Дыши

      Перебежка через дорогу получается слишком короткой, и новенькие красивые кроссовки отдают звонким шлепаньем по крашеному асфальту. Уолкер неосознанно следует своей привычке попадать только на желтые полоски, и сейчас, даже не обращая на это внимания, он скачет, пропуская каждую вторую. Кажется, ему кто-то сигналит — или просто машина перед лужей резко тормозит, вдаваясь колесами в жидкую грязь? Неважно — Джей спрыгивает с мокрого тротуара на холодную синеватую траву и мчится дальше по жидкой ноябрьской грязи. Холод забирается под болтающуюся на бегу синюю кофту на застежке (как же чертовски приятно было надеть ее после часов мучительного концерта в консерватории, проведенного в рубашке и галстуке, готовых вот-вот удушить!).       Как можно быть таким идиотом, мистер Уолкер?       Скрипач перелетает через мерцающие огнями домов лужи, и несчастный инструмент, взятый с собой (ну, не оставлять же в консе?), подпрыгивает на спине и больно бьет по позвоночнику. Джей готов поклясться — струны жалобно подвывают человеческим голосом, спрашивая хозяина, как можно так обращаться с таким дорогостоящим оборудованием при его бюджете.       Паренек жмурится на мгновение, встряхивается и бежит дальше, задыхаясь и чувствуя, как под ребрами сошедшее с ума сердце начинает биться так, словно вот-вот взорвется, как сверхновая. Не сбавляя темпа, — остановишься — значит, замедлишься надолго, отдыхать нельзя, сбиваться нельзя! — Уолкер глотает ледяной жидкий воздух и ощущает, как легкие словно опаляет приближающимся осенним морозцем, который к утру все равно скует все лужицы кристальной корочкой с самого края. Медлить нельзя, извиняется он перед скрипкой. Ради инструмента нельзя жертвовать чем-то более дорогим, более близким, более… живым.       Он ведь жив пока?       Он ведь все еще дышит?..       Джей мотает головой, прогоняя жуткие мысли прочь, и клянет себя в сотый раз за эту недолгую пробежку от консерватории. Паника, испытанная им перед концертом, теперь кажется глупым детским капризом, необоснованным страхом перед незнакомым дядей или тетей, от которой прет духами за километр. Как безмятежно он стаскивал с себя рубашку в кабинете струнного отдела, как по-идиотски замер на миг, глядя в окно, за которым за время бесконечного концерта успело стемнеть…       И как он вздрогнул и застыл, словно статуя, поняв, что случилось. Откуда у Баккета пятнышки крови на воротнике белоснежной рубашки, отчего его руки дрожат, почему он выглядит так, словно пытается не кашлянуть в присутствии преподавателя, и почему его извечно серьезные серые глаза теперь кажутся больными и какими-то прозрачными, как стылая вода в лужах — все выстроилось в единую цепочку, и, лавируя среди припаркованных автомобилей, Уолкер находил с каждым мгновением все больше деталей для своего жуткого паззла. Как, черт возьми, можно было не понять этого раньше, как, как, как?!       Снова перебежка, снова громкий скрип тормозов и, кажется, красноречивые маты вслед. Джей не позволяет себе даже выдумать какое-то оскорбление в отместку, пускай и мысленное — он едва не поскальзывается на повороте и, понимая, что осталось совсем чуть-чуть, бросается вперед из последних сил.       Замирает он у красивой двери чистенького таунхауса, пристроенного, по сути, к другому особняку, большому и практически роскошному. Домик лаконичный и хорошенький, но крохотный, двухэтажный, и смотрится он почти смешно, когда так доверчиво мостится спинкой около большого соседа. Участочка рядом практически нет, но и тот клочок, что отведен под садик, отделан так прелестно, словно тут потрудилась какая-то миловидная старушка… Хотя, быть может, так и есть? Его напарник живет на втором этаже, а кто обосновался на первом, Уолкер понятия ни малейшего не имеет.       Солист протягивает ладонь к округлой металлической ручке, которая отблескивает теплым желтым цветом, и в ту же секунду отдергивает ее.       Кровь.       Джей смотрит на запятнанный металл как на что-то инопланетного происхождения. Чего он еще ожидал, собственно? На этот вопрос ответа не находится — собственно, он просто стоит и смотрит на ручку двери в каком-то жутком оцепенении, а потом рывком, словно сдирая болезненный пластырь, открывает дверь и влетает внутрь.       