Двадцать два раза

Всё в капитане Хирако было не таким, не тем. Момо привыкла к другому и, кажется, до конца жизни себя больше не отучит. Кисти у него тоньше, пальцы длиннее, по-паучьи цепкие, но крепкие и жёсткие настолько, что всей пятернёй пачкают ей бёдра и бока синими, уродливыми пятнами. Худосочный, поджарый, хилый, как подросток, Хирако-тайчо рядом не стоял с высокой, внушительной фигурой бывшего капитана. Шинджи вымахал в росте, но его худоба оттого казалась вычурнее, болезненнее. Он весь какой-то угловатый, острый, прямой, как палка, хоть и сутулится. Даже волосы у него дотошно прямые, ровные, аккуратно подрезанные до резко очерченной линии нижней челюсти. Как солдатики прилипают друг к другу и на ветру не лохматятся, не выбиваются из строя. С таким-то несносным, взбалмошным характером и совершенно детским непостоянством у него на голове непременно должен быть беспорядок. Так Хинамори казалось. А ещё ей казалось, что выжженные пряди такие же сухие и колючие, как скошенная трава. Они действительно такими оказались, когда неприятно кололись ей в шею и между лопаток. Момо они не нравились. Просто потому, что их цвет напоминал осеннюю мёртвую листву и не имел ничего общего с курчавой, тёмной, точно древесная кора, копной улыбчивого Айзена Соуске. Хирако тоже любил улыбаться. Широко, до самых ушей, будто щёки ему разорвали и нарочно выпятили все тридцать два зуба. Капитан скалился, как умалишённый, когда радовался, скалился, когда злился, скалился, когда смотрел на своего лейтенанта с насмешкой в глазах, зная, что глупая Момо вспоминает другую улыбку. Та была насквозь лживая, нарочито добродушная, невинная, как женская маска Коомотэ*, а у Хирако-тайчо страшный, безумный оскал, который красноречиво выражает всё пренебрежительное отношение к жалкой, зависимой девке. И эта дурная девка скорее предпочтёт лицемерную, липкую ухмылку и исподтишка вогнанное в солнечное сплетение лезвие дзанпакто, чем вызывающую, прямодушную, глупую, едкую усмешку на тонких губах. Лейтенант никогда не смотрит своему капитану в глаза. В них тошнотворная светло-ореховая радужка истекает желчью и издёвкой совершенно откровенно, топчет её выпотрошенную гордость, вцепляется намертво в глотку и унижает Момо сильнее, чем вдавленное в капитанский футон заплаканное лицо, довольный скулёж и грязные шлепки мужских бёдер о её ягодицы. Непривычно. Совсем не так. Эти бёдра гораздо ýже тех, перед которыми Хинамори впервые раздвинула ноги. Они вбиваются грубее, вжимаются с жадностью и беспричинной злостью, трутся медленно и томно, чтобы красная, хнычущая девочка, сгорая от стыда и отвращения к себе, успевая десять раз умереть под брезгливым, равнодушным взором вайзарда, негнущимися пальцами дёргала его оби и завязки форменных хакама. Непривычно. Спустя двадцать две ночи, проведённые под капитаном Хирако, всё ещё непривычно и неправильно по сравнению с одной единственной, переполненной болью и бездумным обожанием своего божества. Шинджи всегда берёт её сзади. По-другому Момо не хочет. Или не может. Ей проще прятать лицо в подушке и подставляться под капитана, задыхаясь в припадках оргазма, подавленной истерики и гадкого отвращения к себе. Лейтенант не видит его лисье лицо, белесые, насмешливо изогнутые брови и проклятые волосы, обласканные солнцем, и ей кажется, что это вовсе не предательство. Это не она стонет и взвизгивает, не она трётся о чужой пах, не она в исступлении хватается за мужские узкие ладони на своей груди, не она паскудно и жадно насаживается на член Хирако-тайчо... Это кто угодно, но не она, не Момо. Лейтенант наивно верила, что совесть обмануть легко, если сомкнуть влажные, красные веки и вцепиться зубами в подушку. И действительно: она упорно молчала, слепо и бесстрастно таращась на дрожащую, задыхающуюся Хинамори из угла капитанских покоев, а когда всё заканчивалось и Шинджи молча выходил на воздух, угрюмо и неучтиво позволяя лейтенанту привести себя в порядок, её страшное, обескровленное лицо безобразно кривилось в гримасе омерзения, жестокого осуждения и бесконечного презрения. Даже несчастные юдзё* из самого убогого, нищенского района Руконгая не чувствовали себя настолько грязно и погано, как Момо, когда она падала на футон, стискивала трясущиеся ноги и размазывала свою и чужую влагу по внутренним сторонам бёдер. Нечто из угла тогда выползало и тащилось к ней тщедушным, скрюченным