Истерически

       Писать картины — величайшая страсть Наоми Эскесы.               Когда кто-то впервые встречает Наоми, у него обычно складывается впечатление о ней как о тихой, вяло соображающей девочке, которая слабо на всё реагирует и не может поддержать диалог, вместо этого водя карандашом по листам своего блокнота. Однако стоит совсем немного подождать — и новый знакомый получит прямо в руки с десяток любовно сделанных эскизов себя самого.               Наоми обожает писать портреты тех, кого она видит. Её привлекает красота окружающих, идеальная и "странная". С одинаковым удовольствием она выводит карандашом мягкие, уложенные локоны подруги Ханны и торчащие в разные стороны непослушные волосы сэра Джорджа, своего наставника; она в равной степени наслаждается передачей на бумаге изящных изгибов тела младшей сестры Хиганбаны и острой, даже какой-то ломкой худощавой фигуры её парня Марти; ей ничуть не меньше нравится переносить на холст пламенную цветовую гамму живой Орхидеи, чем холодные тона отстранённой, но любящей младших Розы — её любимой сестры. Да, Наоми обожает писать портреты окружающих, передавая их уникальную красоту.               Только у одной личности она за столько времени так и не смогла получить удовольствия от портрета.               Каждый раз Наоми садится перед мольбертом с твёрдой, мрачной решимостью завершить картину. Её модель, бесспорно, красива: на её худом лице с высокими скулами изгиб улыбки тонких лиловато-розовых губ смотрится особенно изящно, а изобразить, как густые волны каштановых волос спадают на покатые обнажённые плечи — мечта любого художника... Но каждый раз, когда Наоми берёт в руки карандаш и начинает выводить контуры её лица, её охватывает злоба.               Рисование для Наоми — очень умиротворяющий процесс. Передавая каждую индивидуальную черту своих моделей, Наоми чувствует спокойствие и наслаждение, распространяющееся с кончика кисти на руку, а затем — по всему её телу. Во время написания очередной картины она достигает высшей точки гармонии.               С этим портретом всё совершенно не так. На этапе наброска Наоми не выводит мягкие кудри и плавные изгибы тела — Наоми агрессивно накидывает ломанные, полные раздражения черты, лишь каким-то чудом в итоге складывающиеся в идеальную копию реальной личности. Затем Наоми берёт в руки палитру — но и тут всё не ладится: она не смешивает цвета, подбирая их со всем спокойствием — она нервным жестом опускает кисть в баночки краски, а затем буквально скребёт ей по дну отсеков, размазывая краску и смешивая нужный ей оттенок. Впрочем, очень скоро палитра оказывается на полу: Наоми, погрузившись в своё взбудораженное состояние, просто бросает её и начинает смешивать краски прямо на картине.               О да, взбудораженное. Вернее даже назвать это раздражением, яростью. Если бы хоть кто-нибудь из близких увидел Наоми в такие моменты, он бы её просто не узнал, настолько отличается она от обычной спокойной себя. Её черты пропитаны злобой, её жесты дёрганные, практически истеричные — настолько оживлённая и взбудораженная, что это можно назвать своеобразной формой вдохновения. Вот только оно вовсе не светлое — оно полно горькой, жгучей ненависти к изображаемой.               У Наоми от ярости дрожат руки, когда она крупными мазками наносит краску на бледную кожу. Наоми остервенело брызгает мелкие серебристые капельки на сиреневое платье, придавая ему блеск. Наоми буквально вдавливает кисть в холст, накладывая густую тёмно-фиолетовую тень. Её пальцы путаются в каштановых волосах, словно эти кудри реальны — и Наоми с трудом сдерживается, чтобы в них не вцепиться. Наоми взмахивает рукой, словно дирижёр, и истерическим жестом добавляет в сиреневые глаза блики, придавая им живость, придавая им их естественное лукавство, смесь самодовольства и зависти. И, наконец, финальный аккорд яростной симфонии Наоми Эскесы — фиолетовая родинка под правым глазом как пулевое ранение.               Завершив картину, Наоми отходит на несколько шагов и некоторое время смотрит. Она всё ещё во взбудораженном состоянии, её тело напряжено, а дыхание сбивчиво и тяжело. Она смотрит мрачно, словно ожидая, что девушка с портрета внезапно вырвется за пределы картины и набросится на неё, и готовясь в любой момент дать ей отпор.               Однако этого не происходит. Прекрасная дама глядит на неё с мольберта, полная грации и достоинства, и улыбается своей самодовольной улыбкой, словно призывая восхищаться ей, так, как она того заслуживает. Наоми не может не видеть в ней презрение.               Наконец, Наоми делает глубокий вдох — и вся питавшая её ярость куда-то улетучивается. Силы также оставляют её, и, опустившись на стул, она устало прижимается лбом ко лбу нарисованной балерины.               Пару мгновений Наоми не двигается. Её вид опустошённый, в мутных синих глазах отсутствует хоть малейший намёк на смысл. И вдруг она вздрагивает, вдруг её черты вновь искажаются злобой, а зубы сжимаются крепко-крепко, так, что с них, кажется, сейчас сотрётся эмаль.               Наоми отстраняется от портрета и пару мгновений холодно, презрительно глядит на балерину в ответ. В какой-то момент её пальцы невольно тянутся к щеке и проводят по густому мазку белой краски — там, где у балерины её знаменитая родинка, придающая выражению игривость, а у художницы — нанесённая балериной уродливая царапина, едва не перечеркнувшая Наоми жизнь.               Наоми смотрит — а затем вновь прижимается лбом к картине и, скрипнув зубами, в бессильной злобе проводит ногтями по щеке своей ненавистной младшей сестры.               Наоми находит гармонию и примирение с реальностью в написании картин. Однако в случае портретов Лирии Наоми чувствует лишь злобу и ненависть. Портреты Лирии — единственные, которые она пишет так яростно, так остервенело, так...               Истерически.