлось Трубецкому — отличник в учебе, активист, ни одного прогула по неуважительной причине, а выслушивал двадцатиминутный разгром от человека, который старше его лет на пять. Все взвыли, когда узнали, что теперь он будет вести отечественную историю и принимать зачет в конце семестра. Высокий, статный, молодой и жесткий преподаватель стал притчей во языцех всего университета. Мнение о нем было смешанным — одни говорили, что он хоть три шкуры и дерет, зато отмечает особо усердных, помогает им с материалом, другие говорили, что он сатрап и живодер. Рылеев со свойственным ему романтизом назвал Николая Павловича «диктатором с царственной осанкой и царственной же жестокостью», Пестель выразился куда менее цензурно, и Миша подозревал, что со своими горячими головами Паша и Сережа придумают какой-нибудь фокус, чтобы сдать зачет, после которого весь курс магическим образом будет отчислен. Фокусники ебаные. — Я убью его, — мрачно пообещал Пестель, когда они всей компанией наблюдали, как чеканным армейским шагом Николай пересекает коридор. — Потерпи, Паш, может, сам откинется, — любезно посоветовал Рылеев. Историю он знал хорошо, но Николай не понравился ему за консервативные взгляды и ослиное упрямство, за презрение к студенчеству, которое Николай даже не пытался скрыть. — Его не особо любят, может быть, выживут отсюда. — Ага, конечно, — Трубецкой устало откинул голову и скрестил руки на груди, исподлобья глядя на высокую, стройную фигуру Николая. — Как же, выживут. Вы его видели? Он пришел только пару месяцев назад, а в кулаке весь преподавательский состав держит. — Да если и выживут, что толку? — неожиданно подал голос Сережа. Миша вздрогнул — он был уверен, что Сережа всю их дискуссию мирно проспал на подоконнике. — Нас на зачете это не спасет. — Верно, делать что-то нужно, делать! — прошептал Пестель и сжал руки в кулаки. Рылеев остановил его, коснувшись плеча. — Не пори горячку, Паша. Поговорить с ним нужно. Не машина ведь он, должен понимать, что мы не сможем сдавать у него то, что не знаем. — Поговорить было бы неплохо, — кивнул Трубецкой, немного воспряв духом. — И кто туда пойдет? Посовещавшись немного, ребята кинули жребий. Выпал Трубецкой. Трубецкому, судя по лицу, хотелось повеситься. Мише же хотелось повеситься не меньше — если он не сдаст зачет, то его выпрут из универа, и придется вернуться к маменьке с папенькой на деревню, как говорится, а одна только мысль о том, что придется остаток жизни провести в их старом домике под брюзжание дражайших родителей, у Миши волосы дыбом вставали. Наверное, он слишком сосредоточенно пялился в пространство, потому что почувствовал вдруг, как чужие горячие пальцы сжали его ладонь. Вздрогнул, повернул голову и наткнулся на спокойный взгляд карих глаз. — Все будет нормально, — прочитал по губам. Миша дернул головой в попытке кивнуть. Получилось неубедительно, но хотя бы что-то. Недалеко раздался хмык Пестеля. — …Сматывайтесь к Рылееву и выпить купите, и побольше. Я приду и все расскажу, будем либо отмечать, либо поминки справлять. — А почему ко мне?! — вскинул голову Кондратий, и Трубецкой устало потер переносицу. — Не дури, потому что только у тебя и у меня здесь квартира. Все, давайте, валите. Студенты гурьбой повалили к лестнице. Миша, задержавшись, заметил, что Сережа стоял рядом с Трубецким и что-то тихо говорил ему. Рука его покоилась на широком плече Трубецкого, и последний отчего-то опускал глаза вниз. Миша отвернулся и быстро зашагал к выходу. Шел по улице и очень по-тупому терзался, догоняя товарищей — отчего бы Трубецкому с Муравьевым и правда не быть парой? Оба красивые, оба лидеры, да такие, что за ними все идут, рот раскрыв, вон, сам Миша не исключение. Оба умны просто до безобразия, образованные, из хороших семей. Эта мысль в Бестужеве отозвалась тоскливостью — жалким, потерянным чувством, что поломанным ребром тыкало в самое нутро. Он похлопал себя по карманам и понял, что сигареты остались в пальто — а пальто осталось в универе, потому что кто Миша? Правильно, обидчивый и импульсивный долбоеб, как сказал бы Пестель. Человек ограниченного ума, — поправил бы Рылеев. Оба были бы правы. Пока догонял, нервы разгоняли кровь, но только стоило осознать, что зимой он вышел в мороз без пальто, как тут же накатила стужа. Пускай до квартиры Рылеева идти было недалеко, всего одну станцию метро, но холод был собачий. Миша тоскливо посмотрел на белое зимнее небо. С неба, будто издеваясь, пошел мелкий снег. — Миша! Он не обратил внимания и зашагал быстрее. — Миша, блять, да стой же ты! — проворная рука цепко ухватила Мишу за рукав рубашки. Сережа накинул на плечи свое пальто и отвесил подзатыльник, приобнял за плечи. — Убил бы, — с неожиданным чувством воскликнул и крепче сжал плечо. — Ну вот куда ты на холод выскочил? — Да как-то разволновался из-за зачета, — промямлил Миша и ненароком подумал о том, можно ли потом будет спионерить это пальто и укрываться им по ночам, представляя, что это Сережа лежит рядом. Муравьев покачал головой и достал из кармана пачку. — Мишенька, будь мы в девятнадцатом веке, вы бы были барышней, которая влюбляется в отчаянных бунтарей и падает в обмороки. — Это еще почему? — вскинулся Миша, но наткнулся лишь на спокойную улыбку и добрый взгляд. — Потому что чувствителен очень, вот почему, — Муравьев прикурил и затянулся, выпуская дым в морозный воздух. — Не выебывайся и сижку дай. — Как прикажете, принцесса. — Да чтоб тебя на дуэли пристрелили. — Как вы жестоки к моему нежному сердцу. Значит, я бы дрался на дуэли за вашу честь, а вы бы мне смерти желали? — Сережа сосредоточенно копался в пачке, будто хотел там найти смысл жизни или, по крайней мере, ответы на зачет по истории. — Ты там что потерял? — осведомился Миша, пытаясь выглядеть гордым и независимым. Пытаться это делать в пальто Муравьева было затруднительно. — У меня сигареты кончились, — с неподдельной драмой в голосе заявил Сережа. Немножко портила впечатление шепелявость от сигареты во рту, но вышло все равно неплохо, в духе шекспировских трагедий. Миша вздохнул. Курить-таки хотелось адски. Он упустил момент, когда горячие пальцы Сережи впихнули ему в губы сигарету. — На двоих будем раскуривать, — объяснил Сережа. От неожиданности Миша затянулся, пытаясь догнать секунду, когда почувствовал жар пальцев на своих губах. Щеки залила краска. А вот представлять пальцы на губах в другой, несколько интимной ситуации, было большой ошибкой, — понял Миша уже после того, как представил. — Ну что, тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, синяя? — осведомился Сережа, пока Миша, как олень в свете фар, стоял и дымил сигаретой. — Мы, между прочим, еще до квартиры Кондраши дойти должны, если ты, конечно, не