Слава небесам, не заперто.       На лестнице, ведущей на второй этаж, на стене темнеют точно такие же буроватые пятна, бледные, правда, и с явной формой человеческих пальцев. Пытался подавить приступ, машинально думает скрипач, чувствуя себя детективом, правда, странным каким-то, потому что эти отпечатки приводят его в такой ужас, что он взбегает вверх со скоростью молнии, резко распахивает вторую дверь и…       О Господи.       Уолкер отшатывается назад, едва не падая с лестницы затылком вниз, и, прикрыв рот почему-то именно той рукой, на которой осталась остывшая кровь его приятеля, смотрит прямо перед собой.       В багровый окрашено все — цепочка капель ведет куда-то в глубину коридора, а на некогда чистеньких стенах, темной деревянной мебели, половой тряпке, одежде на вешалке и зеркале — всюду кровь, и ее так много, что Джей невольно думает, что для подобного здесь должны были разделать как минимум трех людей. Перед глазами плывет, кажется, его начинает мутить, и, конечно, именно поэтому он с громким топотом (чтобы убедить самого себя в реальности происходящего) буквально вламывается в квартиру, хлопает дверью и вбегает в первую попавшуюся комнату. Она общая с коридором — это столовая, нечто вроде кухни и гостиной по совместительству. Некогда она была хорошенькой, но сейчас выглядит как минимум жутковато — ковер светло-серого цвета наполовину стал бордовым, а по раковине живописно стекают тоненькие капли крови. Какие-то цветки в хаотичном порядке, больше — горстками, валяются повсюду, и, кажется, все они розового цвета. Судить наверняка — дело гиблое, потому что все лепестки до того мучительно измяты и вымазаны, что определить их цвет становится практически невозможным.       Джей вздрагивает, понимая, что зашел в и без того грязный дом обутым, и сбрасывает с себя кроссовки прямо там, где стоит. Возвращаться назад, ступая чистыми (руками стиранными!) носками по дорожкам крови, кажется сейчас лишней затеей.       Уолкер почти титаническим усилием отрывается от созерцания открытых ему видов и встряхивается, в упор ставя себя перед пугающим до холода в животе вопросом: где Баккет? И, не дожидаясь, когда паника возьмет верх над здравым смыслом и совестью, заставив его выбежать из этого отвратительного места и скрыться где-то среди мельтешащих огней мирно отдыхающего города, он решительно шагает дальше.       «Сейчас я в третий раз в жизни увижу мертвеца», — вспыхивает в мыслях, когда он возвращается в коридор. Следы ведут к спальне, а душа рвется назад, призывая бежать, бежать, бежать как можно скорее прочь. И прежде, чем Уолкер успевает ответить самому себе «ну уж нет», он поднимает взгляд и замирает, понимая, что видит перед собой.       Коул не то сидит, не то лежит, опершись на запятнанную стену. Он сейчас мало похож на живого человека (да и на человека вообще) — он растрепан, измазан в собственной крови, дышит с такими хрипами, которые, наверное, способен издать только призрак, погибший от удушья тысячу лет назад. Тому, что куртка его валяется на полу среди коридора, Джей не удивлен, но то, что даже скинутая пайта сейчас сиротливо украшает пол, словно намекая, что пора бы вытереть этот беспорядок, приводит его в некоторое замешательство. Впрочем, только на миг — заслышав шум, виолончелист шевелится и, кажется, находит в себе силы повернуть голову в сторону вновь прибывшего.       И, конечно, Уолкер кидается к нему.       — Коул! — с дикой смесью облегчения и только возрастающей паники восклицает он, падая на колени рядом с обессиленным другом и, невзирая на все санитарные нормы, берет его за плечи и пытается рассмотреть хоть что-то в его помутневших глазах. Кажется, безрезультатно — Баккет смотрит куда-то сквозь него и не отвечает, только дышит так тяжело, словно что-то сдавливает его грудную клетку. — Коул, миленький, посмотри на меня, пожалуйста! Я такой дурак, я должен был раньше догадаться, что с тобой случилось… Чем тебе помочь? Мне вызвать скорую? Они могут что-то сделать?       Напарник моргает (веки слабо подрагивают) и издает только тихое, но почему-то бесконечно счастливое и горькое:       — Джей…       — Да, да, я здесь, я здесь, — сбивчиво бормочет скрипач, вдруг понимая, что если начнет сейчас оправдываться, то разревется прямо над лихорадящим другом, несмотря на всю серьезность ситуации. — У тебя ханахаки, да? Давно?       — Да… — выдавливает виолончелист и, кажется, его лицу возвращается осмысленное выражение. Уолкер чувствует, как где-то в области сердца начинает не то болезненно, не то сладко — от облегчения — ныть.       — Ох, черт-черт-черт… ко мне? Скажи, пожалуйста, ко мне?       Коул приоткрывает рот, видимо, намереваясь ответить, но вдруг странным жестом отталкивает собеседника от себя. И прежде, чем слабо соображающий Джей успевает что-то спросить, он заходится в глухом кашле, и по губам до подбородка медленно начинают стекать блестящие темные капли. Уолкер в ужасе отдергивается от неожиданности, и Баккет, сгибаясь почти пополам, вдруг выплевывает на ладони еще один розовый цветок. И тут же, освобожденный от отступившего приступа, он резко откидывается на стену и судорожно хватает ртом воздух.       — Коул! — почти со слезами восклицает солист. — Это из-за меня? Из-за того, что я тебе нравлюсь? Скажи, пожалуйста, не молчи, это же очень важно!       Виолончелист поднимает глаза, и они на сей раз опять застелены какой-то белесой пеленой. Кажется, он перестает осознавать происходящее, однако ровно тогда, когда Джей готовится выхватить телефон и вызвать скорую, он кое-как, практически беззвучно отвечает:       — Да… Джей… — он кашляет снова, но позывы, кажется, возникают попросту из-за искалеченных альвеол, ведь ни одного нового цветка не появляется среди жуткого украшения квартиры. — Знаешь… не надо. Я уже все…       — Что «ты уже все»? — перебивает скрипач. Голос дрожит от слез и какого-то усталого гнева, поднимающегося внезапной волной. — Что «ты уже все»? Что ты хочешь этим сказать? Не смей, ясно? Просто не…       Он вдруг обрывает сам себя на полуслове и замолкает. К чему разговоры с человеком, который вряд ли находится в сознании, да еще и сам прочит себе скорую кончину? Ему нужна была помощь, так зачем же Уолкер пытается болтать с ним вместо того, чтобы помогать, черт возьми?       Баккета хватает только на слабое, недоумевающее «Джей…», когда напарник подвигается ближе, наклоняется к его бледному, как снег, лицу и, не вытирая капель с подбородка, бесстрашно касается его губ. Окей, это получается не очень приятно — кровь липкая и прохладная, на языке чувствуется ее неприятный жесткий вкус, но какая сейчас разница? Закрывая глаза и обещая самому себе ни за что не отступиться от начатого, солист запускает пальцы в его растрепанные волосы, притягивая ближе, давая понять, что он рядом, и поэтому все сейчас точно будет хорошо. Коул вздрагивает — наверное, от неожиданности — и медленно обмякает. На миг кажется, что он вовсе теряет сознание, но спустя долю секунды после возникновения этой жуткой мысли Уолкер чувствует, как он слабо отвечает на поцелуй. С плеч сваливается огромная гора. «Все будет хорошо», — в груди отчаянно бьется надежда, и Джей доверяет ей без остатка.       И лишь тогда, когда он, преодолев собственное смущение под натиском страха, забывает обо всех своих недавних сомнениях, решается на серьезный, настоящий поцелуй, чтобы доказать, что он действительно готов на все, что угодно… виолончелист вдруг конвульсивно дергается и отталкивает его. И прежде, чем рыжий паренек успевает понять причины подобного отторжения, он заходится в сиплом кашле, из последних сил пытаясь отползти в сторону.       «Боже мой, сколько же крови он теряет?» — в ужасе думает Джей, неловко сидя в ожидании конца приступа. Коул задыхается, скорее сказать, практически захлебывается, кое-как отплевывается цветками. Что это за цветы, что они обозначают? Уолкер боится сказать себе «выясню потом», потому что не знает, когда наступит это самое «потом» и каким оно будет. Представлять ближайшее будущее ему попросту страшно.       А целоваться с Баккетом, безнадежно пятная свою любимую кофту, оказывается, не страшно. Совсем.       — Джей… не надо… — почти неслышно возражает напарник, когда скрипач пытается снова помочь ему хоть какой-нибудь лаской, теплотой, нежностью, чем угодно, лишь бы сама вселенная поняла, что он готов вернуть любое, самое теплое, самое жгучее чувство. Коул приподнимает ладонь, будто бы пытаясь ограничить его от попыток к дальнейшим поцелуям. Рука его выглядит так, словно он окунул ее в банку с текучей бордовой краской, которая теперь почти скрывает собой телесный цвет кожи. Между указательным и средним пальцами застрял розовый лепесток. — Кровь… чужую… в рот брать… опасно.       — Не опасно, — выдыхает скрипач и подается вперед раньше, чем Баккет успевает прибавить еще что-нибудь.       Он целует Коула так, словно на него сейчас смотрит весь мир, установивший эти несправедливые правила. Так, что каждому, кто бы посмотрел на них, стало ясно, что ханахаки должна отступить и не возвращаться больше никогда. Джей вытесняет ее своими прикосновениями, своим тяжелым дыханием, своим сердцем, бешено колотящимся над вторым, почти затихающим. Он мысленно испепеляет каждый цветок, когда без зазрения совести касается языка своего лучшего друга и не находит это отвратительным.       «Переходить к французским поцелуям можно только на серьезном этапе отношений, когда вы на сто процентов уверены в том, что ваш партнер к этому готов». Кажется, так гласила какая-то из статей о законах жизни счастливых пар… Уолкер усмехается (мысленно, конечно) — интересно, был ли Баккет вообще готов к тому, что приятель вломится в его дом и попытается что-либо сделать наперекор взбешенным цветам? Уж вряд ли. Впрочем, сейчас его напарник в таком состоянии, что вряд ли осознает до конца происходящее с ним, поэтому…       Джей замирает на миг, оцепенев от запоздалого смущения при осознании всей откровенности своих действий, но тут же смыкает веки и слепо проводит ледяными пальцами по шее своего друга, по-прежнему не отстраняясь от его губ. Коул ощутимо напрягает пальцы, безвольно лежавшие на полу, и снова подрагивает под контрастными действиями Уолкера. Скрипач с облегчением прижимает ладонь к пылающей коже напарника — он еще в сознании, он ощущает холод, и это хорошо.       А еще он, наверное, все-таки чувствует эти откровенные, но все еще невульгарно-нежные поцелуи, потому что он постепенно расслабляется, ускользая из объятий жуткой болевой агонии. И в ту секунду, когда Джей отпускает его на минуту и всматривается в его лицо, в полумраке выглядящее белесым, он не заходится в кашле и не закрывает лицо окровавленными руками. Он просто лежит, полупьяным взглядом глядя туда, где угадывается лицо его спасителя.       А когда Уолкер зовет его по имени, его губы вдруг трогает слабая улыбка.       — Коул? Хей, Коул, ты как? Ты слышишь меня? — дрожащим голосом спрашивает скрипач — надо же, с телом совладать сумел, а с голосом все еще приходится мучиться. На ум снова приходят концерты в консерватории — но страх перед ними он, благо, давно преодолел, а услышать долгое молчание в ответ он боится сейчас больше всего на свете.       Баккет отвлекается от созерцания пустого пространства, оставляя тщетные попытки сфокусировать взгляд на глазах собеседника. Прикрывает веки — с лица тенью соскальзывает выражение блаженства, а вместо него появляется странное расслабление, но не счастливое, не облегчение, а… нет, Джей не хочет об этом думать.       — Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь! — он хочет закричать так, чтобы уши заложило, чтобы даже мертвый услышал его, но получается только болезненный шепот.       — Что?.. — с усилием отзывается виолончелист, заставляя своего товарища умереть и ожить уже десятый раз за этот жуткий вечер.       — Ты как? Тебе нужен врач?       — Н… нет, — Коул устало отмахивается рукой. — Они не помогут… Ты уже… все сделал сам. Спасибо… — он снова еле заметно улыбается. — Спасибо… ты лучший.       Уолкер почему-то вдруг краснеет, и ему отчаянно хочется закрыть лицо рукой, но вместо этого он отметает свое смущение и позволяет себе взглянуть на виолончелиста с такой неповторимой нежностью и умиротворением, чтобы успокоить разом и его, и себя. Баккет наконец ловит его взор и замирает на миг, а потом выдыхает без хрипов, и выражение его лица становится недоверчивым, словно он принимает происходящее за предсмертный бред.       Поэтому, чтобы окончательно убедить его в том, что все позади, и есть только одна реальность, в которой у них обоих все хорошо…       …Джей целует его еще раз.       