Вшивые кинки и душещипательные фетиши

      Все, о чем когда-либо ходили сказки, легенды или мифы, было на самом деле. Так мало чего придумали сами люди.       Богине бывает достаточно скучно для того, чтобы придумать какой-то дрянной ханахаки, а потом понять, что «упс, кажется, от этого умирают чаще, чем от рака». О раке люди ведь узнали позже ханахаки. Да ладно, на самом деле рака не было. Люди просто умирали и все.       Рак люди придумали потом.       Богиня любит людей. Для существ, которые умирают за каких-то жалких восемьдесят лет, а то и того меньше — она слишком сильно их любит.       Поэтому все свои изобретения Богиня тестирует сначала на ангелах и демонах, и только потом на людях. СПИД, гонорея, чума, ханахаки и другие забавные и не очень штуки.       Кроули больше всего боялся, что на нем испробуют это тупое ханахаки, которое якобы придумали японцы. Он все ждал, что будет кашлять этим дерьмом вплоть до того, пока из его груди не прорастут цветы, но… ничего.       Никто не кашляет, не харкает кровью, никто даже не умирает для приличия.       Кроули тогда долго пялился на небо, вглядывался в космос и думал. Думал о том, пожалела ли его Богиня или он никогда не любил Азирафеля на самом деле.       Тупая идея с тупыми метками якобы идеально подходящих зародилась ещё в начале семнадцатого века какого-то там хрен знает какого года. На самом деле нихрена они не были родственными душами, Богиня никогда не обременяла себя этим. Люди просто сами себе это надумали, поверили, потому и проводили остатки своей жизни с мудаком, который даже не удосужился узнать, что ты пьешь чай без сахара.       Чего только не было. Нити были, таймеры какие-то, гетерохромия, отсутствие возможности говорить — хренова туча всего была. Кроули не знал, как она это придумывала. Только знал, что это если куда и ведет, то просто к левому человеку, который тебе никто и звать его никак. А если ты посмеешь ослушаться и уйти от выбора Богини, то потом тебе будет очень хреново. Так, будто бы ты потерял нечто очень важное.       Одним утром Кроули просыпается. Это вполне обычно. Он часто просыпается, и часто об этом жалеет, но в то утро что-то, блять, было не так.       Кроули долго думал, что опять могла придумать Богиня. Животные начнут говорить, если их хозяева очень одиноки? Птицы начнут носить костюмы? Что, блять, ты придумала?       Он думал об этом, когда вставал, когда шел в ванную, когда умывал лицо.       Он думал об этом, когда уткнулся взглядом в свое плечо. С каким-то тупым — очень, блять, тупым — каллиграфическим «отъебись от меня».       Он моргает.       Ага, бедная их мамаша совсем с ума сошла, и все никак не может отъебаться от идеи истинности душ. Видимо, видела в этом зерно трезвости и разумности, и она все ковыряла и ковыряла идею, да никак выковыривать не могла. Очередь дошла до Кроули.       Азирафель вечером рассказывает ему, что это — та фраза, которую скажет тебе родственная душа.       Какая же тупость, Дьявол. Тупое говно тупого говна — заключает Кроули и предпочитает об этом не думать.       Он прекрасно знает, что нет у него никакой родственной души и никогда не было. Ну или Богиня снова решила показать свои навыки в своем этом отстойном юморе, и подарить какому-то смертному демона.       Кроули думает о том, какой смертный вообще сможет сказать ему такое в лицо.       В любом случае, он предпочитает долго об этом не думать, ведь, в любом случае, надпись исчезнет через несколько десятков лет. Когда этот смертный сдохнет, а Кроули даже не будет грустить.       Проблема ведь не в этой тупой надписи.       Проблема в том, что она не исчезает. Ни через сто лет, ни через двести.       Утром Кроули опять пялится на этот кусок почерка на своем плече. Его связали с кем-то из Них. Что самое ужасное — с ангелом. Ни у кого из демонов не будет такого почерка. Но какой, мать его, ангел будет материться? Азирафель, разве что, но его первые слова были не этими.       Он уточняет у Азирафеля, может быть, это первая мысль твоего соулмейта?       Азирафель смотрит на него, как на идиота. В чем-то он даже этот взгляд заслужил. Богиня, может, и любит изощрять это все до невозможных масштабов, но даже такое для нее слишком.       Какой-то ангел скажет ему это в лицо. Какой?       Но ведь Кроули по-прежнему насрать, он-то знает, что это все какая-то бессмысленная бутафория, оно вообще ни на что не влияет.       Но почему-то Кроули начинает ощущать себя одиноким все больше и больше. Ему начинает казаться, что Азирафель не просто его не понимает. Он даже его не слушает. Никому не нужны твои глупые шуточки, Энтони, так что заткни свой тупой рот и пей вино молча.       Кроули ощущает себя кинутым. Даже идея соулмейтов не кажется такой дрянной. На нем же не рак протестировали, верно? А то пришлось бы новое тело искать, а в аду с этим очень сложно. Пришлось бы таскаться ещё вот так, без тела, с десяток лет.       Это вовсе не из-за этой херни на его плече — убеждает себя Кроули, агрессивно растирая это место то ладонью, то ногтями.       Просто меняется мое мировоззрение, меняюсь я, меняется все, — продолжает уверять он себя, когда раздирает ногтями кожу там до крови.       Это, блять, не работает — рычит он в зеркало и с облегчением выдыхает, когда ему удается расцарапать первые две буквы так, что их не видно. Теплая кровь капельками стекает по плечу. И Кроули успокаивается.       До того момента, пока они не затягиваются, хотя Кроули делает все, лишь бы это происходило медленнее. Расцарапывает каждые три часа стабильно, но... не выходит.       Кроули знает, что у Богини уже давно прошла эта идея, ни у кого нет никаких этих знаков. Все люди, которые рождаются, не нуждаются ни в ком, кроме себя. Просто Богиня теперь дрочит на концепт самодостаточности, и из новинок у неё карьерная лестница и чайлдфри. А ебаный Кроули ходит с этой ебаной надписью как прокаженный       Он даже думает развоплотиться и заиметь себе новое тело. Да хоть и не заиметь — будет духом летать, но хоть без этого дерма, которое все ещё к чему-то его обязывает.       К чему?       откуда ему, черт возьми, знать.       Когда наступает апокалипсис все воспринимается как-то легче. Вообще любая болезнь на фоне апокалипсиса кажется чем-то более щадящим, чем было до этого.       Кроули радостно бухает, радостно водит машину и даже ссорится с Азирафелем радостно. Потому что после нескольких веков этой осточертевшей нужды в каком-то хрене, после этой безвкусицы, даже ссоры с Азирафелем кажутся сладкими и необычными. Вино обретает вкус. Все обретает вкус.       И после апокалипсиса — уверяет себя Кроули — все будет точно так же.       Азирафель снова начнет его понимать, или хотя бы слышать. Во время апокалипсиса это, конечно, все ещё выглядит как диалог со стеной, о которую ты периодически бьешься головой, но, все-таки… Оно станет лучше.       