Смерть уходящая

Его мама всегда была хрупкой, болезненной, ломкой и надрывно, умирающе звонкой. По ночам она лежала на постели, вытянувшись до болезненного хруста в своем натруженном, изломанном углами позвоночнике, и дышала так, словно ей оставалось только дрожаще, надломленно испустить дух. Она не говорила ничего, пока Артур держал ее за руку, тискал потной от страха ладонью, подносил эту изуродованную немощью ладонь к губам, не для поцелуя — чтобы проверить ускользающий, будто крылья бабочки, пульс. Пульс замирал на самой трепетной, самой тонкой нотке, обрывался на секунду-другую вместе с взошедшим к вершинам мученичества дыхании, в котором читалось обиженное желание освободиться, расторгнуть постылый круг мучений. Мама была истерзана жизнью, утомлена ею до предела. Даже лежать ей было тяжело, больно, тошно. Маме нравилось умирать. Но даже умирая, задерживая дыхание, испуская его по десять раз в час, она продолжала искоса смотреть на Артура, перепуганного, замершего у ее постели. Вот ее дыхание выламывает ее ребра, распирает их до предела (вдыхать — это мука, жить — это наказание, ведь она так неистово, так обездоленно печальна, так несчастна!). Вот оно замирает, изуродовав тонкий мамин силуэт, превратив ее тощую, переливчато отзывающуюся на прикосновения оттенками костистого стука, грудную клетку в уродливое жабье нутро. Вот она синеет, готовясь умереть. И вот этот взгляд искоса, который ловит замершего в безмолвной истерике Артура. Хватает за горло и душит липкими пальцами — на удивление цепкой жаждой жить для столь утомленного человека. «Я готова умереть!» — безмолвным криком сообщает Пенни Флек своему сыну, и в ее синюшном лице Артур читает все те миллиард раз прочитанные нотации «когда я умру…» (конверт с деньгами на похороны под половицей, похорони меня в ситцевом платье в голубой цветочек, накрась меня ты, не отдавай меня этому прозектору из морга, кто еще поймет мое лицо, если не ты, мой милый мальчик). А потом Пенни Флек договаривает: «Но…» Артур, похоронивший свою мать десяток раз только за эти сутки, знает это «но». В этом «но», в сухой, судорожной истоме, в которой изгибается на секунду ее тело, Пенни Флек, будто клешня умирающего краба, ползучего гада, цепляется за жизнь. Не за свою — за его. «Но я готова задержаться, если ты…» Артур, доведенный до предела каждый раз, знал, чего она требует от него. Знал, за что цепляется ее до времени постаревшее, ссохшееся, ввалившееся лицо. Лицо человека, который по кускам, смакуя каждую секунду, сожрал свою красоту, выпил свою молодость, вышвырнул свои силы за борт: долой, к черту! Вот моя постель, запомнившая очертания моего тела. Вот моя рука — хладная тонкая веточка агонизирующего трупа. Вот мой взгляд — смотри, сынок, я прощаюсь с жизнью! Я завещаю тебе все свое бесконечное добро! Я все делала ради тебя! Я воспитала тебя, чтобы!.. Ах, ты можешь быть так же неблагодарен, как и все мужчины в моей жизни! Можешь смотреть, как я испускаю дух. Можешь запечатать его ладонью на моем лице! Можешь выпить его, высосать, насытиться им — вы, мужчины, ведь такие. Вам нравится упиваться женскими страданиями, твой отец был таким же, а ты так похож на него, вылеплен по его образу и подобию! Но в тебе ведь может крыться последняя искорка жалости, не правда ли? Пенни Флек питается жалостью. Чахлое деревце ее жизни подпитывается ею всюду. В столовой для бедняков, куда она ходит не от большой нужды, но потому что там сердобольная негритянка из «Красного креста» будет смотреть на ее испещренные мелкими шрамиками забинтованные руки, будет наливать ей луковый суп и будет причитать: «Бедная, милая моя, как же тебя потрепало жизнью!» В ее взгляде будет что-то еще, про «мифедроновую наркоманку» или нечто в этом роде, но это благородная Пенни Флек не заметит. Или переплавит этот взгляд в еще одну причину упиваться жалостью к себе. В магазинах, где она с упоением перебирает каждый цент, старательно взвешивая у каждой полки, взять ей фасолевый суп или готовые макароны в банке, и с удовольствием находит повод для слез, если какому-нибудь парнишке, наблюдавшему за ее метаниями между дешевым кетчупом и грошовой горчией, придет в голову дать ей доллар-другой. Ведь Пенни Флек так хорошо, так упоительно рисует всем своим телом образ убогой нищеты, что и не скажешь, будто у нее своя квартира в Готэме, пусть и доставшаяся… ох, неважно, от кого именно, этой мелочью он не смог окупить всех причиненных ей страданий, не сможет и за тысячу лет, даже если примет ее в свои роскошные объятия! Пенни Флек нарочно, назло ему заставила квартиру мелким хламом, замусорила ее до самого потолка, чтобы придать его показной, натужной, вынужденной щедрости ее настоящий облик. В отделе социальной защиты населения, куда она с удовольствием ходит лить слезы к «практически личному психологу», которого она предпочитает не слышать — ведь слезы заливаются ей в уши. Ведь он говорит что-то о преодолении и лечении, но откуда ей взять силы? Силы Пенни Флек берет у своего сына. Она давит на него взглядом глубоко запавших глаз. Стискивает этим выпученным, требовательным, пронизывающим взглядом его горло. Хватает его липким требовательным взглядом за лицо. Выжимает из него улыбку. Артур смеется. Улыбается, смеется и рыдает сквозь смех каждый час, как его матери вздумается умереть — ведь только это заставляет ее жить. Артур