Собственник

Паннакотте Фуго без пары месяцев семнадцать. У него пустые глаза и тонкие руки, не привыкшие к грубой работе. Он молчалив и заносчив, держится особняком, отделяет себя от прочих и следует за собственной тенью, словно боится ее потерять. Где бы он ни оказался, все смотрят на него с немым осуждением, капают ядом и горькой слюной в следы на песке: тварь идет, идет выродок, а следом за выродком — крестьяне с вилами наперевес. Паннакотта Фуго — молодой человек исключительного ума. Он на скорость решает логические задачи и собирает кубик Рубика за полторы минуты. Он помнит тридцать четыре цифры после запятой в числе Пи и может назвать столицу любой страны, даже если разбудить его посреди ночи с глобусом в руках. Куда бы он ни пошел, за ним тянется бурый шлейф засохшей крови: бездомные собаки признают в нем трупоеда и охотно лижут в безразличное лицо, люди же — отворачиваются и сконфуженно грубят в пустоту. Паннакотта Фуго — собственник. Он знает, что ему принадлежит, но не знает, что принадлежит другим. Он хватается за понравившееся и никогда не отпускает, заталкивает его в каждую щелочку, в каждую пору своего тела и греет его обманчивым мышечным жаром, никому не показывая и не позволяя себе получить от владения выгоду, как собака на сене. Он сам у себя готов воровать, чтобы почувствовать, как ласково кончики пальцев касаются чего-то, что вызывает трепет его парализованного сердца. Оно не движется — только дергается в предсмертной конвульсии, как лягушачьи лапки, присоединенные крокодильчиками к оголенным проводам. Он почти завидует тем, кто ничего не имеет. Не будет собственности — не будет ревности, не будет ревности — не будет зависти, не будет зависти — не будет гнева. Фуго хочет знать, каково это — избавиться от гнева. Тот давно укоренился в его хребте и теперь тугими разветвленными корнями подкрадывается изо дня в день все ближе к мозгу, и иногда, зажмурившись от отчаяния, Фуго чувствует, как в затылке пульсирует эта отвратительная жирная опухоль, нашептывающая проклятья и брань, навязывающая насилие и издевки. Сколько бы раз он ни наступал себе на горло, сколько бы раз он ни затыкал себе рот, все внутри вскипает и обугливается, стоит только чужим рукам коснуться чего-то, что по определению принадлежит ему. Его еды. Его одежды. Его посуды. Его людей. Его тела. Его души. Паннакотта Фуго — собственник. Он жесток к тем, кто переступает границы дозволенного. Он кусает за горло, вырывает кадык, он избивает до посинения, он не боится пачкать свои тонкие руки, он щетинится, как дикий кот и никогда, ни-ког-да не оставляет провинившегося без заслуженного наказания. Он верит в справедливость, в самую жестокую, извращенную справедливость, во власти которой все, кроме него, предстанут перед Высшим Судом и лишатся своих рук за то, что возложили их на чужое. Он ничего не лишится. Все в мире будет принадлежать ему. Паннакотта Фуго — Иуда Искариот. В нем нежными розовыми бутонами распускаются самые мерзкие качества человека. Он способен предать и принять предательство, он может убить и спустить с рук убийство, он достаточно талантлив, чтобы никогда не раскаяться и ни о чем не попросить. Каждого, кто подбирается к нему достаточно близко, чтобы рассмотреть голодного монстра в глубине крошечных зрачков, он заведомо ненавидит и презирает, но в один голос с презрением поет искреннее восхищение. Паннакотта Фуго влюбляется до онемения, до посинения, до тошноты, до рвоты; он любит так, как другие — терпеть не могут, и принимает так, как другие — стараются отвергнуть. Его нежность — забота мучителя, неотличимая от насилия, и никому она не нужна. Паннакотте Фуго без пары месяцев семнадцать лет, а он знать не знает, что должен чувствовать пораженный стрелой Амура человек. Он думает, что не умеет любить. Не может ведь он любить того, чью смерть представляет в ярчайших подробностях, распластавшись на грязном полу очередного приморского домика. Наранча Гирга — буря в стакане. Муха, делающая из самой себя слона. Шумный, неопрятный, грубый, визгливый, как течная сука; от него болит голова и сами собой