знаешь, похуй
Стон застревает в глотке, и лопаются капилляры в покрасневших от бессонных ночей глазах. Дрожащие пальцы до побеления сжимают приличной толщины папку с разложенными по файлам отчетами о новых убийствах, и от этого пульсация в голове становится еще сильнее. Тодороки кивает на свежий выпуск новостной газеты, первую полосу которой украшают разводы по неосторожности разлитого кофе, неприятно бросающиеся в глаза. Мидория сглатывает. — Полиция от этого дела отказалась. Поиски безрезультатны, выйти на след убийцы не удается, а жертв становится все больше, — тон Тодороки ледяной, обжигающий, от него Мидорию в дрожь бросает. Шото пристально всматривается в размытые чернила с непонятным ему коктейлем чувств, как хирург в поставленный им же диагноз. — Я… — речевой аппарат не слушается, мозг выдает ошибку и требует перезагрузку системы, пока голос предательски дрожит, — оставь это мне, Тодороки-кун, думаю, я справлюсь. — Не сомневаюсь.***
дружба до гроба — ли-це-
мер
— Ублю-ю-ю-док, — елейно тянет отражение, натягивая на лицо самодовольную ухмылку с профессионализмом талантливого актера, и ладонью опирается о стекло. — Тебя еще от самого себя-то не тошнит? — Искренность за ненадобностью бьется о паркет как ртутный градусник. сто двадцать по встречке до пункта назначения убедительная просьба отстегнуть ремни безопасности и произнести тост Мидория сползает по стенке на пол также успешно как на социальное дно, с глухим стоном и шарканьем перепачканных осенней погодой туфель, в бедро упирается полупустая пачка сигарет, а бумажник натирает кожу под слоем одежды до кровоточащих полос и легкого зуда. В прихожей холодно и грязно, межкомнатная дверь цепляет коробку, а на подоконнике тонким слоем лежит иней. Мидория обводит квартиру скучающим взглядом, не находя в себе сил подняться с настывшего паркета, бездумно царапает его обломанными ногтями и лепечет что-то бессвязное под чужое неодобрительное хмыканье. — Ну-ну, пооправдывайся мне тут еще, лузер, — голос доносится до ушей как из старого сломанного радио, Мидория готов хоть сейчас их отрезать, если это ненадолго избавит его от навязчивого собеседника. Тот словно слышит каждую его мысль, пальцами стучит по зеркалу, привлекая к себе внимание, и несет всякую чушь с гордым видом известного стендап-комика: — Прежде чем рубить уши, мальчик мой, — назло пародирует мелодику речи Всемогущего, — напиши хотя бы одну картину. Виновато опустить голову и в тонкую полоску сжать губы — его максимум, пресловутое плюс ультра. На гербе геркулесовы столбы — горы, которые он сам раздвинул — поддерживают плоскость мнимого мира во всем мире, но стоит перерезать соединяющую их атласную ленту, как все рухнет к чертям собачьим, унося с собой сотни тысяч жизней и неустойчивые идеалы, несовершенные настолько, что уже давно пора выплачивать им пособие по инвалидности. За Гибралтар ходить опасно — поверье старое, уже почти легенда, за пределы собственных возможностей тоже. Основная проблема в том, что осознание приходит как поезд в депо. С минутным опозданием. Решающим, когда на кону чья-то жизнь, а ты не в силах подняться с земли, притягиваешь к себе сломанную руку и до крови кусаешь губы, чтобы не закричать. Потому что визитная карточка героя — улыбка, а не слезы боли, которых и в чужих глазах достаточно. Изуку честно старается создавать видимость своего искреннего сожаления, а внутри удушающая пустота и море разочарования. розовые очки бьются стеклами внутрь мнеплохо
ли-це-мер