Ведь главное вера. Гребаная, мать её, вера.       Но вера не помогает.       Вот они пьют, вот они тусуются в квартире у Кроули, вот спасают друг друга, вот пьют «за мир».       Кроули хорош в таких вещах. Он умеет играть и делать вид, будто бы все в порядке. Все могло быть в порядке, но, почему-то, ничего не меняется, ничего не происходит. Все тускло, блекло серо.       Кроули потирает надпись на своем плече на белом куске кожи. Он давно довел там все до шрама, оно затянулось новой кожей, светлее, чем его собственная, но нет, это не помогает. Надпись все еще там.       По крайней мере, они спасли этот мир.       за мир.       Кроули даже хочется, чтобы небеса и ад скорее придумали их ещё один идиотский план, и чтобы Кроули с Азирафелем снова были командой. Команда. Ужасное слово, тьфу ты. И команда из них такая же. Ужасная. Делают они все спустя рукава, никто никого не слышит, но делают вид, будто бы все в порядке.       Хочется лично прийти к Сатане и посоветовать пару идей. Но в ад его, конечно, хрен кто пустит, а на земле никто не ошивается, так что Кроули не имеет доступа к подобной информации. Он скучает, ему тоскливо и тошно. Иногда он рыдает, потому что ощущает себя самым одиноким во всем этом мире, а потом бухает и стучится головой о стену, потому что нет, он сильный, очень сильный и вообще — ему насрать. Он демон, и ему не нужно понимание.       Он пытается говорить громче, в надежде, что Азирафель его услышит.       Но они все еще будто бы говорят на разных языках.       В один чудесный день, когда плечо жжет ужасно, потому что он перестарался в своей истерике, и он даже заклеил пластырем, но болит, блять, так сильно болит, он натыкается на двух ангелов.       Они что-то обсуждают. Один уходит, а другой одергивает пальто и осматривается.       Кроули узнает это. Он узнает эти глаза. Это единственное, честно говоря, что он запомнил на той авиа-базе. Ну, кроме Сатаны, разумеется. Сатана вообще незабываем.       Кроули считает, что это тупая идея, но ему просто интересно.       В конце концов, эти глаза находят его. Он щурится, презрительно вскидывает бровь и оглядывает с ног до головы. Игнорирует и идет куда-то вперед.       Кроули хочет догнать его, он просто хочет узнать, нет ли у них там какого-нибудь неинтересного и скучного плана. Конечно, ему никто ничего прямо не скажет, но он умел выпытывать информацию.       Когда он выравнивается с ним на одну линию, он едва успевает криво усмехнуться, кинуть какую-нибудь язву, как этот ангел говорит даже не глядя на него:       — Отъебись от меня.       Кроули замирает. Останавливается.       Да, точно, самое время отъебаться. И больше никогда об этом не думать. Он будет болтать с Азирафелем, как со стеной, лишь бы не думать об этом.       Это как мечта. Как кумир, как детское желание, как самое страшное твое откровение. Тебе кажется, что ты уже выучил его, ты это знаешь, но только встречаясь с этим лицом к лицу, понимаешь, что не знал о нем ничего. Кроули понятия не имел, что это будет так.       Кроули хочет убежать, потому что это будет правильно, и ему ведь так и сказали: отъебись. Отвали. Уйди.       Это будет хорошей идеей.       Но раньше, чем он успевает развернуться, он снова говорит ему:       — Не думал, что демоны нынче такие сговорчивые, — он поворачивается к нему, и это пальто на нем, накинутое на плечи, режет глаза тем, насколько оно светлое. Но он все ещё говорит: — А, стой, это же ты тот живучий демон, да? Это тебя пытались утопить? — он хмурится, щурится, будто пытается разглядеть в нем что-то.       Кроули ощущает себя напуганным. С ним говорят. Его замечают. Обычно стена не обращает на него внимания, но он начинает понимать, что он пытался заговорить не со стеной.       И это пугает его.       — Ты всегда такой запуганный? — криво усмехается он, все еще щурясь. Выглядит так, будто сбежал из модного крутого журнала.       Кроули напуган. Кроули все ещё так сильно напуган, а лучшая защита это нападение, поэтому он только говорит, не понимая, чем ему это может выйти:       — Сам отъебись, а?       Они так и замирают, испуганно глядя друг на друга. Гавриил — Кроули вспоминает, как его называл Азирафель — смотрит впритык. Оглядывает с ног до головы, вглядывается.       Кроули кажется, что он раздет. Что он стоит голый, даже нет, не так. Будто он стоит с выпотрошенными органами, и Гавриил видит его сердце. Сердце, которое впервые бьется так сильно.       Кроули страшно. Кроули хочется плакать. Кроули хочется спрятаться.       Все ему кажется лучше, чем то, что в итоге он получает.       Тогда Гавриил спрашивает:       — Так ты… тоже?..       Кроули не справляется со своими чувствами и просто убегает. Постыдно запирается у себя дома, долго убеждает себя, что он очень сильный, поэтому он бухает. А потом все-таки начинает рыдать.       Он-то думал, что знал, каково это будет. А теперь понял, что слышал об этом только в кино и от других людей. Почему-то это было очень страшно.       Увидеть того, кого тебе дала Богиня.       Это несправедливо.       Но Кроули ведь просто эксперимент. И Гавриил.       Это несправедливо.       Но ведь неэтично тестировать на животных, поэтому это тестируют на демонах. И ангелах.       Чего ты, блять, этим добиваешься, — хочет спросить Кроули, но вовремя вспоминает, что Богиня давно на это забила.       Соберись. Возьми себя, блять, в руки. Богиня все ещё дрочит на самодостаточных личностей, а ты даже и не личность, ты — обычное хуйло.       С неделю он не выходит из дома. Внешний мир кажется опасным, сложным, неподходящим. Он старается не спать, потому что когда спит — ему снится лицо Гавриила. Удивленное, сбитое с толку. Доходит до того, что Кроули выучивает его лицо идеально. Знает каждую морщинку, глубину его глаз, форму носа и остроту скул.       Он снова рыдает, потому что все-таки он просто слабак-слабак-слабак. Это страшно, черт возьми, очень страшно. Это даже воняет ответственностью. Он никогда не хотел связывать себя подобным с ангелом, да и сейчас не хочет. Одно время он думал, что любил Азирафеля, но даже тогда он не хотел его порочить. И незнакомого ангела тоже. Не хочет. Срать, что этот тупой Архангел превосходит его по силе в сто тысяч раз, Кроули даже срать на то, что этот ангел, скорее всего, сам на хую крутил и его, и их связь, Кроули не хочет.       Не хочет брать на себя ответственность.       В конце концов, ему надоедает бухать одному, и он выползает к Азирафелю. По пути не встречается Гавриил, и это ведь тоже тупо: думать, что Гавриилу он вообще сдался.       Кроули ощущает, как метка жжет, и как от неё что-то все ноет и ноет внутри. Интересно, Гавриил ощущает это тоже?       Кроули машет головой. Нет, ему это не интересно. Совсем.       