хочешь, чтобы я подох здесь глупой и крайне неромантичной смертью. — Пошли, — очухался Миша, когда понял, что Муравьев уже минут двадцать без пальто стоит, и быстро зашагал в сторону дома Рылеева. — Ой дурак, — донеслось от Сережи, но Миша деликатно дал ему шанс на спасение и не стал обращать внимания. А в квартире Рылеева веселье еще даже не началось. Пестель с Кондратием сидели мрачные и поминутно проверяли беседу курса, хотя Трубецкой сказал, что придет и скажет исход разговора лично. Миша понял, что положение надо спасать, и предложил открыть алкоголь. Начали с водки, а потому к тому моменту, как пришел Трубецкой, были уже поддатые, хотя все еще тревожные. С порога к Сергею обратились полные надежды взгляды, но похоронное лицо Трубецкого все сказало за себя. — Бесполезно, — ответил он на незаданный вопрос и тяжело опустился на первый попавшийся стул, даже не снимая пальто. — Налей мне, Сереж. Муравьев, мгновенно ставший серьезным, пододвинул к нему рюмку, которую Трубецкой опрокинул в себя залпом и даже не поморщился. — И так бился, и так. Что только ни делал, как ни уговаривал. Уперся, как баран, — и Трубецкой грязно выругался. Миша понял, насколько все серьёзно, потому что ругающийся Трубецкой — то, чего он не видел пока никогда. — Взятку я предлагать и не пытался, было ясно, что не возьмет. Хотел как с человеком поговорить, — тут в глазах Сергея промелькнуло что-то странное, но тут же пропало. — А он ни в какую. Говорит, что преподаватель не важен, темы все равно знать должны. Да откуда же нам, прости господи, знать то, по чему нам даже конспектов не давали?! — всплеснул он руками и достал из кармана пачку сигарет. Закурил. Помолчал. Молчали и все остальные. — Что делать, непонятно, — наконец, подытожил Трубецкой. Миша вздохнул. — А что тут непонятного? — на него посмотрели все собравшиеся, и Миша пожал плечами. — Сейчас выпьем шампанского, а потом застрелимся. Секунда ошарашенной тишины, затем смешок — один, другой, и вот уже вся небольшая компания залилась хохотом, наливая друг другу горячительного. Все-таки лучше всего смеется перед смертью. Ну, или в их случае — перед отчислением. Вечер они провели весело, потому как до зачета время еще было, а через три дня новый митинг, от того все тихонько надеялись, что их просто убьют, и им не придется стоять перед Николаем Павловичем и отвечать ему историю. Лучше смерть, чем позор, все дела, самураи. Будущим самураям, конечно, умирать не хотелось, но за честь пенсионеров и страны можно. А перед самым митингом случилась некоторая проблема, которую звали Сережей и которая заявила: — Ты не идёшь. Миша аж осел на стул. — Сережа, — очень ласково и спокойно осведомился Миша. — Ты в край берега попутал? Сережа бдительность не потерял. — Не пойдешь, и точка. Миша встал, сделал круг по общажной кухне, налил себе рюмку водки и выпил залпом. Закурил. — Сережа, а ты понимаешь своей гениальной головой, что ты меня не удержишь? — наконец выдал спустя минуту тишины. Муравьев не ответил. — Ты вообще понимаешь, что для меня это значит не меньше, чем для тебя, усёк? Они, блять, пенсионный возраст повысили, и почему вообще тебе можно, Рылееву можно, всем можно, а Бестужев пусть дома сидит, как верная жена? Сережа, ты охренел? Миша злился, а это бывало редко, но и Сережа раньше таких штук не делал, поэтому шансы на победу были равны. — Тебя там прибьют, — сказал Сережа и длинными пальцами зарылся в тёмные волосы. — Митинг несанкционирован, власти о нем знают, уже с утра будут стоять с дубинками наши гордые орлы-омоновцы. — И тебя тоже там покалечить могут, — ровно возразил Миша. — И Пестеля. И всех, понимаешь? Но никто же не трусит, не отсиживается дома. Так почему ты — мой друг, мой товарищ, запрещаешь мне идти? Сережа тяжко вздохнул, но уступил — было видно по лицу. — Безумный, блять, — выдохнул он и уткнулся лбом в свои руки. — Безумцы мир меняют, — хмыкнул Миша. Митинг прошел и правда через задницу, прав был Муравьев — конечно, ребят не замели, слава утренней кофеварке, бездушной, но от того не менее великой, хотя повязали многих. А самое паршивое то, что не пришел Трубецкой, хотя он, по сути, и организовывал этот митинг. Когда взъерошенные, порядком помятые и местами синие от дубинок ребята выбрались из толпы, очень злой Муравьев достал телефон и стал названивать Трубецкому. Тот предсказуемо не ответил. — Да какого ж хуя!.. — громко возмутился Сережа и, схватив за рукав Мишу, потащил того в сторону метро. За ними, охая и ахая, гуськом потянулись остальные ребята из потока. — Мы к Сергею? — осведомился Миша, потирая лицо, в которое кто-то впечатался локтем. — Угу. Я ему так шею намылю, что он век помнить будет, — раздраженно бросил Муравьев. — Это же надо — не явиться! Конечно, успех митинга зависел не от него, но он его организатор, мать его, он че, проспал?! Эй, ребят, — обратился он к остальной толпе. — Расходитесь по домам, с Трубецким мы сами вопрос решим. Влетели в подъезд к Трубецкому, поднялись на пятый этаж, заколотили в дверь. Трубецкой открыл сразу же, и Мише бросилось в глаза, каким усталым он выглядел — щетина, круги под глазами напоминают мешки с подарками для бездомных детей, обычно аккуратно уложенные волосы растрепаны. — Входите, — посторонился он. Когда дверь за ними закрылась, Сережа очень тихо и очень спокойно спросил: — Трубецкой, какого хера ты не явился? — Пойдемте на кухню, — устало махнул рукой Сергей. Они сели, а Трубецкой налил кофе, помешал ложечкой и вдруг выдал: — Это Николай Павлович. Миша подавил желание прочистить уши. — Что? — полузадушенным голосом переспросил Сережа. — Николай Павлович попросил меня не ходить, — очень четко и ясно повторил Трубецкой. — То есть, препод, который портил нам кровь, попросил тебя не ходить, и ты решил забить болт на митинг, который готовился несколько месяцев? — на всякий случай решил уточнить Миша. Ну так, для верности. — Да. Повисла тишина. Муравьев медленно встал, отодвинул стул. С минуту изучал Трубецкого сверху вниз. Тот смотрел спокойно и убито, но совсем не виновато. Сережа глубоко вздохнул, на мгновение прикрыл глаза, а потом размахнулся и впечатал кулак Трубецкому прямо в нос. Миша ахнул. Сергей опрокинулся и упал на пол. Закапала юшка из разбитого носа, запахло кровью. — Сережа!.. — крикнул Миша, схватил немеющими пальцами за плечо. Сережа обернулся, и Миша застыл от того, какими были его глаза — холодными и твердыми, будто промерзшая земля зимой. — Не делай этого, — попросил Миша и, обогнув стол, помог подняться Трубецкому. — Лед дать? — В морозилке, пожалуйста, — благодарно кивнул Сергей. — Помогло? Это он обратился уже к Муравьеву. — Нет, но мне полегчало, — с вызовом ответил Муравьев, разминая разбитые костяшки. — Сели