причитает «мама-мамочка-мамуля-пожалуйста-переастань-не-надо-не-хочу-не-оставляй-меня». И она милостиво выдыхает, ведь грудную клетку ее расперло до предела, и видно, как выпирает на каждый удар ее огромное измученное сердце. Она дышит, дышит целых десять минут, прежде чем выдавленные из Артура силы заканчиваются, прежде чем она окончательно примиряется со своей участью (вновь) и начинает умирать (вновь). Артур смеется у ее кровати, брызжет слезами и слюной. Он боится отойти в туалет или к холодильнику, потому что когда он возвращается, наспех натягивая штаны или заталкивая в рот бутерброд с тунцом, его мать лежит, раздутая, будто труп утопленника, на кровати, и умирает, умирает окончательно и бесповоротно. И Артур кидается к ее постели на колени. Хохочет так надрывно, что у него болит живот и пах, роняет изо рта куски хлеба с рыбой прямо на ее постель, иногда его член нелепо болтается из трусов, потому что он так спешил. От него пахнет плохой едой и недосыпом, мочой и немытой головой. Артур боится прилечь хотя бы на десять минут, ведь иначе… Пенни Флек умирает каждую ночь — питается своим сыном, высасывает из него жизнь, сдавливает его стенами квартиры, которую она получила — ах! — только в наказание за свою преступную, маленькую, убогую для такого великого человека любовь! Пенни Флек восстает утром со своей кровати, чтобы ползать между плитой, окном и входной дверью. И держит Артура при себе. Никакой школы, милый, ну какая тебе школа, ты и читаешь-то с трудом. Никаких друзей — ну кто, скажи на милость, будет с нами дружить? Зачем тебе выходить из дома? Неужели ты хочешь бросить свою несчастную мать на произвол судьбы? Хочешь, да? Хочешь, я знаю, мой малыш, моя радость — это ведь ты моя радость, а не я твоя. Тебе так хочется избавиться от меня, верно? Как и твоему отцу! Ах, я так одинока и несчастна, что мне делать, если моя родная кровь бунтует против меня и рвется из моих жил наружу! Пока Пенни причитает так, она вертит в руках бритвенный станок и ковыряет его головку. И Артур, отчаянно зажимая себе глаза, чтобы она не видела его слез, хохочет. Он не переставая хохочет. Все это заканчивается в один день: когда обессилевший десятилетний Артур падает в обморок у кровати своей умирающей матери. Он приходит себя в окружном Госпитале Готэма, под двумя капельницами. Умирающая Пенни Флек, как ему потом рассказали, проявила изрядную резвость, когда сын посинел и перестал подавать признаки жизни. Справа от его постели сидит врач, слева — представитель органов опеки. Они по очереди задают ему вопросы, проверяют уровень его знаний, переглядываются и неодобрительно покачивают головами. От этих взглядов Артур холодеет, потому что видит за дверью больничной палаты, искаженное тысячу раз стеклом, лицо Пенни Флек, на лице которой отпечаталась печать ужаса и отчаянья. «Ах, радость моя, я ведь погибну без тебя, умру без тебя!» Зеркало показывает ему искаженную Пенни Флек, отражение ее раздувается, будто лягушка, и она из последних сил держится за дверь, чтобы не упасть тут же замертво, а виноват в ее смерти будет милый мальчик, ее любимый сынок, ее единственная надежда и ее радость — ах, мой милый, найди в себе силы простить свою безалаберную мамашу, прежде чем тебе найдут новую, хорошую, добрую, не такую пропащую, как я, заботливую и ласковую! Улыбнись мне, моя радость, чтобы я могла умереть счастливой, ведь кроме твоей улыбки мне больше ничего, ничего не нужно! Поэтому Артур врет. Поэтому он говорит, что заболел на улице. Поэтому он позволяет Пенни Флек обнимать себя липкими, смертоносными объятиями, позволяет ей плакать и заливать слезами его уши, позволяет целовать себя сухими губами в губы. Поэтому он смеется ей в ответ, надрывно, судорожно. Смеется так долго и сильно, что в конце его выворачивает прямо на кровать. И на это Пенни Флек выразительно морщится. Она смотрит в лицо представителю органов опеки, врачу, всей комиссии Госпиталя. «Видите, мой несчастный мальчик болен, но не я тому виной! Как вы отнимите его у меня, кто будет о нем заботиться?!» Артур Флек возвращается домой. И лишь после трех таких приступов (в результате последнего он надолго попадает на освидетельствование в психиатрическую клинику, в тот день ему исполняется пятнадцать) Пенни Флек обуздывает свою жажду, смиряет свой голод. Артур возвращается из стен Готэма, можно сказать, отдохнувшим в тишине палаты, гасившей его смех обитыми бархатом стенами. Пенни Флек смиренно ждет его, переплавив свою агонию в умиляющую всех окружающих старческую немощь. Никто не признает, что под сеткой морщин и пигментных пятен, за лицом благообразной чуть живой старушки, скрывается женщина, которой еще нет и сорока. — Радость моя, милый мой мальчик, ты мне не поможешь? — просит она дребезжащим голоском, со слабой натянутой улыбочкой собирающей пожертвования монахини. Для них это означает своего рода перемирие. Артур пытается задавить в зародыше свой хохот… И не может. Смеясь, он запирает дверь в их квартиру, надежно отсекая звуки своего смеха, хороня их вместе со своей умиротворенно улыбающейся матерью в квартире, которая, разумеется, дана им в наказание, в назидание за то, что означает связываться с власть имущими, как может быть иначе? В этой царящей тишине никто не помешает Пенни Флек упиваться своей наступающей смертью. А Артуру Флеку — терпеливо ее поджидать.