Он заползает в знакомый магазин, и ему даже, кажется, становится чуть легче. Ведь ничего не изменилось, а он просто будет делать вид, будто бы все в порядке. Ничего не поменялось.       Азирафель смотрит на него нечитаемым взглядом, а потом говорит, без привет и здравствуй:       — Ко мне заходили сверху.       Кроули насторожено проходит вперед, придерживаясь рукой за стеллаж с книгами, потому что, ему кажется, он вот-вот упадет, пропахает своим лицом лестницу и сломает себе нос. Но он не падает. А лучше бы упал, чем услышал:       — Ко мне заходил Гавриил. Помнишь, тот тип, который тебя… меня сжечь хотел?..       Кроули кивает.       Он помнит его не как того типа. Он помнит его как того, от кого он сбежал. Сбегал Кроули за свою жизнь не очень-то и много раз, поэтому конкретно этот впечатался в память.       — Он спрашивал про тебя.       Кроули кивает. Медленно и напряженно. Азирафель думает, что он сосредоточен. На самом деле Кроули снова напуган, и его снова трясет изнутри. Он не знает, что ему делать, и стоит ли делать что-то в принципе.       Азирафель говорит, прикрывая глаза:       — Прости.       Внутри Кроули что-то падает.       Черт возьми.       — Он к тебе ещё не приходил, да?       — Да, — Кроули кивает, понимая, что хотел сказать этим Азирафель. Он дал ему адрес. Кроули думает о том, что он все ещё может свалить. Ну, на Альфа-центавру, например. Почему нет? Или он может просто поговорить. Почему-то этот вариант кажется ему сложным. Слишком сложным для него.       Азирафель тяжело выдыхает и отворачивается.       Вот, блять, и поговорили. Отлично. Разговор со стеной и то более приятным был.       Они пьют до поздней ночи. Вообще-то они даже говорят, но Кроули думает, что они пьют молча, потому что слова, которые вылетают из них не связаны меж собой и ни на что не претендуют.       Кроули ждет Гавриила с бессонницей и алкоголем. Он не приходит.       Кроули понимает, что он тоже напуган.       И Кроули облегченно выдыхает. Его плечи опускаются. Пускай он всю жизнь проскитается одиноким кретином, пускай ему будет одиноко, даже немного страшно, и грустно, и тошно, но только не Архангел. Он не хочет этого делать. Он не выдержит.       Спустя месяц он забывает об этом случае, ему больше не страшно, но снова одиноко и брошено. Будто бы он был один во всем мире. Вообще, да, так и было. Он один во всем мире и никому он и даром не сдался. Да даже если и доплатит за себя — не сдался.       Никто не хочет иметь дело с демоном.       — Здесь не занято?       Прежде чем Кроули успевает ответить, кто-то садится рядом. Кроули злится, хочет откинуть свою газету ему в лицо и сказать, чтобы он пошел на хуй.       Но он отрывает взгляд от посеревшей газетной бумаги и застывает. Даже кофе застывает в его пищеводе на середине пути.       Гавриил улыбается кому-то на улице, а потом медленно поворачивается к нему и вся его улыбка пропадает.       Кроули искренне верит, что он пришел к нему, чтобы сказать, что есть способ избавиться от этой дряни. Есть. Он есть. Должен быть. Но он говорит:       — Это утомительно, так? Эта штука так… обременяет иногда.       Кроули только медленно кивает и несгибаемыми пальцами откладывает газету, пялясь на заголовок так, будто понимает, о чем он, когда, на самом деле, в его голове не задерживается ни одно слово. Он даже не понимает это слово. Но Гавриил говорит, и Кроули его почему-то понимает:       — И иногда я думаю о тебе. Демон, да?       Кроули кивает, разглаживая кончик у газеты. Он старается не думать о происходящем. Старается сделать вид, что его нет. Но Гавриил смотрит прямо на него, прямо в него, и Кроули понимает, что ему некуда бежать. С тонущего коробля разве что топиться. Он бы не был против утопиться.       — Смешная шутка, да?       Кроули снова кивает. И он снова напуган, и ему снова кажется, что он один во всем мире, что сейчас он ещё более одинокий, и униженный, и вообще все ужасно, отвратительно и грустно. Каким-то образом он говорит:       — Зачем ты пришел?       Гавриил тяжело выдыхает и внезапно опускает взгляд. И он говорит, говорит таким голосом, будто признается в своем самом страшном грехе:       — Сегодня мне показалось, что я захотел тебя увидеть.       Внутри Кроули все падает.       В этом и была суть. Никто никогда Кроули не хотел видеть. Кроули всех заебал. Он и сам себя заебал.       Кроули хочется рыдать.       И он и вправду находит себя рыдающим на его плече с бутылкой виски в руке через полчаса или час.       Гавриил внезапно теплый, он не отталкивает, и Кроули даже не чувствует его отторжения. Поэтому он рыдает. Он боялся это делать даже наедине с собой, и каждый раз ему было противно, тошно, отвратительно, но сейчас почему-то совсем нет.       Гавриил хлопает его по плечу, и Кроули тянется к нему второй рукой. Бутылка падает, внизу натекает лужа виски, которое в глотку уже просто не лезет, и обнимает освободившейся рукой его за шею. И начинает рыдать ещё сильнее, когда Гавриил обнимает его в ответ.       Кроули кажется, что не было места более верного для его рук и ладоней. Что вообще никогда нигде не было более верного места для Кроули, чем рядом с Гавриилом.       Он повторят себе, что это неправда, это все вранье, ложь, он просто себе это надумал, Богиня никогда не вкладывала в истинных хоть какой-то смысл, но почему-то, когда Гавриил целует его в макушку, Кроули в миг успокаивается. И начинает верить в лучшее.       Следующие сутки Кроули кажется, что он не может от него отлипнуть. Он трогает его, гладит, ощупывает, и все поражается тому, что он настоящий. А Гавриил улыбается так, будто ждал его с самого своего начала. Может, так и было. Кроули не спрашивает.       Он не уверен, что был смысл столько прятаться и бояться. Он не знает. Не уверен, что методы оправдывают результаты, но он об этом и не думает, когда руки Гавриила смыкаются у его плеч. Кроули ничего не говорит.       Гавриил показывает свою метку и говорит, что еле разобрал этот ужасный почерк. Говорит, что, на самом деле, никогда не был уверен, что конкретно тут написано. Каждый век он решал, что там разная надпись.       Кроули говорит, что это все равно тупо.       Гавриил соглашается и совсем не обижается, хотя ему нравится то, что Богиня придумала подобную дрянь.       «В конце концов», — говорит Гавриил, — «я ведь встретил тебя».       Кроули до сих пор не верит, что он кому-то нужен, что хоть одна душа считает, будто бы это того стоило.       Кроули подолгу всматривается в зеркало. Вот его острое лицо, и злые глаза, и волосы рыжие. Вот его тело, длинное и худое. Руки тонкие и пальцы длинные. Он долго вертится по утрам у зеркала, потом хочет и вовсе залезть в себя, во внутрь, чтобы понять, что же из этого всего могло понравиться Гавриилу.       Кроули кажется, что ничего. И он просто прикидывается.       