оба! — рявкнул Миша громко и кинул лед в Трубецкого. — Ты приложи блядский лед, а ты уйми свою истерику! Сережа сел. Трубецкой тоже. Миша же облокотился спиной о посудомоечную машину, скрестил руки и выдохнул. — Сереж, — обратился к Трубецкому. — Расскажи с самого начала и, пожалуйста, честно, — что произошло? Трубецкой закусил губу. — Все из-за меня вышло, — тихо признался он. — Да мы уж догадались! — язвительно вякнул Муравьев, но Миша холодно на него глянул, и тот прикусил язык. — Нет, вы не понимаете. Еще тогда, когда я ходил просить отменить зачет. Или дать нам время на подготовку. Мы говорили с Николаем Павловичем, и я вроде как почти достучался, а потом он вдруг посмотрел на меня и… И стало очень трудно разговаривать, я все мысли в голове растерял, а потом позавчера, накануне митинга, он меня вызвал к себе, стал говорить, и он сказал, чтобы я не ходил, просто попросил, по-человечески, по имени назвал, а не по фамилии, и я… Он так смотрел еще, я не смог просто пойти, не смог… До Миши медленно, но верно начало доходить. До Муравьева, кажется, тоже. — Пожалуйста, скажи, что это не то, о чем я думаю, — взмолился Муравьев. — То, Сережа, то, — откликнулся Миша вместо Трубецкого. — Блять, ты попал, друг. Трубецкой уронил голову на стол. Мише неиронично захотелось выпить. — Давай уточним. Ты влюбился в сатрапа всея универа, Николая Павловича Романова? Муравьев нервно заржал. Миша глянул на него, прикидывая в уме, истерика ли это и стоит ли ебнуть ему пощечину, ну так, во избежание. — Да, — мертвым голосом отозвался Трубецкой, которому, очевидно, очень хотелось упасть на пол, орать, драматично цитируя Шекспира, но это было ему как-то не к лицу, поэтому он ограничился мертвым голосом, и Миша его понимал. Повисла тишина и, как обычно, спасать положение нужно было чем-то горячительным. — Давайте нажремся, — неожиданно предложил Миша. Все так же неожиданно согласились. Из холодильника была извлечена одна бутылка водки и одна бутылка шампанского. — Надо идти еще за алкоголем, — с сожалением протянул Сережа. — Не, — Миша остановил его движением руки. — Сейчас все сделаю. Он по-быстрому достал кружки, сполоснул их и налил шампанского и водки в каждую, в пропорции один к одному. Спасибо, ВалентинаИванна, хоть в чем-то ваша математика пригодилась. — Вот с этого мы будем в говно, — в полной уверенности заявил Сережа, который был алкоголиком не меньшим, чем Миша, и теперь смотрел на «Северное сияние» глазами недоенной коровы. — За конституцию, — поднял кружку Трубецкой и выпил залпом. Да. К концу вечера они были в говно. Чувствовалось это, во-первых, по пьяным рыданиям Трубецкого и тому, что он все чаще начинал пиздеть за Николая. А еще потому, что Миша валялся на диване, и башка его непутевая пристроилась на коленках у Сережи, а Сережины пальцы вплелись Мише в волосы. Сережа курил, иногда давая Мише затянуться и, если честно, Бестужев так жизнь готов был провести. Не всю, правда, потому что остатки водки стояли на столе и до них нужно было как-то дотягиваться, но все-таки. — Как ты думаешь, — язык с трудом ворочался, и больше всего Мише хотелось просто сказать «ыыы», в надежде, что его поймут. — Нам стоит вообще появляться на зачете? — Стоит, — хмыкнул Сережа и затянулся. — Мы с Пашей кое-что придумали. Миша сел так ровно, как позволяло ему состояние. — Мне не нравится эта затея, — честно предупредил он. — А мне вполне, — легкомысленно отозвался Сережа. — Да и какой у нас выход? Всю историю, которую он спрашивать будет, мы за неделю все равно не выучим. — Но пересдача… — слабо запротестовал Миша, после чего был нагло оборван. — Мишенька, золотце, а на пересдаче он нас еще раз завалит. Какой, нахуй, смысл? Вылетим так вылетим. — А на что расчет? — поинтересовался Миша, игнорируя это теплое «Мишенька». — Расчет на то, что мы выступим вместе. И все вместе, кого бы он не спросил, скажем, что не готовы. Можно стихи подекламировать, в общем, гуляй, так сказать, Вася. В нашем случае, правда, висеть нам всем вместе под окнами у ректора, но другого выхода я не вижу. Миша хмыкнул, представив себе эту картину. А потом еще раз, представив лицо Николая Павловича. В плане Сережи, конечно, маячило много изъянов, например, скорое исключение, но Миша не мог не признать, что это было бы эффектно. И самоубийственно. — Надо всем придумать, что мы будем говорить у ректора, — размышлял Сережа, на что Миша посмотрел на него, как на дебила. — А как ты будешь говорить из могилы? — и получил пинок по лбу. Еще минут пять они полежали, докурили сигарету. Миша прикрыл глаза, чувствуя, как его мерно покачивает, как теплые пальцы Сережи перебирают его волосы. На секунду веки дрогнули, он взглянул вверх из-под ресниц и увидел над собой такое красивое и родное лицо. Сережа смотрел на него так ласково, что у Миши задрожало все внутри. А когда Сережа вдруг медленно наклонился, Миша почувствовал, как сердце стукнуло тихонько и застыло. Поцелует, блять. Вот прямо сейчас. Хлопнула дверь. И Сережа вдруг столкнул голову Миши со своих коленок, вскочил, обернулся встревоженно. — Давно ты Трубецкого видел? Миша охнул. — Ты думаешь, он на улицу пошел? — Так, — мгновенно ставший серьезным Сережа накинул толстовку и впрыгнул в кроссовки. — Я пойду его искать. Ты оставайся здесь, вдруг дверь захлопнется, а ключей у меня нет. Давай, я погнал. И через секунду Миша остался один в пустой квартире. Тихо сел обратно на диван, взглянул на развал, который они устроили. Может, и к лучшему. Нахрена он Сереже с такими загонами и проблемами? Будто своих у Муравьева мало.***
Следующая неделя была пыткой. И не только потому, что Миша никак не решался поговорить с Сережей по поводу того случая. Говорить было некогда, особенно о таких важных вещах, поэтому Миша решил поговорить потом. Когда-нибудь. Например, когда Пестель перестанет по пьяни бить тарелки, а Рылеев страдать по Трубецкому. Ситуация стала абсурдной, когда даже Пестель начал их нещадно стебать, но даже тогда Миша стойко держался намеченного курса. Выходило погано, но курс был стоек, и Миша старался быть таким же. Спустя неделю после их пьянки, Миша заметил, что Трубецкого на занятиях не было, а Муравьев немного кашлял. — Где Сережа? — спросил, завистливо наблюдая, как дрыхнет на камчатке Рылеев. — Дома отсыпается, он же пить толком и не умеет, — устало хмыкнул Муравьев и тут же глухо закашлялся. — Они вчера с Пестелем за жизнь пиздели. — Все в порядке? — осведомился Миша. — Да зашибись, — кивнул благодарно Сережа, и Миша отстал и доспал законные три часа на оставшихся парах. Только вечером он вспомнил, что Муравьев Трубецкого побежал искать в одной толстовке. Трубецкой, конечно, нашелся, правда, через целых полчаса — пиздел с каким-то оббуханным бомжом