телом по полу, скребя обломанными под корень ногтями по деревянном настилу. Узловатые, ледяные пальцы цеплялись за шею лейтенанта, давили на сонную артерию, с чудовищной силой сжимали глотку, пока девушка, обессиленная, мертвенно-бледная и напуганная, смотрела в пустые глазницы и кровящими губами беспомощно глотала воздух. Её душили до тех пор, пока фукутайчо не начнёт багроветь, пока посиневший язык не вывалится из перекошенного рта, пока капилляры не лопнут и не расплывутся кровавыми пятнами в уголках распахнутых глаз... пока, наконец, тихо не зашелестит отодвигаемая фусума и пол не заскрипит под чужими босыми ступнями. Хватка на горле ослабнет, ворчащее существо уползет обратно в тень, и сквозь солёную влагу на веках она с содроганием посмотрит на кривую, сардоническую ухмылку капитана. И это жуткое безобразие на вытянутом, худом лице покажется добрее любого оскала и любезной, снисходительной улыбки. Помешанный полупустой даже в своей нагой неприязни к Момо и обидных глумлениях искреннее и честнее самых сладких улыбок и учтивых слов экс-капитана. Шинджи терпеливо подождёт, пока лейтенант не взглянет на него осмысленнее, участливо и равнодушно проигнорирует слёзы, ни за что не опустит глаза ниже её подбородка, не посмотрит на слабое, угловатое, нагое тело дурочки, отчаянно и глупо ложащейся под него. Он позволит себе только по плечу ее потрепать и безразлично укажет на выход. Момо исключительно такую жёсткость и холодность от него и принимает. Ей не нужна ни его снисходительность, ни ворчливая, чудаковатая доброта, ни неотёсанная, грубая забота. Лейтенанту проще и привычнее, когда тайчо орёт, хамит, плюётся желчью, бездельничает, заставляет весь отряд слушать свой пресловутый джаз, отлынивает от своих обязанностей и всю бумажную волокиту сваливает на неё. О, Ками, она готова всё стерпеть, всю документацию перерыть, все капитанские пластинки переслушать, только бы он оставался таким же невыносимым гадом. Неидеальный, придурковатый, ядовитый Хирако Шинджи. Таким он должен быть всегда. Момо нуждается в этом так же, как когда-то нуждалась в бывшем капитане пятого отряда. От Хирако-тайчо не получишь исподтишка разодранную грудину и терпкую, желчную ложь. Если захочет убить её — предупредит и перережет глотку. Он никогда не скрывал своей неприязни, никогда её не жалел, никогда не давал спуску. Он высмеивал её беспомощность в присутствии членов отряда, безжалостно умалял её старания, не понимал, за какие заслуги плаксивой девке дали звание лейтенанта, но ни разу не поднял тему о её отстранении от должности. Тайчо говорил, что никакой другой придурок, кроме неё и Айзена, не стал бы делать всю работу за него. Хинамори зло сжимала кулачки, хмурила густые брови, грозилась зарядить по его капитанской заднице ядрёным хадо, а получала в ответ ехидный хохот и порцию унижения. Шинджи высмеивал её красное рассерженое лицо, ржал ей вслед, когда она уносила ноги, швырнув кипу документов в лицо белобрысого ублюдка, и даже после, спустя пару часов, слышала отголоски его мерзкого смеха в своей голове. Она клялась себе, что больше ни шагу не сделает в его покои, и знала — ночью снова прокрадётся к нему и, стараясь унять фантомную боль от старой раны под грудью, будет скулить под грубой лаской. — Сколько раз ты кончила, Хинамори-фукутайчо? Пробитый мудрёной штангой язык капитана вылижет хрящи маленького ушка, мокрый от пота висок, скулу, и зубы больно вцепятся в мягкую, по-ребячьи круглую щёку. Момо захнычет, завертит головой, упрётся тощими лопатками в костлявую мужскую грудь и с визгливым, хриплым скулежом прижмётся промежностью к его горячим пальцам. Они длинные, тонкие, шершавые от мозолей, и не очень приятно об них самым нежным тереться, но когда Шинджи ими ласкает между трясущихся, немеющих ног, продолжая толкаться внутрь, когда пачкается в её терпкой влаге и собственной смазке на члене, лейтенант почти умирает и кончает долго, прокусывая кожу на мокрых ладонях, чтобы не кричать. — Хорошая девочка! Да, она хорошая девочка. Особенно когда послушно подставляет вертлявую, тощую задницу под капитанский член и сухие ладони. Его острые подвздошные кости всегда ощутимо вжимаются в её мягкие ягодицы, когда Хирако-тайчо быстрыми, небрежными, короткими фрикциями вбивается между её бёдер и стонет невыносимо сладко, довольно. У него умопомрачительные стоны. Иногда Момо кажется, что она слышит