конвульсивно сжимаются пальцы. Его бьешь — он кричит, бьешь сильнее — начинает ныть, слабее — смеется в лицо. С ним ни слова «хватит», ни слова «нельзя» не существует, все они стираются, как только на чумазом лице расползается неровной кляксой зубатая улыбка. Фуго терпеть его не может, у него внутренности связываются морскими узлами, под ложечкой сосет раздражение, колени сводит дрожью, и все это — от одного отвратительного ребенка. Лучше бы он не рождался. Лучше бы его мать сделала аборт. Лучше бы он умер от инфекции в грязной подворотне. Фуго в уме извлекает дискриминант из уравнений с пятизначными числами и от руки чертит ровные окружности. Наранча не может досчитать до ста и наизусть за всю свою жизнь выучил только четыре считалочки. Фуго моет руки душистым розовым мылом до скрипа и проглаживает воротничок ровно по сгибу. Наранча моет голову один раз в две недели и ковыряется в зубах после еды. Фуго по ночам просыпается от кошмаров и избивает подушку, закусив ладонь, чтобы никто в доме не слышал его жалких рыданий. Наранча спит как младенец, раскинув руки и ноги, изредка во сне почесывая левую щеку с тремя крошечными шрамами на ней — Фуго когда-то воткнул в него вилку. И Фуго не понимает. Не понимает, почему Наранча, оборванец, уличное недоразумение, ничтожество, жертва селекции и вырождения, умеет улыбаться, в то время как он, наследник именитой ветви, золотой мальчик, дитя научного прогресса и достижений науки, не знает своего лица без застывшей на нем гримасы отвращения. Он смотрит в зеркало и видит не себя. Он видит в нем отца, который от него отказался. Он видит в нем… Видит… Фуго не любит зеркала. У Фуго и Наранчи абсолютно нездоровые отношения, как будто каждый из них — жертва, пытающаяся притвориться хищником, но по крайней мере они равны. Они обоюдно друг на друга раздражаются, дерутся так, как не дерутся злейшие враги, избивают друг друга до потери сознания, и лишь тогда Фуго чувствует себя живым, когда вертлявое, подвижное, как будто шарнирное, крошечное тельце перестает биться в припадке под ним и замирает, широко распахнув влажные глаза, в ужасе уставившись на безжалостного зверя, склонившегося над ним, исказив лицо первобытной жаждой крови. Тогда между ними ломается какая-то невидимая тростиночка, грудь касается груди, и Фуго чувствует, как вверх по пояснице, опоясав живот, прокатывается обжигающая волна удовлетворения, нехорошего, греховного, за которое можно отрубить руку или голову. Он испытывает истинное наслаждение, потому что в этих глазах, оленьих, громадных, он — не выродок, не урод, не тварь, он — равносильный противник, к которому не мерзко прикасаться, которого не мерзко избивать, на которого смотреть не мерзко. Он рвано ловит воздух ртом, прижимается всем телом, вминает свои синяки в чужие, смешивает кровь с кровью… И осекается. Смотреть в эти тупые оленьи глаза становится бесполезно: даже считая его равным себе, Наранча все равно не разделяет его чувств. И слепому видно, что в нем ничего, кроме боли и раздражения, не вьется, не разрастается, только руки подрагивают от детского негодования. Отвратительно. Наранча часто сбегает куда-то. Он плохо ориентируется на местности, часто теряется, блуждает по узеньким улочкам и возвращается обратно ближе к ночи, подволакивая то одну, то вторую ногу, натертую ботинками, но, тем не менее, обожает гулять. Каждый раз он говорит что-то глупое, вроде «скоро буду», «не теряйте меня» или, не дай Бог, «люблю вас», и Фуго заходится нервным кашлем — легкие сводит мучительный спазм. Эта нарочитая нежность, натянутая, как канат, вызывает у него сокращения диафрагмы, и он еще минут двадцать пропадает в ванной комнате, мечется от раковины, пытаясь отмыть руки, по локоть перепачканные невидимой скверной, к унитазу, чувствуя, как горло сдавливает тошнота. Откуда у Наранчи вообще берется столько самомнения, чтобы просто так, ничего не попросив взамен, вываливать перед посторонними все это розовое мясо, все эти обрубки своих внутренних переживаний? Откуда у него, щенка, воспитанного улицей, взялось чувство благодарности, взялось ощущение