за жизнь около пятерочки, мерз и неумело курил странные сигареты. А вот именно после той ночи Муравьев стал кашлять, но Миша, здраво рассудив, что Сережа взрослый мальчик и у него своя голова на плечах, спокойно стал готовиться к зачету по литературе. Ситуация ухудшилась к среде. На паре по математике Миша услышал сзади себя громкий, сдавленный грудной кашель и, обернувшись, увидел Сережу. Сережа выглядел паршиво. Пряди волос липли к взмокшему лбу, глаза лихорадочно блестели, на щеках полыхал нездоровый румянец. Его мутный взгляд был устремлён на доску, но Миша готов был ручаться, что Сережа не понимает ни слова из того, о чем говорит препод. Миша затравленно оглянулся по сторонам, улучил момент и, пригибаясь, перебежал на третий ряд, сел рядом, ткнул Сережу в плечо. — Сережа, ты как? — спросил с тревогой, мимолетом касаясь его ладоней и с ужасом осознавая, какие же они холодные. — C'est arrivé et pire, mon Мишель, — устало улыбнулся Муравьев. Миша дотронулся до лба и понял, что Сережа горит, как печка. — Мы досиживаем эту пару, и я везу тебя в общагу, — решительно сказал Миша. — Мне нужно прийти на пару по английскому, — поднял на него воспаленные глаза Сережа. — Мы едем в общагу, — отрубил Миша, и Сережа, видно, не имея сил спорить, промолчал. Остаток пары Миша просидел рядом с Муравьевым. Тот изо всех сил держал голову ровно, но было видно, как сильно ему хочется спать и как тяжело ему просто смотреть вперед. Невольно Миша задумался, как давно за организацией митингов, протестов и петиций наравне с Трубецким Сережа спал. Едва пара кончилась, Миша кинул в сумку свои вещи, помог собраться Муравьеву и вызвал такси. Подошел к Трубецкому, тихо сказал: — Сережа заболел, я повезу его домой. — Хорошо, понял, — по-военному четко кивнул Сергей. — Скажу остальным. Отписывайся в общей беседе, пожалуйста, как вы. — Договорились. — Стойте, — окликнул Рылеев и порывисто вскочил. — Возьмите ключи от моей квартиры, там хоть спальня отдельная. Лекарства есть, все по шкафчикам найдете. — Спасибо, — тихо, но от души поблагодарил Миша и поймал метко брошенные ключи. Когда оба — Миша, поддерживая Муравьева — вышли из аудитории, Пестель негромко осведомился: — Может, открыть им уже глаза? — Не вздумай, — хмыкнул Трубецкой, провожая обоих взглядом. — Это круче канала «Дискавери». — Зато не круче, чем Рылеевские стихи, посвященные тебе, — хохотнул Пестель, за что и был наказан увесистым учебником от Кондратия прямо по башке. — А серьезно, они хоть понимают, что происходит? — негромко спросил у Трубецкого Рылеев, нагло игнорируя вой ушибленного Паши за спиной. — Не знаю, но это явно весело, — пожал плечами Трубецкой. — Как дети малые, честное слово. В такси Сереже стало хуже — он задремал, опустил голову на плечо Мише. Миша же только и мог, что встревоженно заглядывать в чужое лицо, держать в руках ледяные длинные пальцы Сережи, пытаясь согреть. Сережа, боже, всегда такой сильный, уверенный и спокойный Сережа теперь буквально казался младше, чем Миша — лицо его выглядело худым и юным. Миша бережно убрал с мокрого лба прядь тёмных волос, коснулся кончиками пальцев высоких скул, ровного носа. — Сереженька, приехали, — прошептал он и сжал губы, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Сережа открыл мутные глаза. — Где мы? — Около дома Кондратия. Пошли, давай. Он помог Сереже выбраться из машины, с трудом они поднялись на нужный этаж. В квартире Рылеева за долгие пьянки они ориентировались хорошо, поэтому Миша свалил Сережу на привычную уже постель, а сам стал обшаривать кухню в поисках лекарств. — На, выпей, это жаропонижающее, — Миша приподнял голову Сережи, чтобы тот мог запить таблетку. — Тебе нужно много пить и много спать. Сережа кивнул послушно, и у Миши защемило сердце от того, насколько беззащитным и тихим теперь был Муравьев, который всегда был уверенным и сильным, защищал Мишу от разного дерьма. Теперь была, очевидно, очередь Миши заботиться о Сереже. — Давай, снимай толстовку, — предложил Миша. Трясущимися руками он помог Сереже стянуть кофту и джинсы, очень стараясь не пялиться на его проклятые широкие плечи и сильные руки. Укрыл Сережу одеялом, приложил на лоб холодный компресс, поставил на тумбочку бадью чая с лимоном. — Мне остаться с тобой? — спросил, замирая от страха и нежности. Сережа закашлялся гулко, потом взглянул на Мишу воспаленными запавшими глазами. — Пожалуйста. Миша на секунду прикрыл глаза, а потом снял с себя футболку, джинсы, бросил на кресло и забрался в постель. — Ты заразишься, прости, я не подумал, — начал было протестовать Сережа, но Миша обернулся к нему, взял чашку с тумбочки и поднес к сухим, искусанным губам. — Пей и замолчи уже. Поспать в ту ночь Мише, естественно, не удалось — он как растреклятая мамочка бегал то на кухню, то в спальню, то в ванную. Но он и не хотел спать. Он заботился о Сереже как мог, как умел — отдавал то, чем Сережа за месяцы их дружбы так щедро делился. Только теперь Миша понял, насколько добрым и чутким был к нему Сережа все эти дни. — Сереж, у тебя тридцать восемь и семь, может быть, врача? — около трёх ночи спросил Миша, осторожно вытаскивая градусник. — Не нужно. Если завтра к полудню не пройдет, вот тогда нужно будет, — Муравьев даже здесь был методичен, и Мише оставалось только восхититься этим спокойствием, которым сам он похвастаться не мог. — У меня сердце не на месте, я безумно волнуюсь, — признался Миша, меняя компресс на лбу. — Ничего, Мишель, ничего, все нормально будет, — проговорил Сережа и закашлялся. Миша выдохнул и присел на кровать. Немного слипались глаза, но было терпимо — на пары он завтра все равно не пойдет. — Мишенька… — вдруг тепло протянул Сережа, и Миша, вздрогнув, перевёл на него взгляд. Глаза Сережи, добрые и усталые, казались такими нежными в свете настольной лампы, что Мише захотелось поцеловать его прямо теперь. — Ты так заботишься обо мне, такой смешной… — прошептал Муравьев и прикрыл веки, отчего тени на его коже затрепетали. — А как по-другому? — улыбнулся Миша устало. — Ты бы подыхал на парах сегодня, если бы не я. Совсем страх потерял. — Рад, что я заболел, — вдруг признался Сережа, поймал в ледяную ладонь пальцы Миши, ласково погладил кожу. Миша боялся дышать, только увидел, как дернулся кадык на шее Сережи, когда тот с усилием сглотнул. — Как иначе я мог привлечь твое внимание? И — мгновение будто бы растянулось, стало на них двоих, они поселились в нем навечно — Сережа прижал пальцы к своим сухим жарким губам. Миша заставил себя подумать хоть немножко поплывшими мозгами — у Сережи сейчас температура, он болеет, может нести всякий бред. Это ничего, это забудется утром. Никто ничего не вспомнит. Потому он улыбнулся и сказал: — Ты мог просто позвать меня на свидание, придурок. Сережа откинулся на подушку, так и не отпустив пальцев Миши. — Не уходи, — попросил он. Миша только забрался под одеяло рядом, снова взял кружку и заставил Сережу выпить до дна. — Лечись, Муравьев. А то не доживем до нашего свидания.***