Он щурится, рассматривает себя еще пристальнее. Гавриил же архангел, он видел много чего прекрасного, а тут говорит, что это того стоило? Что Кроули стоил хоть чего-то?       Кроули ощущает себя одураченным.       Он мельтешит перед зеркалом, и все вглядывается, пока не замечает у двери Гавриила. Он смотрит на него с легким прищуром. Пара прядей выбилось из прически, Кроули задевает их взглядом, и все думает, почему у него некоторые пряди просто седые. Он не хочет думать о причинах, он и не спрашивает.       — Что? — Кроули хмурится, приспуская очки, опираясь о тумбу близ зеркала с раковиной.       — Думаю о том, что ты слишком хорош, чтобы это было правдой.       Кроули снова пугается. Слов, ответственности, пугается, что это все ложь и неправда, вдавливается ещё сильнее в тумбу, будто хочет спрятаться. Он слишком долго прятался, слишком долго говорил со стеной, чтобы теперь так легко принять Гавриила как того, кто готов принять его.       Кроули весь натягивается и вздрагивает, когда ощущает ладони Гавриила на себе. Он разворачивает его к себе спиной и прижимается ближе. Кроули вздрагивает, пытается не смотреть в зеркало и опускает взгляд на сильные руки, которые смыкаются вокруг него.       Гавриил продолжает говорить:       — Прости, что постоянно смотрю на тебя так.       Кроули ничего не отвечает. Кладет свои руки поверх рук Гавриила и как-то даже немного успокаивается. Он все время успокаивается, когда Гавриил его обнимает. Будто бы в его руках спасение от всего и вся. Будто вот его панацея, его лечение, вот его причина жить.       — Посмотри на себя, — просит его Гавриил, но Кроули лишь поворачивает голову и чуть вздергивает её, смотря на Гавриила. Он качает головой и снова просит: — Посмотри на нас.       Кроули медленно моргает, и он все ещё не уверен, потому что Гавриил по-прежнему создание небес, божье дитя, он все ещё прекрасен, идеален, а Кроули… как острие кинжала. Острый, непонятный, заточенный.       И в отражении зеркала, когда он смотрит на них, он все ещё думает о том, что Богиня ошибалась. Что она зачем-то наказала Гавриила, заставив его нуждаться в ком-то по типу него. Кроули так, со стороны, кажется, что он не уместен в его руках, хотя все чувства давно кричали ему о том, что места правильнее в мире еще не было. Вот руки Гаврила, а вот Кроули — ничего вернее ещё не было.       — Мне хочется, чтобы ты залез ко мне в голову и увидел себя моими глазами. Ведь я не могу оторвать взгляда от тебя, настолько ты прекрасен.       Кроули видит в зеркале его улыбку, встречается там с ним взглядом и начинает немного расслабляться.       Руки Гавриила теплые. И дыхание теплое. Это так странно, потому что Кроули раньше думалось, что Гавриил будет холодными. Одежда у него холодная, глаза холодные и там, наверху, тоже холодно.       Но потом Гавриил ищет его руку, переплетает их пальцы, и Кроули становится тепло-тепло.       Потому что Гавриил и вправду холодный, а Кроули — обжигающий, но при смешении выходит очень даже приятная температура.       Это засасывает его все глубже. Он все ещё считает, что недостоин Гавриила. На самом деле, он просто успокаивает себя такими мыслями, потому что у Гавриила много работы, и он часто не ночует тут, на земле. Кроули иногда не видит его по несколько суток, и потом очень умело делает вид, что совсем он не скучал.       Он и себя в этом давно убедил. Ведь метка ни о чем и никак, а Кроули просто соскучился по пониманию, по теплу, по хоть чему-то.       Он продолжает себя в этом убеждать, когда ночью слышит то, как скрипит паркет под его ногами. Серьезно, он это уже выучил. Он уже знает, как скрипит под ним паркет. Кроули все ещё уверят себя, что не соскучился, и это просто рефлекс, когда Гавриил ложится к нему рядом и обнимает, прижимая к себе. Он продолжает себя в этом убеждать, когда хочет рыдать от переполняющей его нежности. Но, конечно, не рыдает. Ведь он совсем не соскучился.       Утром он делает вид, что просыпается, когда, на самом деле, всю ночь он просто смотрел на Гавриила, и трогал, и гладил, и все никак поверить не мог, что он и вправду настоящий. Гавриил вот взаправду спит. Иногда даже очень мило сопит. Он любит спать. Он говорит: «это как смерть, только в конце ты снова жив».       Ведь все устают от бесконечного существования.       Иногда Гавриила не бывает неделями.       Тогда Кроули начинает обижаться по-серьезному, потому что чем больше его нет, тем больше Кроули ощущает себя всего-то кинутым, брошенным и никому не нужным. Он снова ощущает себя тем, кем был всегда. Это досадливо, почему-то унизительно. Кроули не нравится, Кроули не уютно, поэтому иногда он ругается на Гавриила. Ровно до того момента, пока Гавриил говорит, что он чувствует ровно то же самое, что и Кроули.       Неважно, о чем ты врешь существу, если это существо давно ощущало все твои чувства и выучило их.       Кроули обиженно фыркает и снова добавляет, что он, на самом деле, совсем не скучал и «вообще, что с твоими крыльями? Отвратительно, дай сюда».       Гавриил морщится от резких движений, но послушно высиживает все время, пока Кроули копошится в них, пытаясь привести в, прости-Дьявол, божеский вид. У Гавриила даже крылья мощнее, сильнее, больше. Такие белые, что у Кроули едва глаза не болят, но он начинает успокаиваться всё больше и больше. Он скучал. Так сильно скучал.       Они долга молчат, и когда спина Гавриил с крыльям, и наконец, расслабляется, Кроули все-таки говорит:       — Как думаешь, почему Богиня сделала это?       Кроули задумчиво приводит по шрамам на спине от войны. Шрамы, нанесенные демонами, не проходят. Но хоть не болят. Их много на спине. Действительно много.       — О чем ты? — Гавриил разворачивается к нему, складывая крылья так, что под ними можно бы улечься спать. Настолько они большие и мягкие.       Кроули смотрит на шрам под ключицами.       — О нас, — он замечает, что лицо Гавриила вытягиваться в неудовольствии и, прежде чем он успеет разозлиться, Кроули спрашивает: — кто это с тобой сделал?       Гавриил не отвечает. Смотрит куда-то в сторону, потом слабо дергает крылом, будто в смущении или недовольстве.       Он все-таки говорит:       — Это было давно, и это была война. На войне случается всякое.       — Почему ты не убрал это? Новое тело, например.       — Они не на теле.       — Ауч, — Кроули морщится от понимания, и с трудом представляет ту боль. Раны не по телу. По существу. Он медленно проводит пальцами по шраму, но Гавриил не реагирует, значит — не болят. Гавриил медленно поднимает на него взгляд, и Кроули смотрит ему в глаза. Гавриил берет его за руку, тянет на себя, заключает в объятья, а потом ещё и накрывает крылом. Кроули ощущает себя как дома. Ему тепло и уютно.       Они сидят так полчаса или даже больше. Кроули кажется, что он начинает засыпать. Но Гавриил говорит:       — В чем ты сомневаешься?       