в них резонирующее, утробное рычание пустого, и ей хочется, чтобы чудовище внутри вайзарда разорвало ей глотку. Потому что от его низких, грубых стонов, от трущихся об неё худосочных, крепких бёдер, от нарочно елозящего между ягодиц и раскрасневшихся, нежных ляжек твёрдого ствола Хинамори Момо течёт грязно и сильно и кончает так же ещё раз — грязно и сильно. Несмотря на свою придурковатость и неаккуратность, тайчо внимательный и чуткий, поэтому никогда в неё не изливался. Дрочил себе торопливо и жёстко, спускал в сжавшийся кулак, мыча в изжёванные губы, и тихо уходил, не глядя на распластанного, одуревшего лейтенанта. "Сколько раз ты кончила?" Каждую ночь, двадцать два грёбаных раза подряд, он задаёт ей этот вопрос. И каждый раз Хинамори шепотом отвечает, что ни разу. Потому что Шинджи спрашивает про её первый раз с очкастым мудаком. Потому что он сходит с ума от болезненного, ненормального удовольствия. Потому что его усердные попытки стереть собой следы лицемерного ублюдка с плаксивой дуры становятся маниакальными. И почему-то каждый раз у него нихуя не получается. Лейтенант все равно скулит и плачет, а Хирако её идиотскую голову об пол размозжить хочет. Вырвать бы её наивные глазенки, чтобы рыдать нечем было... Чтобы не таращилась омерзительно-печально и по-блядски зазывающе, голодно. У этой твари под искусственным налётом невинности и пресловутой обиды на бывшего трахаля похоть карие глаза выжирает. И вроде бы ненавидеть должна уёбка, вставившего ей член между ног и дзанпакто в грудину, а презирает всё же его, Шинджи, будто бы он силой её выебал в первый раз. Будто бы всегда сам ставил её на четвереньки. Сука. Грязная, ненасытная, лицемерная сука. Оплакивает прозрачным, солёным ядом свою ущербную, щенячью любовь и жалость к бывшему капитану, а по ночам ствол его по самые яйца выбирает и кричит так, будто он её изнутри рвёт. Шинджи эту гадину вместо члена на катану насадил бы, а он все двадцать две ночи растекающееся сердце обратно за рёбра засовывает, пока ждёт её, и тысячу раз успевает задохнуться, когда Хинамори-фукутайчо снимает перед ним юкату. Он хватает, целует её тёплые бёдра, мнёт ягодицы и бока и вжимается лицом в её мягкий, немного выпуклый в самом низу, живот. Он лижет её под грудью, обходя границы шрама, лижет между рёбер, в выемке пупка и ниже, ниже, ниже. Ему выламывает позвоночник от восторга, от горячей, клокочущей боли в натянувшем фундоси члене и потяжелевших яйцах. Шинджи задирает её тощую ногу себе на плечо, подталкивает поясницу, утопая пальцами в ямочках, и елозит там, в жаре и вязкой влаге, кончиком языка и мокрыми губами. Момо всегда стыдно и гадко от самой себя бывает после секса, но ей нихуя не стыдно хвататься за его волосы на макушке и заставлять отлизывать, глубже пихать в неё язык вместе с металлической штангой. Ей нихуя, ни капли не стыдно ахать, класть его ладони на свои плоские груди, подмахивать тазом и гладить бедром его ухо и щёку, а поцеловать его или хотя бы лицом к нему повернуться и так трахаться не может. Противно ей. Гадко ей. А Шинджи настолько паршиво каждую ночь её узкую спину видеть, что внутренний пустой когтит его, как гнилое мясо, жрёт и на волю рвётся, чтобы мразь эту растерзать, раздавить, размазать по стенке кровавой кашей. Лейтенант же чувствует это и всё равно под него лезет, всё равно насаживается и позвонками хрустит, изгибаясь под немыслимым углом, чтобы капитан глубже был. Инстинкт самосохранения в ней отбит напрочь, как и мозги. Момо охотнее отсосёт ему неумело, совершенно халтурно, со слезами на слипшихся ресницах и хрипами в сжимающемся горле, чем целоваться разрешит. И поэтому он ей щёки зубами рвёт, поэтому спину в один огромный уродливый синяк превращает, поэтому дерёт лейтенанта так, что она утреннее построение пропускает и следы с себя сводит. Идиотка. Из собственного тела ржавые, дерьмовые доспехи сколотила, а за ними огрызок изувеченного сердца спрятала. Бережёт для кого-то, и Хирако лучше голову себе отсечёт, чем будет думать о гниде, которая и его душу покалечила. Айзен съебался, а нутро тупой девке всё же успел растравить. И сколько бы Шинджи не пыжился, сколько бы не тянул к ней руку, его бедная дурёха лицом к нему никогда не повернётся. Только спина, грязный грубый секс и необласканные изломанные болью губы. Двадцать вторая ночь, та, в которую он осмелился коснуться её рта, была последней.