Следующая неделя прошла как во сне. Миша ухаживал за Сережей, остальная группа их навещала, иногда кто-то оставался с Муравьевым, чтобы Миша мог или выспаться, или сходить на пары. Миша же пахал как распоследняя лошадь — пытался лечить Сережу, пытался готовить задания к парам, пытался на эти самые пары ходить, пытался спать, готовить и так далее по списку. Выкуривал он по пачке в день и чувствовал, что вот-вот его печень или сердце махнут ему ручкой. Заебанный, к концу дня он просто падал на кровать рядом с Сережей, накрывался одеялом с головой и впадал в состояние спячки, больше похожей на кратковременную кому. Температура у Муравьева упала, теперь стойко держалась на тридцати семи и двух, поэтому вполне себе живой Сережа, когда Миша падал на кровать, только отставлял книгу или мобильник, смотрел на Мишу взглядом «ну вот и за что вот это на меня свалилось», подтягивал одеяло и гладил по волосам, чтобы Миша быстрее уснул. Они не обсуждали то, что сказали той ночью, потому что оба знали, как боятся чувства слов. Поэтому осторожно оба приняли решение не торопиться, ни в какие рамки не втягиваться и просто жить спокойно. Долговременным решением это не было, но Миша чувствовал себя прекрасно. Сережу, вроде как, тоже все устраивало. На четвертый день, когда Миша умчался на Николаевскую пару, у Сережи сидели Рылеев и Пестель. — А вам к Николаше не надо? — осведомился больной, кладя между страниц закладку и откладывая книгу в сторону. — Мы все равно не сдадим, — плечи Рылеева ссутулились. — Как бы ни учили. Но все равно мы не покоримся ему! Пусть видит, что не только он может стоять на своем!.. Пестель закрыл рот вдохновившемуся было Рылееву своей ладонью. — Похуй, короче, — пояснил он Сереже, который только хмыкнул. — А что там у Трубецкого? — поинтересовался. — А что, наш принц страдает. Никому, конечно, не показывает, дело-то не боярское, но видно по нему, что чувствует себя препаршиво, — Пестель выдернул руку от Рылеева. — Не кусайся, блять, Кондраш! — Интересно, а как он поведет себя на зачете? — размышлял вслух Сережа. — Просто если он в силу своих нежных чувств станет отвечать, это будет провалом. — Будет, — согласился Пестель. — Думаю, он все равно не предаст товарищей, — рассудительно кивнул Рылеев. — С митингом была несколько другая история. Здесь на кону, действительно, и честь, и возможное исключение, и зачеты всей группы. — И то верно, — Сережа откинулся на подушки. Немного помолчав, Рылеев осторожненько так спросил: — А у вас с Мишей?.. — А что у нас с Мишей? У нас все спокойно, — слишком быстро ответил Сережа, и Пестель, тут же учуяв кровь, толкнул больного в бок. — Колись давай! Он тебе в последнее время и мать, и сестра, и жена, и кочерга. — Он обо мне заботится, — Сережа со вздохом посмотрел в окно. — А еще сказал, что я просто мог бы пригласить его на свидание. Пестель восторженно заржал сивой кобылой. — Неужели хоть до кого-то дошло, что так люди делают! — Да в смысле?! — возмущенно возопил Сережа и стукнул кулаками по одеялу. — В коромысле! — Рылеев, хихикая, переводил взгляд то на Пашу, то на Муравьева. — Вы же смотрите друг на друга так, что хочется уйти и не мешать. Ну правда, давно бы на свидание пригласил. — Да ну вас, — надулся Сережа под дружный хохот Пестеля и Рылеева. Паша достал пачку и закурил, невзирая на протестующий писк Рылеева. Сережа воровато оглянулся и попросил: — Дай мне одну, а то я с заботой Миши курил толком последний раз неделю назад. — Мамочка ругать не будет? — не удержался от ехидной усмешки Паша, но сигаретой поделился. Сережа затянулся глубоко, с наслаждением выдохнул дым. Божечки, спасибо за хороших друзей и сигареты. — Ну что, и насколько у тебя все серьезно? — спросил Рылеев, облокачиваясь на руки с лицом а-ля «ну давай, расскажи мне все». — Да не очень, — Сережа проследил, как дым скользил по потолку, потом смеющимися глазами взглянул на друзей. — Уже кольцо выбираю. Пестель поперхнулся дымом. — Господь, прошу тебя, дай мне гетеросексуальных друзей, — попросил он и с досадой пару раз побился лбом о плечо Рылеева. — Блять, гей-шапито какое-то. — Это светлые и высокие чувства, Пашенька, — Рылеев драматично смахнул несуществующую слезу. — Позволь им быть счастливыми. — Я сейчас скончаюсь от сахарности этой сцены, — вполне серьезно пообещал Пестель. Вдруг хлопнула входная дверь. Сережа и Паша синхронно вздрогнули, потушили сигареты и, как наказанные школьники, втянули головы в плечи. — Народ, я дома, — бодро прокричал Миша из прихожей и, гремя какими-то бутылками, прошел в спальню. Нахмурился. — Вы что тут, блять, курили? — Миша с подозрением принюхался. — Сколько раз я говорил, чтобы вы не курили с Сережей, пока он болеет! — Мне, между прочим, врач сказал, что завтра можно выписываться! — жалобно напомнил Сережа, но Миша был непоколебим. — Даже если так, все равно стоит поберечься, — твердо заявил Миша и двинул на кухню. — Ребята, пиздуйте обратно на пары. — Ладно, сдаем вахту, — со смехом согласился Пестель и хлопнул Сережу по плечу, поднимаясь. — Поздравляю тебя, Мишель. — С чем, боюсь поинтересоваться? — раскладывая пакеты, крикнул с кухни Миша. Пестель, хохоча, увернулся от Муравьева, который знаками — приличными и не очень — показывал Паше, чтобы тот молчал рыбой, схватил за плечо Рылеева и вытащил в коридор. — Мы убежали, не разбудите стонами соседей! — заорал Паша из прихожей, и они хлопнули дверью. Миша выглянул из кухни с очень сложным лицом. — И что это было? — уточнил. Сережа что-то невнятно промычал, а потом перевел взгляд на очень интересные обои. — Подожди, все были в курсе, что ли? — очень заебанно спросил Миша и сел на край кровати. — Ну, как бы да, — Сережа привстал и ласково взъерошил Мише волосы. — Это мы с тобой два тупых идиота, которые слишком долго ходили вокруг да около. Миша улыбнулся устало, прижался лбом ко лбу Муравьева. А Сережа улыбнулся и вдруг поймал губы Миши во взрослый, глубокий, головокружительный поцелуй. Одна рука его скользнула на шею, другая осталась в густых солнечных волосах. Он целовал его упоенно, спокойно и уверенно, вычерчивал кончиками пальцев узоры на коже. А Миша… Миша податливо плавился воском в его умелых руках, подавался вверх, под твердые сухие губы, вздрагивал, когда Сережа касался шеи. — Какой же ты глупый был… — шепчет прямо в губы ему Сережа, глубоко и хрипло дышит. — Я же так давно смотрел на тебя, хотел… — Надо было взять и сказать, — бурчит Миша. Сережа осторожно на