Кроули медленно открывает глаза и моргает. Он нехотя выпрямляется, смотря прямо в глаза так, будто совсем ничего не боится. Кроули, на самом деле, боится даже себя.       — Не может быть такого, что Богиня дала кому-то вроде тебя… меня. Зачем вообще пробовать такое на Архангелах? Это же тупо.       — Сомневаюсь. что она как-то это отслеживала.       — Нет, Гавриил, ты не понимаешь, о чем я. Не может быть такого, чтобы Архангел был… со мной. Ты же... ты же ангел, черт тебя дери. Божье дитя. Ты — возрождение начала, а я… кто я?       — Ты тоже выше, чем обычный демон. Намного выше.       Кроули качает головой, и он снова напуган, и ему снова страшно, потому что он слишком много думает об этом, и это так на него давит. Что не может быть такого. Не дала бы ему Богиня никогда такого счастья.       Гавриил снова прижимает его к себе, и Кроули только льнет к теплой грудной клетке. И шепчет тихо-тихо, так, что сам едва расслышать может:       — Мне тебя мало. Очень мало.       Гавриил кивает. Он понимает, но ничего не может с этим поделать. Он действительно Архангел. Он не может быть тут всегда, хотя, он по правде говоря, очень старается.       Кроули спустя какое-то время начинает понимать, на что похожа эта связь. На воду. Ты действительно можешь прожить без неё какое-то время, а потом все хуже и хуже. Никто не говорит, что вода будет идеально тебе подходить. Это же вода, Дьявол, она подходит большинству. Архангел, наверное, так же, как и вода — идеальная партия ко всему. Даже к демону.       В общем, неважно, что ему говорил Гавриил, как смотрел и что делал, Кроули все равно ощущал себя недостаточно достойным его. Будто бы он мог бы быть таковым, но… нет.       Любить Гавриила было больно. Больно было понимать, что он его выше, сильнее, элементарно лучше. Что он божественное дитя, что он чист, что он лучшее из всего того, о чем доводилось Кроули знать. Ему больно каждый раз смотреть на себя, и понимать, что нет, такого никогда не было и быть не могло. Но случилось.       Без Гавриила, правда, было ещё больнее.       Кроули, на самом деле, очень жалеет об их связи. Только вслух об этом не говорит.       Да даже и черт с ней, со связью — им бы просто друг с другом не встречаться, и каждый бы и проходил вот так… одиноким кретином.       Одним вечером, когда руки Гавриила снова с ним нестерпимо нежны, когда Кроули думает о том, что ему хочется большего, намного большего, он накрывает тыльную сторону ладони Гавриила своей рукой, и тот замедляется. Кроули спрашивает, смотря в потолок:       — А если ты падешь?       Гавриил застывает. Какое-то время он молчит, и Кроули ощущает как метка как-то странно себя ведет. Он знает это. Гавриил боится. Кроули думает о том, насколько часто у Гавриила болела эта гребаная метка.       Гавриил говорит:       — Архангелы не падают. Богиня не может позволить, чтобы такая сила ушла в Ад.       Кроули чувствует облегчение и осторожно направляет ладонь Гавриила к своим бедрам.       Свет его глаз, огонь его чресел…       Он даже не успевает глубоко вдохнуть, как Гавриил продолжает:       — Поэтому их уничтожают.       Кроули раскрывает глаза и испуганно смотрит на Гавриила. Губы у него дергается в какой-то кривой улыбке, потом руку сводит в судороге, и он шипит сквозь зубы, хватаясь за метку.       — Прости-прости, ты просто сказал это… слишком… — Кроули поглаживает чужое плечо, будто это поможет убрать боль, но его сердце так сильно бьется от страха. Он пытается не думать о том, что с ним будет, если Гавриил исчезнет.       Гавриил обнимает его, пытается успокоить, и его руку сводит в новой судороге от боли, и Кроули становится ещё ужаснее от мысли, как сильно это на нем отпечатывается.       Кроули плакал при Гаврииле лишь дважды.       Когда нашел его.       и когда понял, что может так легко потерять.       Следующие два дня Кроули проводит как сам не свой. Снова уверяет себя, что ему вообще насрать, снова пьет. А Гавриилу снова нужно на верх. Он аккуратно спрашивает, может ли он. Кроули, на самом деле, хочется кинуться на колени и умолять его не уходить, «вдруг ты не вернешься, что мне делать, скажи, что?», но он лишь раздраженно машет рукой, присасываясь к бутылке.       Гавриил почему-то так и не уходит. Остается рядом с ним, обнимает и так и стоит.       — Тебе надо идти, — говорит Кроули.       — Не хочу тебя оставлять в таком состоянии.       — У тебя работа, и вдруг…       — За такое не падают, — Гавриил улыбается, ласково щелкнув по лбу. Он садится рядом с ним, прижимая к себе.       — А за что падают? — Кроули сам когда-то пал, но лично он до сих пор не знает о причинах падения нихрена.       — За измену Богине. За не-любовь.       — И ты любишь её?       У Гавриила снова сводит жуткой судорогой руку, когда он не отвечает, потому что он никогда не был в этом уверен, а Кроули смотрит на него широко раскрытыми глазами.       — Ты не можешь её не любить. Не можешь, нет, ты до...       — Но я люблю тебя, — говорит Гавриил, вцепившись в собственное плечо, когда руку передергивает ещё раз. Ему начинает казаться, что его плечо просто горит. — Ты лучше Богини.       Кроули впервые злится на него по-настоящему. Орет, называет идиотом, едва не кидает в него вещи, потому что «Ты что, совсем идиот?! Ты не понимаешь, что ли, опасности?! Если ты не будешь её любить, то тебя… тебя не будет! И что мне тогда делать?! Ты об этом подумал?!».       Гавриил только говорит:       — Нельзя спровоцировать чувства. Они либо есть, либо нет.       Кроули чувствует, как болит его плечо. И он в миг успокаивается, усаживаясь на пол и закрывая лицо руками, тяжело выдыхая.       Он не знает, что с ним случится, если Гавриил исчезнет по его вине.       Минутами позже возле него садится и Гавриил. Обнимает за плечи, целует в макушку и говорит:       — Мне тоже страшно.       На самом же деле в этих словах нет никакой гребаной необходимости, потому что плечо у Кроули горит, и чтобы рука не дергалась в судорогах, он зажимает её меж ног. Своей ладонью Гавриил все равно чувствует сокращения и виновато целует в плечо.       Это все просто шутка Богини. Очередная несмешная заезженная шутка Богини. Вообще, Богиню давно пора бы уволить нахрен. Она явно подсела на наркотики, вот и творит какой-то бред. А Кроули потом страдать.       Гавриил пытается привести его в чувства:       — Но пока я же здесь. Нет смысла волноваться о том, что мы не можем изменить.       Даже в такой ситуации Гавриил продолжает уважать её. Думает, что так оно и надо, что все она делает правильно, может это вообще испытание или что-то вроде того.       Кроули шипит сквозь зубы:       — Богиня и все её идеи — куча дерьма.       Гавриил не уходит от него даже после этих слов. В конце концов, он не уверен, что любит её. Что любил хоть единожды.       