принадлежности чему-то большому, чему-то необъятному, такому как любовь и доверие? Паннакотта Фуго — гений. У него золотые руки. Он способен этими руками задушить человека, а на следующий день устроить в доме влажную уборку, починить холодильник, пришить парочку-другую оторвавшихся пуговиц. Он свободно владеет пятью языками, а с разговорником — семью, включая идиш и африкаанс. У него в голове — целая вселенная, подернутая сеточкой паутины, припорошенная снежными хлопьями пыли и мертвыми тушками мелких насекомых, иссохших в смертельных объятьях голодных пауков. И эта вселенная, эта вычислительная машина, работающая на износ со скоростью звука, не может подчинить себе искусство человеческих взаимоотношений. Он не понимает, откуда растут ноги у всего, что заставляет его гнилое сердце сокращаться и трепетать, и потому, оставаясь наедине с самим собой, он терзается смутным желанием схватить ножницы и пробурить дыру в грудной клетке, чтобы сквозь ребра, сквозь легкие дотянуться до митрального клапана, до желудочков, до артерий и перерезать все к чертовой матери. Наранча часто сбегает куда-то. Он плохо ориентируется на местности, но всегда возвращается до полуночи. Через два часа, через три часа, через четыре часа, но рано или поздно его кривые ноги переступают порог, но не сейчас. Искать вызывается Джорно, — и Джорно просто невыносимо раздражает своим поганым дешевым рыцарством, ему хочется в лицо плюнуть и по губам слюну растереть, лишь бы он только перестал делать из себя, излишне амбициозного, местами эгоистичного, самовлюбленного мальчишки самого Робина, мать его, Гуда. Но Фуго не плюет ему в лицо. У Фуго чудесное самомнение. Он хотя бы немного, но ценит себя. Он копит силы и слюну на кого-то получше. Он отправляется с Джорно в надежде плюнуть в лицо Наранче. Мальчишка лежит в переулке лицом в землю, признаков жизни не подает, только лопатки вздымаются редкими вдохами. В голове дыра: небольшая, мозг не поврежден, просто кровь сочится, почти не останавливаясь, и кожа на черепе немножко расходится, нужно будет накладывать швы. Правая рука вывернута ладонью наружу, локоть смещен, пальцы — сломаны, под ногтями — кровь и грязь, пытался отбиться. Очевидно, ударили со спины и опустошили карманы. Такова горькая правда: в злачных районах Италии даже член семьи не может чувствовать себя в полной безопасности, потому что каждый день найдется кто-то, кто плевать хотел и на мафию, и на гангстеров, и на полицию, и на общепринятые законы. Наранчу легко перепутать с ребенком: он маленького роста, поджарый и тоненький, таскает обноски и глупо перепрыгивает трещины в асфальте, ничего вокруг себя не замечая. Рано или поздно он должен был стать легкой добычей для карманника или извращенца. — Придурок, — констатирует Фуго, приподнимая голову Наранчи за липкие волосы на затылке, пачкая кончики пальцев. — К этому все и шло. Давно пора посадить его на цепь. Клянусь, так и сделаю, как только вернемся. Джорно встает на колено и с легкостью великодушного мессии водружает ладонь на испещренный ссадинами лоб: лицо у Наранчи выглядит как помойная яма, все в грязи и крови, губы разбиты, нос — перекошен, обе брови рассечены. Недолго думая, Фуго хватает Джорно за запястье и отбрасывает его ладонь прочь. — Ты не будешь этого делать. Он не заслужил. — Он не сделал ничего плохого. Наказание ему ни к чему, — хмурится Джорно; в глазах у него мерно плещется хорошо замаскированное под непонимание презрение. — Это могло произойти с каждым из нас. Брось вести себя так безрассудно и позволь мне использовать Gold Experience, Паннакотта. — Нет. Паннакотта Фуго — собственник. Он ставит на людях метки неосознанно и незаметно, оставляет на них клейма и штампы, рубцует, уродует кожу не всегда понятными символами, которые должны означать принадлежность ему. Он не хочет делиться ни теми немногими, кто ему нравится, ни множеством тех, кого он ненавидит, и от одной только мысли, что кожа Наранчи усыпана теперь кровоподтеками и синяками не от его ударов, а от чужих, у него все внутри сжимается, готовое разорваться на мелкие кусочки. Он впервые