пробу проводит по кадыку кончиками пальцев, чуть сжимает шею, и Миша свистяще выдыхает сквозь стиснутые зубы. — Как наэлектризованный, — завороженно говорит Сережа, глядя Мише прямо в глаза, убирая с глаз пряди волос. — Так тебе ласки хочется… Миша вздрагивает в его руках, а Сережа приникает губами к его шее, выцеловывая, оставляя влажные теплые следы. Шумное дыхание растворяется в полумраке комнаты. Оба чувствуют себя такими глупыми детьми, потому что так долго делали вид, что ничего не происходит, и им потребовалось несколько месяцев, чтобы осознать. Миша опускается на кровать, смотрит своими большими глазищами, непослушными пальцами вцепляется в край футболки, тянет наверх, обнажая живот и грудную клетку. — Нет, не так же, дурак, — тихо смеется Сережа, помогает Мише выпутаться. — Пальцы такие холодные… Волнуешься? Миша смотрит и молчит. А молчание теперь точно знак согласия. — Не бойся, — шепчет Сережа куда-то в обнаженную шею. — Все хорошо. Прихватывает губами мочку уха, проводит языком по раковине, спускается поцелуями ниже. Миша дышит неглубоко и часто, не знает, куда деть руки, только и может, что поглаживать широкие, тугие плечи. Когда губы Сережи прижимаются к острым ключицам, Миша негромко стонет сквозь сжатые зубы. — Сережа, Сереж… — шепчет вдруг, натыкается на ласковый взгляд добрых глаз. — Может быть, не сейчас? Сережа отстраняется, усаживает Мишу на постели, прижимает к себе в теплом, крепком объятии. — Если хочешь, чтобы я прекратил, я прекращу, — обещает он, шагая пальцами по позвонкам на худой спине. — Давай так. Мы полежим, посмотрим какой-нибудь фильм. Если я вдруг перейду черту в чем-то, ты мне скажешь, хорошо? Миша кивает, чувствуя, как щеки заливает волной румянца. — Ну и славно, — улыбается Сережа и подтягивает Мишу к себе на подушки. Он врубает серию какой-то исторической драмы, и они лежат вдвоем, смотрят — Миша взвинчен, но невольно успокаивается в чужих горячих руках. Мышцы в теле расслабляются, он больше не боится прижиматься к Сереже слишком сильно, даже кладет голову ему на плечо. Сережа осторожно кладет руку Мише на колено. Тот вздрагивает, но Сережа успокаивающе поглаживает бедро, обтянутое джинсами, в попытке объяснить, что ничего плохого не происходит. Он просто пробегается по бедру пальцами, постукивает в такт саундтреку сериала. — Ты не был раньше в отношениях с парнями, да? — спрашивает Сережа невзначай, глядя на экран. — Не был, — признается Миша. — Это плохо? — Это неважно, — отвечает Сережа, пожав плечами и мимолетом целуя Мишу в висок. — Сейчас все хорошо. Они лежат так, пока оба не засыпают. Сериал вещает что-то о проблемах России где-то в веке девятнадцатом, о народе, об императоре, а они спят, прижавшись друг к другу. Влюбленные идиоты.***
Когда, наконец, настал день зачета, ребята пришли в универ бледные и решительные. В конце концов, терять уже было очевидно нечего. Бледнее всех был Трубецкой, за которого, честно говоря, все побаивались, потому что его влюбленность в Николая Павловича приобретала пугающие масштабы. Когда в кабинет вошел Николай, воцарилась мертвая тишина. В этой тишине он дошёл до стола, положил журнал, разложил билеты, расслабленно скрестил руки на груди и облокотился на стол бедрами. Всем захотелось сочувственно посмотреть на Трубецкого, потому что Николай Павлович сегодня был особенно хорош. — Ну что же, господа, начнем зачет. Кто первым будет тянуть билет? — громко осведомился Николай. Тишина была ему ответом. — Нет никого храброго? Ну, ладно, тогда… Ммм, Пестель, подходите сюда. Пестель встал медленно, разогнулся во весь рост, уперся руками в парту. — Я не готов, Николай Павлович. Преподаватель, надо отдать ему должное, не потерял самообладания. Только дернул красивой бровью, жестом усадил Пашу на место. — Спасибо за честность, незачет. Пойдем дальше. Кондратий Рылеев, тяните билет. Рылеев вскочил, картинно скрестил руку, выдержал драматичную паузу. — Во глубине сибирских руд храните гордое терпение, не пропадет ваш славный труд и дум высокое стремление! Любовь и дружество до вас дойдут сквозь мрачные затворы, как в ваши каторжные норы доходит мой свободный глас! Рылеев декламировал хорошо, с искрой, с вдохновением. Группа заслушалась, потому что понимала — за этот сорванный зачет им грозит именно что глубина сибирских руд, и надо слушать слова поддержки, потому что это все, что им останется. А у Рылеева тем временем заблестели глаза, ожила жестикуляция, он вошел в раж: — Оковы тяжкие падут, темницы рухнут — и свобода!.. — Достаточно, Рылеев. Я не принимаю зачет по литературе, я преподаватель отечественной истории. Незачет, садитесь. Каховский? Каховский встал и, деликатно откашлявшись, пропел припев «либерала-демократа», что было встречено сдержанным хохотом. Николай Павлович явно начал терять терпение, а ребята, наоборот, входить в раж. — Муравьев-Апостол! — вызвал он. Сережа мгновенно поднялся, встал навытяжку, гордо поднял подбородок, и все покатились со смеху. Сережа где-то раздобыл мундир в стиле девятнадцатого века, но если ребят разобрал гогот, то Мише от восхищения захватило дух — Сережа выглядел просто сногсшибательно, ни дать, ни взять офицер времен какого-нибудь Александра. — Слушаю, Ваше Величество, — гордо отрапортавал Муравьев, не удержавшись, впрочем, от шальной улыбки. — Что вам будет угодно? — Мне угодно, чтобы вы отвечали зачет! — нервные тонкие ноздри раздулись в ярости, тонкие губы сомкнулись. — Слушаюсь, Ваше Величество! — и Муравьев, ничуть не смущаясь, начал читать. — И прежде был здесь рай земной, а нынче этот рай своей заботливой рукой расчистил Николай. Там люди заживо гниют — ходячие гробы… — Хватит! — стукнул по столу Николай Павлович, побелев. — Незачет. Сядьте, Муравьев-Апостол, я понял, что вы хотели донести до меня. Трубецкой, вставайте и отвечайте. Группа замерла и медленно повернулась к Сереже. Он был белым, как та стенка. Поднялся медленно, встал навытяжку, опустил глаза. На лбу его выступили капли пота. — Что… — хрипло начал, кашлянул, прочистил горло. — Что вы хотите? — Возьмите билет и отвечайте зачет, — отчеканил Николай, глядя прямо на Трубецкого. Тот стоял, не двигаясь. Казалось, это тянется целую вечность. Группа затаила дыхание, Миша почувствовал, как сильно бьется сердце в груди. А потом Трубецкой сглотнул, поднял глаза и улыбнулся прямо Николаю Павловичу. Скрестил руки, отбросил прядь волос со лба и негромко запел приятным низким баритоном: — Ты мой учитель, а я твоя школьница, разными слухами школа заполнится, после уроков мы сможем увидеться — так непослушной стала отличница… Ребята несмело захихикали, но тут же стихли, потому что поняли — выбор песни не случайный. Понял это и Николай Павлович, который теперь глядел на