Реформы

      — Сереж, ну Сереж, ну послушай!       — Я тебя внимательнейшим образом слушаю.       — Нет, ты не слушаешь! Ты спишь, у тебя глаза закрыты, — в голосе Рылеева почти детская обида.       — Я их закрыл, чтобы они отдохнули, — смазанно бормочет Трубецкой, не отрывая головы от подушки. — Они устали за день и протестуют против сверхурочной работы в два часа ночи. Но уши-то я не закрыл!       Молчание и обиженное сопение с соседней подушки заставляют-таки разлепить веки.       — Чего ты так переживаешь по поводу этого доклада? — говорит он примирительно, поворачиваясь на бок и целуя Кондратия в шею. Если уткнуться носом в любимую ключицу и там и остаться, то можно незаметно снова закрыть глаза. Сергей гордится своим недюжинным стратегическим мышлением.       — Я не завелся. Просто это действительно важно!       — Ты же уже все написал и даже презентацию сделал, — голос Сергея становится все более сонным. — Завтра ты, как всегда, поразишь нас всех в самое сердце. Особенно Мордвинова. Он в очередной раз будет в полном восторге от твоих познаний и ораторских способностей, нарисует тебе очередную пятерку у себя в ежедневнике и снова посетует, что такой талантливый и красноречивый юноша, кажется, ошибся факультетом. Ты только на свои примеры из штатовской политики и экономики сильно не налегай. Конъюнктура сейчас, знаешь ли, не слишком для этого подходящая.       Трубецкой делает сознательное усилие, чтобы не окончить сию вдохновляющую речь храпом.       — Очень смешно! — Кондратий дергает плечом и отворачивается к стене.       Сергей страдальчески вздыхает и стряхивает с себя сон.       — Я не смеюсь, — говорит он тихо, утыкаясь лбом в обиженно встопорщенный затылок. — Я составляю прогноз высочайшей вероятности с учетом всех имеющихся вводных. Завтра будет твой очередной звездный час, коему я буду свидетелем, а потом мы в честь такого события завалимся с парнями в какой-нибудь бар и ты нам почитаешь что-нибудь из твоих последних стихов.       — Я ничего не писал давно, — Кондратий ощутимо расслабляется, но совсем сдавать позиции еще не готов.       — Неправда, у тебя половина блокнота, который я тебе подарил, уже исписана.       — Ты в мой блокнот залезал? — Кондратий приподнимается на локте и смотрит через плечо возмущенно.       — Нет конечно, — закатывает глаза Сергей. — Просто видел, как ты на сопромате яростно туда что-то записывал. И это явно был не конспект лекции.       — А, ну да, — Кондратий садится в постели и обнимает собственные колени.       — Меня вот давно мучает вопрос, — Сергей тоже приподнимается и кладет подбородок на бледное плечо. — Как ты оказался в нашем универе? Поэзия, прямо-таки страстная любовь к философии… Что тебя привело в технический ВУЗ?       — То же, что и вас всех. Престижный диплом, военная кафедра, все дела, — бесцветно отвечает Кондратий. — Вон, даже Коля Романов тут, а не в «Вышке» какой-нибудь. Что говорить о нас, простых смертных.       Звучит это для Сережиных ушей совершенно неубедительно, но расспрашивать дальше он не решается.       — Давай спать, — он откидывается на спину и осторожно тянет Кондратия за собой. — Завтра все будет хорошо.       Поначалу все и правда идет более, чем хорошо.       У него сейчас мордаха от восторга треснет, — умиленно думает Сергей, во все глаза глядя на счастливого и разгоряченного Кондратия, с явным удовольствием купающегося во всеобщем внимании. Он все больше распаляется, увлекается собственной речью, начинает говорить нараспев, отчаянно жестикулирует в опасной близости от стоящего на кафедральном столе термоса с традиционным мордвиновским чаем. (Вечно розовый нос и непробиваемое благодушие преподавателя философии давно наталкивают Сергея на мысль, что чай в этом термосе непростой).       Заканчивает свою речь Кондратий с видом триумфатора, проезжающего на белом коне под триумфальной аркой, и Сергей уже готовит ладони для аплодисментов.       — Есть ли вопросы к докладчику? — традиционно спрашивает определенно довольный учеником Мордвинов, вопросов этих явно не ожидая.       — Есть.       Сергей опускает голову и тихо стукается лбом о парту. Наивно было бы надеяться, что Романов хоть раз в жизни соизволит удержаться от своих дурацких занудных вопросов. Вот что он за человек такой, а?       Ослепительное сияние Кондратия несколько меркнет, но настрой у него явно боевой.       — Да, Коля, — кивает Мордвинов. — Мы вас слушаем.       — Все, что говорил Кондратий, очень красиво звучит, но совершенно нереализуемо на практике, — Николай встает, говорит негромко, уверенный, что его слушают. — Не существует способа быстро и безболезненно перевернуть привычный многолетний жизненный уклад миллионов людей. Даже если эти перемены принесут им значительную пользу.       — Если ты о таком способе не знаешь, это еще не значит, что его не существует, — саркастически перебивает его Бестужев-Рюмин.       — Инерция общественного сознания слишком высока, — не ведя и ухом продолжает Николай. — Опыт всех российских революций и переворотов это хорошо показывает. Чудовищные кровопролития и разрушения с неочевидным результатом.       — Ну, данная точка зрения определенно имеет… — начинает было Мордвинов.       — А тебе, значит, известны некие чудесные методы общественных перемен с очевидным результатом? — перебивает Кондратий, сочащимся ядом голосом.       — Известны, — севший было на место Николай снова поднимается на ноги. — Реформы. Медленное осторожное движение вперед, остановки или даже небольшие временные отступления в случае неудач, обсуждение действий на всех уровнях с финальным единоличным принятием решения. Только так можно требовать хоть какой-то ответственности правящих элит за происходящее.       — Я не понял, это он сейчас нам всем за монархию тут задвинул? — громким театральным шепотом осведомляется с последней парты Пестель.       — Хреновые у тебя методы, — мрачно подытоживает Муравьев-Апостол и получает от Бестужева пинок под партой.       — Сережа! — ахает Мордвинов. — Выбирайте выражения. Это неподобающая лексика для воспитанного молодого человека.       Уши у Кондратия начинают наливаться краской. По собственному печальному опыту Трубецкой знает, что это плохой знак. Очень плохой. Но сделать ничего не успевает. Когда взбешенный Кондратий открывает рот, остановить его может разве что артиллерийский залп. Ну или непробиваемая невозмутимость Романова Николая Павловича…       От звенящего в воздухе напряжения разве что кафельная плитка со стен не отваливается. Кондратий отбирает сигарету у дымящего прямо под знаком «Не курить!» Пестеля и жадно затягивается.       — Тебе обязательно всегда все портить? — Сергей старается сохранять спокойствие, но получается плохо.       Николай стоит спиной к окну, зажатый в угол плотной стеной одногруппников. Смотрит спокойно и без вызова своими блядскими синими глазами, неуловимое выражение которых Сережа не может разгадать, как ни старается.       — Что конкретно я испортил? Я задал вопрос, получилась небольшая дискуссия, это не моя вина, что Кондратий…       — Ты мне доклад испортил. Весь и сразу, — глубину трагедии в голосе Кондратия не вычерпать и экскаваторным ковшом. Сергей мысленно закатывает глаза.       — Мордвинову твой доклад понравился, как и все предыдущие, и ты действительно хорошо говорил, но я и правда не считаю…       — Зато нам твое выступление не понравилось, как и все предыдущие, — практически шипит Пестель. — Ты реально бесишь уже всех со своей заумью и поправками. Шел бы в педагогический, или в критики литературные, раз нереализованный талант покоя не дает.       — Слушай, давай договоримся, — начинает Сергей дипломатично. — Нам еще долго вместе учиться, так что предлагаю сделку.       — Да чего вы с ним цацкаетесь, — вечно молчаливый и отстраненный Каховский неожиданно отодвигает опешившего Трубецкого в сторону. — У нас в Люберцах такие вопросы с любителями много выступать решаются просто.       Сергей, в который раз за этот день, не успевает за событиями и лишь шокировано смотрит, как Николай оседает на колени, как тряпичная кукла, заливая пол и свой кашемировый свитер кровью из разбитого носа.