испытывает такую всепоглощающую ненависть: она пожирает его внутренности, влажно чавкая, аппетитно облизываясь, она точит когти и клыки о внутреннюю сторону его ребер, она проникает все глубже и глубже, рассасывается, распространяется по мышцам, выходит с потом и слюной и снова просачивается внутрь. Он медленно вдыхает и выдыхает, считает до десяти, отталкивает от себя хаотичные образы и дрожащими руками, как будто боящимися прикоснуться к святыне, поднимает избитого мальчишку с асфальта. Обмякшее тело Наранчи — не многим тяжелее гусиной подушки. Он виснет кнутом на плече и что-то едва слышно бубнит, в бреду шевеля вспухшими губами. Теперь он — не человек, а груда костей, стянутых кожаным чехлом, дырявым, протертым, липким, от которого пахнет соблазнительно-хорошо, до мурашек и дрожи. Так хорошо, что глаза застилает алое марево: кровь, пот, сера, слезы, мокрая земля и что-то теплое, сладкое, как свежий хлеб и парное молоко. Такой аромат в представлении Фуго источает безусловная материнская любовь. Наранча пахнет как младенец. Его хочется приложить к груди. Паннакотта Фуго — собственник. Он запирается с уродливой человеческой массой в ванной и методично стирает влажным полотенцем пятно за пятном. Кое-как вправляет локоть и пальцы, проверяет, насколько те холодные, пощипывая подушечки. Неумело штопает затылок: теперь на нем останется длинная белая полоса, на которой никогда не будут расти волосы и которую, скорее всего, Наранча будет прятать под еще одним витком своей безвкусной банданы. Фуго гладит его по посиневшему лицу, размазывает кровь, зарисовывает окружности и треугольники, выводит абстрактные символы и тут же затирает, проводя ладонью по лицу. Отвратительно. Паннакотта Фуго — собственник. У него живот тянет от вида приоткрытых губ, мягких и бархатных, как розовые лепестки, и крошечного вздернутого носа, разделенного напополам чьим-то тяжелым ударом. Он смотрит на олицетворение чужой жестокости и не может им насладиться, каждый раз находя для себя новую линию, новый мазок, новое пятнышко, засохшее, словно родинка или крошечная звездочка в созвездии тельца. Где-то за стеной его тихо обругивает Джорно, который умеет только жаловаться и манипулировать, который всегда «знает лучше» и никогда «не хочет навредить», но Фуго плевать: он и думать не хочет о том, чтобы кто-то еще прикасался к Наранче. Эта сломанная куколка в полной мере принадлежала только ему одному. Паннакотте Фуго без пары месяцев семнадцать. Он еще совсем дитя, неразумное и неопытное, не знающее жизни, не до конца понимающее само себя. У него на душе — осиный улей. У него в голове — комплексы и травмы. У него на сердце — масляные, дегтярные, нефтяные пятна. Он — нравственный инвалид, не знающий любви и доверия. Наранча Гирга — буря в стакане. Цунами. Стихийное бедствие. Он может нахлынуть, может залить, может накрыть с головой; он одним прикосновением своим высекает искры, мечет молнии, разрывает и сшивает заново. Фуго его ненавидит. Фуго так его ненавидит. Фуго так его любит. Фуго не видит разницы. Он наклоняется, впившись пропахшими кровью руками в грязные щеки, смотрит тупо, слепо, не моргая, и целует безвольно распахнутые губы, впитывая в себя густой, терпкий вкус железа. Он вылизывает влажные стенки горячего рта, неровные кромки зубов, он закрывает глаза, представляя, как хорошо, как бесконечно хорошо было бы чувствовать движение чужого языка на своем и, подавившись то ли мыслями, то ли слюной, отстраняется. Тело сползает с его колен и опускается на пол. Наранча не приходит в себя, но ресницы у него дрожат, будто он вот-вот заплачет. Фуго сплевывает в раковину, промывает рот и, спотыкаясь, торопливо уходит. Он чувствует, как омерзение сдавливает гортань. Как тяжесть начинается с ломоты в груди и расходится по всему телу. Ему кажется, что он теряет сознание, но теряет он не сознание, а осознание — осознание происходящего в его жизни и за ее пределами. Ему внезапно становится мучительно страшно жить в своем теле, потому что он уподобляется — уподобляется тем, кого всю свою жизнь тщетно пытается вычеркнуть из своей памяти.