Человек в отражении вновь кривит лицо в отвращении, ослабляет туго затянутый галстук и спрятанными за черной кожей перчаток руками поправляет взъерошенные волосы. — Знаешь, почему ты никогда не заменишь им Всемогущего? — Человек в отражении добродушно улыбается ему словно маленькому ребенку, не понимающему элементарных вещей. — Ты не можешь спасти даже самого себя, — смотрит неотрывно и плюет следом ядом, — ничтожество. Человек в отражении в небрежно болтающемся на плечах выбеленном халате, размеренно постукивая по паркету туфлями, изредка бросает на него самодовольные взгляды, театрально-наигранно вздыхая. — Может для тебя это не так очевидно, но мы с тобой чертовски похожи. — Потому что ты мое отражение? — Потому что ты мое отражение, — язвительно передразнивает, выгибая бровь и скрещивая руки на груди, — из-за нас с тобой умирают люди. Никогда не задумывался об этом? Теоретически, ты ничем не лучше меня. — Умоляю, не начинай. И без тебя тошно, — Мидория вздыхает тяжело, полной грудью, легкие стискивают железные прутья и замок металлической клетки больно бьет по печени, он хмурится, обнимая и лбом утыкаясь в собственные колени, пока воздух колышут тихие смешки и холодный ноябрьский ветер. ты улыбаешься и улыбкой внушаешь людям веру в завтрашний день, я улыбаюсь, потому что без улыбки я практически голый — Какого это, разочаровываться в деле всей своей жизни? Какого это, разочаровывать тех, кто доверил свои жизни такому как ты? — человек в отражении в нетерпении прикусывает губу, настойчиво игнорируя давно привычный рецепторам металлический привкус на кончике языка.***
доливаю в виски яду другу, брату, улыбаясь
Идея перестроить этот мир под себя, под свое эгоистичное желание была явно не из лучших. И сейчас, сидя в им же запертой комнате с наспех заколоченными окнами и разбитыми в мелкую крошку зеркалами, он понимает это как никогда лучше. потому что до боли знакомый стук каблуков о паркет в прихожей своей отчетливостью разрывает барабанные перепонки — Ты же и сам понимаешь, что если бы причуда досталась тогда не тебе, возможно, всего этого бы не было. Господи, сколько же проблем ты создаешь окружающим, — собственный голос доносится из соседней комнаты как сквозь толщу воды. Мидория зажимает рот руками, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Способность ясно мыслить отключается скатившейся с виска каплей пота. — Ты явно стал самой большой ошибкой Всемогущего. Хочешь секрет? Он до самой смерти так считал. А напомнить, из-за кого он умер? — Хватит нести чушь, — то, что в голове звучало гордо и красиво, в реальности удалось только прохрипеть, воспаленными глазами уставившись в стену. Если бы отчаяние можно было генерировать в электричество, энергии хватило бы на всю планету. — Не ври хотя бы самому себе, малыш. И будь добр, открой мне дверь. Невежливо оставлять гостей одних стоять в коридоре.***
Тодороки, сколько себя помнил, всегда отличался от других. То ли восприятием мира, то ли стрессоустойчивостью, он и сам не до конца понимал, что именно заставляло его чувствовать себя чужим среди толпы. Может дело все-таки в шраме, изуродовавшему половину лица, или в исходящем от него холоде. Пальцы сжимают приличной толщины папку с разложенными по файлам отчетами о внезапно прекратившейся серии жестоких убийств, боль в голове пульсирует из-за бессонных ночей, проведенных на патрулях, а после в морге на опознании. — Вас, блять, вообще одних оставить нельзя, — Бакуго бранится и сжимает кулаки, пытаясь скрыть бьющую под дых мелкую дрожь, — Что гребаный Деку опять натворил? Тодороки кивает на свежий выпуск новостной газеты, первую полосу которой украшают разводы по неосторожности разлитого кофе, неприятно бросающиеся в глаза. — Застрелился. Тон у Шото ледяной, а в глазах за спадающими на лицо прядями волос удушающая пустота. Катсуки открывает рот, но слова комом застревают где-то в глотке. Не то что бы он исключал подобный исход, но все-таки надеялся, что мозгов у Деку хватит не лечиться выстрелами в висок. Тодороки понимает его без слов. — Ну, — продолжает он как ни в чем не бывало, — дело закрыто. Бакуго хмурится. Этот ублюдок наверняка что-то знает.