Трубецкого огромными изумленными глазами. — …Возьми меня на руки, все так бессмысленно — снова я не появляюсь на физике… — допел Трубецкой первый куплет и дерзко взглянул на преподавателя. — Мне продолжить? В этот раз тишина, и без того мертвая, эволюционировала в убийственную. Группа сидела и боялась пошевелиться. Трубецкой стоял. Николай Павлович молча смотрел на Трубецкого. Миша начал молиться. Рылеев громко сглотнул. Николай Павлович медленно обогнул стол, собрал билеты. Обвел группу внимательным взглядом. — После каникул я жду всех на зачете. Рассчитываю, что вы мне отчитаетесь по всем темам, которые преподавал у вас Александр Павлович. Остальные пройдем с вами позже. И упаси вас боже, если кто-то не подготовится. Свободны. В этот момент стало слышно, как за окном витиевато матерится снегоуборщик. Группа, не веря своему счастью, стала медленно собираться, а как осознала, что все — спасены, массовых повешений не будет — загалдели, стали буквально выбегать из кабинета. Рылеев, Пестель, Муравьев с Бестужевым подлетели к Трубецкому. — Слушай, это было сильно, — сказал Сережа с уважением и хлопнул Трубецкого по плечу. — Я тобой горжусь. — Да, когда еще мы увидим нашего принца, распевающего алёну швец, — хмыкнул Пестель и тепло улыбнулся. — Молодчина. — Я так за тебя перепугался, ты не представляешь, — Миша подавил порыв обнять Трубецкого. — Представляю, каково тебе было. Твое поведение было практически… Рыцарским. — Ах, рыцарским? — шутливо взмахнул руками Трубецкой. — То есть, у вас и до этого уже дошло. Пойдемте, ребята, отпразднуем нашу удачу. — Погнали, — согласились все и только двинули гурьбой к выходу, как вдруг их пригвоздил к месту властный, уверенный громкий голос. — Трубецкой, останьтесь, пожалуйста. Сережа вздрогнул. Остановился. Полным мольбы взглядом взглянул на товарищей, но ребята и сами не знали, что делать и куда себя деть. А то, что девать придется, было очевидно по очень серьезному взгляду Николая Павловича. — Остальных студентов прошу покинуть аудиторию, — улыбнулся он так, что ребят, несмотря на всю их любовь к Трубецкому, сдуло к херам зимним ветром. Едва закрылась дверь, Миша посмотрел на Сережу встревоженным взглядом и спросил: — Ему точно помощь не нужна? А Сережа только улыбнулся и хмыкнул. Уверенно взял Мишу за руку и потащил в сторону раздевалки. — Поверь мне, Мишель, Трубецкой там прекрасно справится без нас. — Надеюсь, они будут делать это не на столе, — уточнил Миша. — А у нас дома есть что-нибудь покушать? — Прожорливая сволочь, — фыркнул Сережа, но почесал в затылке. — Ну, у Рылеева точно что-то есть.***
Трубецкой очень медленно поворачивается. И очень тактично не поднимает взгляда. — Подойдите, — голос спокойный, даже не враждебный. Сережа слышит каждый свой шаг, гулко отдающийся от стен аудитории. Проклятые дорогие туфли, чтоб их, стучат по паркету. Он оказывается прямо напротив кафедры. Взгляд по-прежнему опущен, поэтому от Николая Павловича он видит только ноги. — Поднимите голову, Трубецкой. Сережа усилием воли смотрит прямо в лицо Николаю. Панически начинает размышлять, что будет дальше. Он его исключит? Настучит ректору? Ему уже можно стреляться? Лицо — тонкое, нервное, красивое, на которое ему приходится смотреть, тоже особо не помогает успокоиться. Молчание длится долго. Трубецкой думает, что Николай Павлович, очевидно, решил взять его измором, но Сереже уже настолько похую, что как бы вот эта тишина на него не подействует. — Ну и что это было? — низко и мягко спрашивает Николай Павлович, и Сережа чувствует, как трясутся коленки. — Не понимаю, о чем вы, — произносит он с усилием. — Не ври мне, — теперь в голосе негромко, но ощутимо звенит сталь. — Да что «не врать»? — практически искренне возмущается Сережа и жалеет, что не может закурить вот-прям-щас. — Вы же видели, все ребята что-то или пели, или читали, а у меня в вагоне метро эта чертова швец играла, вот в голове и заело. Николай Павлович смотрит на Сережу очень внимательно, но не говорит ни слова, и поэтому Сережа продолжает: — И почему вам конкретно до меня есть дело? — в голосе уже звучит привычный сарказм, холеные и холодные нотки. — Тут группа взбунтовалась, причем вся, а вызвали вы конкретно меня? Что за неистовое расположение? Поскольку Николай Павлович по-прежнему молчит, Сережу несет и он в свои слова добавляет немножечко яда: — Я думаю, Николай Павлович, что вам стоит меньше думать о своих учениках и больше о чем-нибудь другом. В конце концов, знаете, так всем будет лучше и… — Сережа, помолчите хотя бы секунду, я сейчас пытаюсь вас поцеловать. Сергей застывает, а Николай Павлович без смущения обходит Трубецкого по кругу, роняет небрежное: — Спасибо. И продолжает рассматривать его так, словно он вещь какая-то, но Сереже не то чтобы это не нравится. Взгляд на коже чувствуется, живой и осязаемый, и Сережа вздрагивает, когда его прижимают к учительскому столу и ставят обе руки по бокам. — То есть, ты и правда думал, что я не видел, — Николай Павлович не спрашивает, он утверждает. — Сережа, на моей памяти студентки влюблялись в меня четыре раза, и каждый раз я узнавал об этом задолго до них. Я, может быть, слишком много думаю о своих учениках, но я не идиот. Сереже бы сейчас хоть слово сказать — уже достижение. — Поэтому сейчас я могу, теоретически, дать тебе выбор. Ты можешь выйти из кабинета и возвращаться сюда только на пары, а можешь остаться здесь. Но, так как ты влюблен, выбора у тебя и нет, — пожимает плечами Николай Павлович и целует Сережу напористо и жестко, как раньше сам Сережа позволял себе целовать красивых однокурсниц. Сереже бы сейчас послать все к черту, но Трубецкого целует тот, в кого он влюблен, поэтому Сережа только улыбается. Сережа чувствует, как чужие руки ложатся ему на талию, и быстро, легко выскальзывает из них. Молча идет к двери в аудиторию и, улыбаясь широко, запирает ее на ключ. Шальные, пьяно блестящие голубые глаза — Николай удивляется, как от влюбленности зрачки могут быть расширены сильнее, чем от забористой наркоты. Пока ключ ворочается в замке, Николай подходит ближе, оказывается за спиной, прижимается губами к шее. Сережа на мгновение застывает, а потом с тихим выдохом наклоняет голову, чтобы дать чужим губам больше доступа к своей коже. — Красивый, — шепчет Николай Павлович, оставляя поцелуй сначала на шее, потом за ухом. Сережа плавится в его руках податливо, будто воск. Уверенный, спокойный всегда, а теперь контроль теряет, попав в руки того, кто сильнее, чем он. Руки на его бедрах вдруг тяжелеют, когда Сережа прижимается всем телом к телу позади, и он понимает, что попал. Впрочем, он не против. — Идем, там есть диван, — говорит Николай Павлович и увлекает его в комнату за аудиторией. Когда все