В любом случае, время продолжает идти, хотя Кроули иногда хочется его остановить и остаться с Гавриилом один на один. И с этой преибнутой Богиней, она же вне временных рамок. Даже Сатана уважает время, а Богиня — нет.       Кажется, какой-то комик утверждал, что Бог — это мужчина, потому что ни одна женщина не смогла бы натворить столько дерьма. Нет, отсоси, Джордж Карлин, она культовый персонаж женщин, их идол, то, к чему они должны стремиться.       Кроули пытается успокоиться. Они все больше проводят времени вместе не отлипая друг от друга. Кроули уже выучил тело Гавриила наизусть, но ему это все ещё не надоедает.       — За это тоже не падают? — шепчет Кроули в чужие губы, прижимаясь ладонью к чужому напряженному животу без единого куска ткани. Это было так странно. И так тепло.       — Ни за что не падают, — напоминает ему Гавриил с мягкой улыбкой, хотя сам понимает едва, чего от него хочет Кроули. Он имел примиреное понимание, но лишь сухая теория.       — Ты понял, о чем я, — он обхватывает запястье Гавриила и тянет его руку на себя. Кожа на ладонях у Гавриила немного грубовата, но это все ещё тепло.       — Понял, — он кивает и улыбается. И тянется, чтобы поцеловать.       Иногда Кроули кажется, что Гавриил слепо верит в то, что любовь не наказуема, поэтому он ничего не боится. Любовь — может быть, но любовь к демону, черт, это другое. Совсем другое, и Гавриил это знает. Они оба знают.       Они не заходят далеко из-за боли в плече у Гавриила, потом что в один момент он даже не может двинуть рукой. Кроули виновато улыбается, целует в плечо и пытается успокоиться. Это просто неловкий чувственный петтинг, и никто не умирает на следующий день. Кроули становится чуть поспокойнее. Возможно, Богине и вправду давно на всех насрать, валяется где-нибудь, куря травку, и хихикает, когда придумывает очередную тупую идею.       И о Гаврииле с Кроули никто-никто не знает. Ведь никому нет до них дела.       Кроули все меньше думает о том, что он его вовсе не достоин, а Гавриил —самое идеальное существо, которое ему доводилось видеть. Душа в идеальном сочетании с телом, голос и взгляды — как идеально подходящий к нему пазл. О чем думала Богиня, когда наделяла его телом? Наверное о чем-то, что очень любила. О травке, например.       Кроули нравится засыпать рядом с Гавриилом, нравится просыпаться и ощущать его дыхание у шеи. Метки ни у кого уже не болят, все нормально.       Одним утром Кроули просыпается с чувством небывалой легкости. Будто бы прошел дурной сон, его ничего не тревожит и все проблемы давно решены. Он поворачивается на бок и расплывается в глупой улыбке, глядя на спящего Гавриила. Он ощущает себя таким легким, будто на нем никакой ответственности, на него всем все равно и никакая Богиня на него не пялится сквозь дыру в их стене.       Всё так по-странному хорошо.       Потом Гавриил просыпается. Кроули смотрит ему в глаза. И весь мир, кажется, перестает существовать. Ничего не имеет своей ценности. В следующую секунду Гавриил хватается за плечо, едва не скуля в подушку, воя от боли.       Кроули даже не может ничего сказать. Он не может пошевелиться от страха. Он просто смотрит на то, как по виску Гавриила проскальзывает капелька пота из-за боли в плече.       Так проходит, кажется, десять или двадцать секунд. Кроули бледный и трясущийся, его спина взмокла от холодного пота. В легкие проходит не воздух, а его кривой дубликат — холодный и тяжелый.       Потом он утыкается в плечо Гавриила, говорит дрожащее «прости» и начинает рыдать.       — Черт, Кроули, да что опять, нельзя же так…       Гавриил с трудом переворачивается на спину. Плеча он не чувствует. Там нет плеча. Там есть только один сгусток боли, который немного начинает ослабевать. Он с трудом дергает рукой, поглаживая Кроули по волосам, тщетно пытается его успокоить, но теперь он понимает: Кроули раньше не рыдал. Рыдал он сейчас. Задыхаясь и захлебываясь.       Гавриил не понимает, в чем, нахрен, проблема, он и не может спросить. Из-за боли в плече тело двигается с трудом, слабость до того сильная, что ему трудно пошевелить челюстями. И он знать не знает, что могло напугать Кроули так. Он никогда не боялся настолько сильно.       Кроули снова шепчет:       — Прости-прости-прости.       С трудом поднимает голову. Гавриил смотрит ему в глаза. И Кроули скулит от боли в своем плече, пытаясь совладать со своим телом, потому что он не понимает, чего в нем по-настоящему много: страха, боли или отчаяния.       Глаза у Гавриила — обычные голубые.       Глаза у Кроули — обычные карие с едва проступающими медовыми проблесками у зрачка.       Кроули тщетно пытается напиться анальгетиков, но они помогают едва. Говорить не выходит — не тогда, когда ты захлебываешься в рыданиях. Ему было начхать на себя. Ему все равно. Он не видел смысла ни в небесах, ни в аду. Все ерунда, все бутафория, все бред. Но он прекрасно понимает, как это ударит по Гавриилу. Гавриил жил этим все свое существование. По этой же причине Кроули так ратовал за отмену апокалипсиса.       И вот этот апокалипсис случился. В их комнате. В мире Гавриила.       Гавриил почему-то не рыдает. Смотрит на себя в зеркало, держась за плечо. Потом садится на кровать. И ничего не говорит.       Восемь гребаных часов они даже не разговаривают друг с другом. Не могут. Кто-то из-за боли, кто-то из-за страха. Вообще-то, из-за всего и вместе.       В послеобеденное время Гавриил садится возле него и обнимает. Плечо почти не болит. Страха больше нет. Только отчаяние.       Они все равно не обсуждают это, потому что в этом по-прежнему нет смысла. Они потеряли связь с Ними. Теперь они люди. И у него есть максимум тридцать сраных лет, чтобы насладиться собой. Кроули думал, что им не хватит для этого и целой вечности, но теперь у них было всего тридцать лет. Или двадцать. Или вообще год. Кроули жил достаточно на земле, чтобы знать, насколько уязвимо человеческое тело. До ужаса уязвимо.       — Я не виню тебя, Кроули. И ты себя не вини. Любовь не может быть виной.       — Может, — он качает головой и медленно поворачивается к нему, смотря в глаза. У Гавриила тоже веки красные. Черт возьми. — Поэтому она сделала это. За нашу любовь. Теперь ты понимаешь, какова Богиня на самом деле?       Гавриил заторможено кивает, а потом прижимает Кроули к себе тесно-тесно и сжимает его всего в своих объятьях. Будто пытается хоть так немного заглушить свою боль от потери дома. Якобы дома. Как бы он там это не называл, Кроули неважно, важно лишь то, что Гавриилу наверняка больно и страшно, потому что он был отдан тому месту, он его выучил, а теперь был вынужден насильно уйти.       Это как падение. Только в конце ты умираешь по-настоящему.       Гавриил говорит ему по-настоящему нужные слова:       — Я не виню тебя. Если бы мне дали выбор, я бы все равно выбрал тебя.       Кроули дергано выдыхает и кивает. А потом резко встает. Гавриил удивленно смотрит на него, пока тот вытирает лицо и глаза. Наконец, Кроули говорит:       — Знаешь что, мне срать на это. На Богиню срать и на эти тупые идеи. У нас осталось несколько десятков лет и я не собираюсь тратить их на тупые слезы и истерики, — он резко стаскивает с себя пиджак, смотря в глаза удивленному Гавриилу. — Теперь мы можем делать все, что угодно. И знаешь, что хочу первым? Потрахаться!       В конце концов, это был один из лучших способов повысить эндорфины. Раз уж они теперь люди, то и действовать будут так, как действуют люди.       Он садится к нему на колени, целуя сразу глубоко, мокро и грязно.       — Давай сейчас, а потом ещё ночью. И в ванной. И на кухне. А потом еще ты трахнешь меня в церкви. Надеюсь, так Богиня услышит меня хоть один ебаный раз. Она же так любит молитвы в ебаных церквях.       Глаза у Гавриила, кстати, голубые-голубые. Как у младенца. И это так контрастирует на фоне темных волос и щетины. Срать Кроули на вечность. Так срать, потому что у него есть только здесь и сейчас, и больше нет ебаного страха, и ужаса, и волнения, и правил нет. Ничего нет. Они люди, а людям позволено, нахрен, все. Ведь Богиня любит их своей всратой любовью.       Гавриил сам трогает его много и часто, немного грубо, но ладони его теплые и большие, и к себе он прижимает теснее. Они едва не задыхаются в своей страсти, и пытаются не думать о произошедшем, потому что, на самом-то деле, нет у них теперь ничего. Только они друг у друга и больше ничего. Поэтому нет смысла рыдать и молить прощения. Не будет прощения.       Гавриил не уверен, что хочет прощение, когда Кроули в его руках такой теплый и гибкий, и с его губ срываются таки беззащитные мягкие звуки, которые почему-то нравятся Гавриилу куда больше неба, света и тупых чудес.       Вот его главное чудо. Вот его чудо — мечется в его руках, любит его больше жизни и готово сделать все для него. Вот его любовь. Вот его смысл.       Даже если бы ему и дали этот сраный выбор, он бы выбрал Кроули, и не жалел бы об этом ни одной гребаной секунды. Ни одного мгновения. Он бы насладился каждым моментом, каждой секундой, и это то, что он собирается делать сейчас. Потом и далее.       Секс помогает в какой-то мере. Сложно думать, к чему вы в итоге пришли и через сколько лет умрете, когда Кроули такой теплый и отзывчивый, и звуки, эти гребаные звуки, которые так нравятся Гавриилу, которые слушать бы ему и слушать.       Ближе к вечеру они оба чувствуют странную, непонятную усталость. Никто из них так не уставал.       Кроули виновато улыбается. Говорит:       — Это человеческое тело. Нужен отдых, ну, знаешь…       Гавриил кивает и смотрит как-то… совсем не так, как раньше.       Кроули его обнимает и надеется, что он действительно не будет переживать, ведь они вместе.       Все это все равно, блять, страшно, но хоть Кроули смог себя успокоить, и Гавриил не умирает от боли в плече.       Они стоят обнявшиеся у окна, смотрят на то, как падет снег. Кроули согревает свои руки о теплое человеческое тело Гавриила, слушает ритм его сердца. Гавриил говорит:       — Как-то по-странному пусто…       Кроули тяжело выдыхает. Ему тоже абсолютно так же. Будто какая-то часть — какой-то орган — просто исчез. Внутри то ли холод гуляет, то ли изморозь. Кроули сложно определить и назвать это.       Он наивно говорит:       — Я могу заполнить эту пустоту собой.       — Я знаю, солнце, я знаю.       Ничего они, нахрен, не знают. И как дальше жить, не думая о смерти — они тоже не знают.       Они пытаются. Спят и все такое. Едят. Кроули только успевает радоваться, что у него давно отлаженная схема с заработком денег, и у них не было необходимости в работе. Иначе бы они виделись ещё меньше — по пять часов в день. Кроули бы тогда точно с ума сошел.       Проходят месяц или около того, и каждый из них ощущает себя эмоционально вымотанным, постоянно болит голова из-за стресса и тревожности, и они искренне хотят наслаждаться друг другом, и даже Гавриил по-прежнему верит, что выбрал бы Кроули в любом случае, но он выглядит изнеможенным.       Утром Кроули варит для них кофе, и подобный ритуал уже вызывает теплые чувства. Он умел находить плюсы в этом всем. Например, Гавриил иногда мерз, или ощущал физическую необходимость обнять и поцеловать его. Он хотел есть и хотел спать. Это делало его беззащитным в какой-то мере, и Кроули нравилось видеть в таком суровом и большом силуэте идеального мужчины всего-то сбитого с толка мальчишку.       Кроули говорит:       — Ты слишком мало спишь для человека. Твоему телу нужно восемь часов, а ты… сколько ты спишь вообще?       Гавриил пялится в чашку поставленного перед ним только что кофе, тушуется немного. Кроули спит более-менее нормально, но каждый раз, вставая в туалет, он видит, что Гавриил не спит. Ложится он позже, встает — раньше. Поэтому Кроули понятия не имеет, спит ли он вообще. Он смотрит на мешки под его глазами, и понимает, что нет — не спит.       — Мне… плохо спится.       — Почему? — Кроули поглаживает по растрепанным волосам. Обычно Гавриил всегда их укладывал, как только подружился с феном, но по утрам ходил небритый и с растрепанными волосами.       Гавриил тяжело выдыхает и, аккуратно кладя руку на чужие бедра, нажимает, заставляя податься к нему. Кроули улыбается, садится к нему на колени и поглаживает по затылку, когда Гавриил так беззащитно утыкается лбом в его плечо. Гавриил буквально ощущал физическую необходимость в касаниях, объятиях и других тактильных проявлениях любви. Казалось, так он мог ощутить себя более сильным или что-то такое.       — Мне снится… Небо. Каждую ночь. Белый, голубой, белый… Отчеты, постоянная работа, мельтешение, забитый график. И ты, которого я всегда находил у тебя в квартире. Спящего на кровати, свернувшегося. Мне думалось, что ты всегда спал, когда меня не было, — он улыбается, и Кроули слышит это в его голосе. Это немного ободряет его, но в большей степени он тоже начинает ощущать себя беззащитным. Как бы то ни было, Небеса для Гавриила были домом.       Кроули спас землю.       но Гавриила спасти так и не смог.       — Мне жаль, — шепчет Кроули в чужую макушку, аккуратно кладя руки на его лицо, заставляя посмотреть на него. Гавриил медленно поднимает голову и смотрит ему в глаза. — Ты ведь знаешь, по-другому быть не могло. И ничего не изменить.       — Я не жалею об этом. Я бы никогда не выбрал между ними и тобой Их. Просто… эти сны так утомляют. Я пытаюсь не думать об этом, и у меня это выходит, когда ты берешь меня за руку. Я успокаиваюсь, когда просыпаюсь, смотрю на тебя и думаю о том, что это все было не зря. Но это так… странно. Когда понимаешь, что воевал ты ни за что все свое существование.       — Милый, я…       — Всё хорошо, — Гавриил улыбается, ласково целуя в голое плечо. — Неважно, что надо терпеть. Я готов, если я могу видеть тебя.       