заканчивается, Николай Павлович набрасывает рубашку на широкие плечи, открывает окно и закуривает. Сережа поднимается с дивана, убирает волосы с влажного лица, медленно подходит и вынимает сигарету из чужих длинных пальцев, чтобы тоже затянуться. — И что дальше? — спрашивает, уложив голову на плечо Николая. — Не знаю, — слышится растерянный ответ. Николай Павлович разворачивается лицом к Сереже, изучает будто бы удивленно, касается кончиками пальцев носа, скул, губ. — Я впервые себе подобное позволил. Сережа улыбается спокойно, прижимается лбом к чужому лбу. — Я тоже, если честно, — говорит без тени сожаления. — Не только ты рискуешь. Николай Павлович — просто Ника, как хрипло стонал Сережа — прикрывает веки, ресницы чуть дрожат. — Я заметил тебя. Еще тогда заметил, — признается он, затягиваясь еще раз и выдыхает дым в приоткрытое окно. — Такой спокойный, такой красивый. И умный. Глаза тебя только выдают — мне казалось, что ты прямо там передо мной на колени встанешь. Удивил, если честно. Думал, кто угодно будет, но не ты. — Сам удивлен, — кивает Сережа и, взяв чужое запястье, затягивается. Некоторое время они молчат, курят. Наконец, Сережа отстраняется, накидывает свою рубашку, застегивает брюки и ремень. — И куда ты теперь? — спрашивает Николай, наблюдая за ним. — Сначала к Рылееву, потом домой, скорее всего, — чуть помедлив, отвечает Сережа. Шагает к Николаю, стоит спокойно, чуть откидывает голову. Статный, красивый, уверенный. Касается кончиками пальцев подбородка, оставляет короткий поцелуй на губах. — Давай попробуем, — шепчет в чужие губы. — Мы ведь ничего не теряем. А потом жалеть будем, если не сделаем. Николай смотрит вдумчиво, но руки его не слушаются — он привлекает мальчишку за тонкую талию, прижимает к себе, не удержавшись, вплетает пальцы в густые волосы. Он прижимается губами к его шее, пахнущей морской солью, и это лучше всяких слов.***
Они учатся дальше. Ходят на митинги, откуда их с большими усилиями вытаскивает Трубецкой и отмазывает потом перед Николаем Павловичем. — Опять? — только вздыхает Романов, когда в его кабинете полным составом сидит весь «Союз спасения». И даже Трубецкой с разбитой бровью. Романов отчитывает их долго и упорно, а потом выгоняет и — все это знают — сам обрабатывает Сереже все его ссадины. Миша бессовестно спит на паре, когда ему приходит сообщение: «Пиздуй домой, я купил шампанского, водки и притащил пожрать» Это самое неромантичное, что можно представить, но Миша улыбается так, что составляет конкуренцию любому июльскому солнцу. Первое время им трудновато. Сережа, например, очень мучается от кошмаров. Ему всегда снится повешение, и Миша ночь за ночью успокаивает его. Ужасно то, что Сережа с большим трудом позволяет себе быть слабым на глазах у кого-либо — даже когда у него текут слезы по щекам, даже когда тело сковывает паническая атака, он улыбается и говорит, что в порядке, что все сейчас пройдет. Миша на это не ведётся. Когда они сдают вместе сессию, они много пьют — алкоголя и кофе, а еще слишком мало спят, и засыпают везде, где попало. В метро, на кухне, на парах, на собраниях. Однажды Миша уснул прямо на митинге, уткнувшись носом Сереже в плечо, пока они ждали начала. Сережа ругает Мишу за то, что тот слишком много бухает, но Миша оправдывается, что ему всего двадцать и он имеет право. С сексом первое время было сложно — Миша, хоть и вроде как смелый, безумно пугался. А Сережа, благослови его Милонов, был очень терпеливым. Однажды они сидели вечером, обнявшись, вроде как каждый залипал в собственный телефон, Миша вообще начинал безбожно дремать, как вдруг его будто током прошило — когда чужие теплые губы невзначай прижались к стыку между шеей и плечом. И Сереже как бы нормально — он дальше листал мемы с котиками и политические новости, а Миша не смог уже спокойно сидеть. Нет, он честно попытался, конечно же. Сидел, думал, искоса поглядывал на Сережу, который, нахмурившись, читал что-то, а потом скользнул рукой к его напряженному животу, погладил. — Ты сегодня довольный, — хмыкнул Сережа, не отвлекаясь от телефона. — А ты неразговорчивый, — заметил Миша и, приблизившись, осторожно куснул Сережу за ухо. Ноль реакции. Сережа только улыбнулся, но продолжил читать. В конце концов, Миша просто лег поверх телефона, нагло уставившись в чужие удивлённые глаза: — Мишель, я читал вообще-то! — Я знаю и хочу, чтобы ты обратил на меня внимание! — заявил Миша, и Сережа не смог сдержать улыбку. — Внимания тебе не хватает, — протянул Сережа задумчиво и обвил Мишу руками. — Ну что ж, будет тебе внимание. Поцеловал жадно, напористо, но серьезное лицо долго удержать не удалось, и Миша губами почувствовал, как он тихо смеется в поцелуй. — То шарахался, когда я тебя касаюсь, а стоило поигнорировать пару деньков, как сам лезешь, — с довольной лыбой заявил Сережа, за что получил по лбу. Миша решил, что этой мести недостаточно, и сам расстегнул на Сереже рубашку, спустился поцелуями к прессу и долго-долго и ласково целовал, пока не заметил, как Сережа шумно дышит и как комкает в пальцах простынь. Миша с улыбкой бесенка отодвигается. Сережа смотрит, подняв бровь, а-ля «ты совсем страх потерял?» — Будешь знать, как меня игнорировать, — добавляет Миша и собирается уже слезть с Сережи, как Муравьев вдруг перехватывает его тонкие запястья и роняет на постель, подминая под себя. — Спровоцировать решил, Мишель? — тянет Сережа, и глаза его, потемневшие, глубокие, полны электричества. Миша не отвечает, завороженный. — Не стоило, — улыбается Сережа и приникает к его губам, пока ладонь его скользит вниз. Длинные умелые пальцы расстегивают джинсы, ловко пролезают под боксеры, и Миша задыхается от количества ощущений, потерянный и беспомощный. Сережа переходит поцелуями на шею, смеется тихо на Мишин стон, двигает ладонью, второй рукой зарывается в Мишины волосы: — Так хорошо? — спрашивает. Миша только и может, что кивнуть. А когда Сережа кусает его легонько за ключицу, сжимает пальцы, то Миша захлебывается стоном под жаркий шепот в ухо: — Молодец, вот так, Мишель, вот так… Когда они лежат на постели, расцепившись, Сережа кидает Мише влажные салфетки. — Держи, провокатор, — и беззлобно усмехается. А еще его глаза полны любви. — Знаешь, — тянет Миша, переворачиваясь на бок и касаясь кончиком пальца нижней губы Сережи. — Я тут решил, что недостаточно я тебя провоцирую. Сережа заливается абсолютно счастливым детским смехом и щекочет Мишу, пока тот тоже не начинает хохотать. Утром им на пары. И они совсем не готовы. А еще через неделю новый митинг, а там и отставка правительства, о которой они пока еще не знают. Но сейчас — боже, два влюбленных идиота — целуют друг друга и чувствуют, что они бесстыдно и безбожно счастливы.