Кроули сам улыбается в ответ, подается вперед, потираясь носом о его нос, и жмется сильнее к его телу. Такому выученному и теплому. Мягкому, когда он расслаблен, и такому напряженному и твердому в моменты иного рода.       Она обвинила их за любовь, и Кроули перестает окончательно понимать, как там что работает в умершем от наркотиков мозгу у Богини.       Он рад, что они могут сидеть вот так на кухне ранним утром, что они могут обниматься, целоваться и говорить друг другу всякий милый бред, который ещё пару веков назад Кроули казался каким-то идиотизмом и лишним сантиментами, а теперь совсем не брезгует. Сколько им осталось? Он не имел ни малейшего понятия, но он не хотел терять ни одной секунды.       Ночью Гавриил ворочается рядом, и Кроули переворачивается к нему, натыкаясь взглядом на его глаза. Иногда Кроули кажется, что несмотря на то, что он больше не ангел, его глаза все равно блестят чистейшим льдом.       — Опять? — тихо спрашивает Кроули, смотря в глаза. Гавриил что-то невнятно мычит, что-то похожее на согласие.       Он шарит по простыням, находит его руку и сжимает в своей. От Гавриила пахнет гелем для душа, дезодорантом, чистой кожей. Пахнем по-человечески, и в этом Кроули находит что-то хорошее. Вот в чем была проблема. Кроули было все равно, если это происходит вместе с Гавриилом, а Гавриил… он переживал гребаное падение, и Кроули помнит, каково ему было самому. Только тут бонусом скоропостижная смерть и любовь твоей жизни, которая тоже умрет. И кто раньше — никто не знает.       — Всё хорошо, я же рядом, — Кроули улыбается, будучи неуверенным, что Гавриил вообще видит его улыбку, но он чувствует. Сердцем.       Кроули льнет к нему ближе, обнимая, и Гавриил обнимает в ответ, целуя в макушку. Завтра будет новый день, и они снова будут пытаться быть счастливыми. Даже когда Гавриилу снится синева небес — он счастлив, что по итогу может обнять Кроули.       Это жизнь. Так оно проходит у сотен людей, и они должны были привыкнуть к этой мысли.       Они ходят по магазинам, вместе готовят и смотрят телевизор. В конце концов, Кроули предлагает смотаться на Мальдивы, потому что он знает, что Гавриила это успокоит. Он знает, как работает психология, и у Гавриила это всего лишь навязчивая идея. Кроули хочет помочь ему от нее избавиться.       Кроули улыбается в самолете, обнимает за руку и смотрит на восхищенное лицо Гавриила. Он смотрит в окно, на облака, расстилающиеся под ними, и, кажется, даже не дышит.       — Давно их не видел, — шепчет Гавриил. Кроули лишь кивает, глупо улыбаясь. Он не смотрит в окно. Он смотрит на Гавриила. Если в его жизни когда-то и были небеса, то только в лице Гавриила. Его свет, спасение и Небо.       На Мальдивах пахнет по-другому, солнце слепит глаза, и океан — зеркальное отражение моря.       — Это как небо, — говорит Кроули, — только на земле. И оно мокрое.       Вода — прозрачная, отливается бирюзой и синевой. Небесной, будто бы оно действительно зеркальное отражение.       После их поездки Гавриилу перестает сниться небо. Одним утром, когда Кроули сидит возле него, нагло усадив свою задницу на стол, Гавриил говорит:       — Ты не хочешь переехать к морю?       Кроули смотрит на него, удивленно вскинув бровь, болтает ногой, на колене которого лежит рука Гавриила, неторопливо поглаживая. И он говорит даже не думая:       — Хочу.       Они переезжают к морю. К теплому солнцу, к шуму воды, к йодированному воздуху. Солнце повышает настроение, и Кроули сам ощущает себя многим счастливее, чем в Лондоне. Будто наконец ему удалось сбежать из какой-то клетки, и теперь его дыхание свободнее, и воздух, кажется, чище.       Сотня закатов и рассветов. Кофе у берега моря, секс на горячем песке в закатных лучах. Кроули нравится, какая кожа у Гавриила в свете заходящего солнца — теплая, отливается оранжевым, и если Кроули действительно куда-то когда-то и хотел, то только сюда. К морю, к руке Гавриила, сжимающего его и сонным поцелуям по утру.       Гавриил говорит, заправляя чужую прядь за ухо, целуя за ним же:       — Мне кажется, что именно сейчас я счастлив.       Кроули смотрит на закат, болтая в стакане виски, а Гавриил обнимает его со спины и дышит. Тепло так, по-настоящему, живо. Песок теплый под ступнями, и ладони Гавриила, нагретые солнцем, поглаживают плоский живот.       — Даже когда был ангелом с тобой — так счастлив не был. Всё равно боялся чего-то, оглядывался. А теперь… будто я смог вдохнуть полной грудью.       — Я понимаю, — Кроули улыбается, прикрывая глаза и откидывая голову вправо, открывая шею для невинного поцелуя, а потом поворачивается чуть к нему и улыбается. Гавриил улыбается ему в ответ.       Наконец, они смогли стать счастливыми. И метка совсем-совсем не болит.       Утром Кроули снова варит для них кофе, поглядывая на время. Осматривает кухню в поисках Гавриила, но его все еще нет. Он неслышной поступью крадется в спальную, заглядывая в нее, глядя на спящего Гавриила. Подходит ближе, улыбается. Касается его плеча, чтобы разбудить, и чувствует что его кожа, обласканная солнцем, загоревшая, непривычно…       холодная.       Все ещё мягко улыбаясь он прижимается пальцами к его пульсу. Отсутствующему пульсу. Он все еще улыбается, садясь рядом. Так ласково и нежно, будто никогда он не знал ни боли, ни страха, ни ужаса.       На белые простыни капают капли влаги, оставляя небольшие круглые неровные следы. Но Кроули продолжает улыбаться.       Врачи постановляют, что оторвался тромб, но есть хорошая новость: Гавриил умер во сне и совсем не мучился. Больно не было. Совсем. Кроули не мог просить о большем, чем о том, чтобы Гавриил не мучился, когда умирал.       Кроули продолжает жить. Возвращается в Лондон, в свою квартиру. Продолжает ухаживать за цветами, все еще варит кофе. Все ещё спит на левой половине кровати, только иногда, инстинктивно проводит рукой по пустому холодному месту рядом, все еще надеясь нащупать его руку.       На улице идет снег, когда Кроули разбивается в автомобильной аварии. Очень трудно сказать, было ли это случайностью или нет. Никто не волнуется о людях, у которых нет родственников.       На самом деле, у Кроули есть родственники.       Уже как два года мир пытается нащупать и исследовать ребенок с поразительно-голубыми глазами и кривой надписью на плече «У тебя унылое лицо, мне нравятся унылые лица».       Через месяц на свет появляется мальчик с неестественно-рыжими волосами и золотыми глазами, которые со временем, конечно, потемнеют до карих, оставляя только у зрачка золотое свечение. Мальчик, родители которого очень смущаются за надпись сына на плече: «ох, сэр, прошу прощения, но, кажется, ваша попа упала на мою ладонь».       У Кроули есть родственники. Просто никто из них об этом еще не узнал.