И это получается еще нежнее и приятнее, чем во все предыдущие разы. Потому что он привык к слабому привкусу крови на языке. Потому что Коул протягивает руку, чтобы прикоснуться к нему, но так и не осмеливается, вспоминая, что он весь измазан красным. Потому что он отвечает на поцелуй так же робко и ласково. Потому что Уолкер сходит с ума от благодарности к нему за то, что он жив, что дышит и держит себя в руках, и отчаянно любит его за то, что он такой скрытный идиот, подавивший сотни приступов цветочного кашля.       Скрипач медленно отстраняется — приятель же сидит на полу, уже чуть выпрямившись и откинувшись на стену с безнадежно испорченными обоями. Он смотрит на Джея с той самой теплотой и болью в глазах, которую тот почему-то не замечал каждый раз, когда Баккет улыбался ему при встрече, ободрял на репетициях и смеялся вместе с ним над глупыми шутками о дирижере.       — Тебе принести воды?.. — совсем не к месту спрашивает Уолкер и снова получает бессловесный отказ. — Что делать будем?       — Я бы прилег… — неловко вздыхает Коул.       — Идти не можешь?       Он еще раз виновато качает головой. Джей наклоняется, осторожно приобнимает его и с усилием пытается подняться. Выходит не сразу, и они едва не падают обратно вдвоем, но каким-то чудом дуэт умудряется встать на ноги. Дело за малым — Уолкер не то ведет, не то тащит на себе обессиленного Баккета в спальню. Здесь все выглядит таким чистым и светленьким, что даже жаль заходить, но скрипач сейчас слабовато соображает, чтобы для начала снять с приятеля одежду и оттереть с кожи кровь. За ними, конечно, тянутся продолговатые следы, но дела до этого нет — Джей откидывает край объемного, уютно-тяжелого бежевого одеяла и отпускает напарника. Тот откидывается на подушки, кое-как переползает от края к середине и устало закапывается в складки. Только сейчас Уолкер с запоздалой болью замечает, как его пальцы оставляют грязные следы на светлой ткани, но понимает, что уже поздно что-либо делать, и просто успокоенно слушает, как Коул наконец-таки дышит ровно и спокойно.       Электронные часы на тумбочке мигают в темноте — время, оказывается, совсем не позднее, еще только полвосьмого. Солист смотрит то на них, то на силуэт спасенного друга, и испытывает что-то, похожее на странную, приятную пустоту в груди, пришедшую на смену кусачему, больно ранящему клубку разнородных эмоций. Кажется, давно он не ощущал подобной легкости и, возможно, даже некоторого счастья, омраченного отголосками недавнего страха.       — Джей, — шепотом зовет его Баккет. — Ты что сейчас делать будешь?       Уолкер нехотя выныривает из теплого забвения.       — Я порепетирую у тебя пока, ладно? — выдает он первое, что приходит в голову. — Я тебе не помешаю, если буду в гостиной?       — Нет… на здоровье, — с радостью соглашается виолончелист, удовлетворенный самым простым ответом. — Чувак…       — Что?       — Я так благодарен тебе, знаешь?.. Мне кажется, я уже совсем в порядке.       Джей почти неслышно смеется и заботливо поправляет краешек одеяла.       — Отдыхай. Выздоравливай. Нам с тобой еще головокружительную карьеру строить.       — Угу… — счастливо откликается Коул и, кажется, в следующий миг отключается.       Уолкер уходит в коридор.       Здесь светит лампа довольно-таки неприятного белого цвета, и это делает интерьер прихожей только более устрашающим. Скрипач осторожно переступает через темные лужицы — носки уже не жалко, просто пальцам до противности холодно — и даже через скрипку, одиноко лежащую около спинки дивана в столовой. Тот, между прочим, по-настоящему роскошный — темно-зеленый, стильный, массивный и мягкий. Он стоит посреди этой импровизированной гостиной и смотрится, пожалуй, главным предметом мебели во всем домике. Джей не знает почему, но диван кажется ему прекрасным, и он дает себе обещание обязательно поваляться на нем (возможно, завтра). А сейчас он идет в ванную. За тряпкой.       В голове до сих пор не может уложиться, как можно было вообще выжать из себя такое количество крови. Без труда отмыв пол и теперь штурмуя стены, Уолкер думает о том, как, наверное, долго придется его другу восстанавливаться после этого. Наверное, все-таки следовало дать ему воды, может, даже покормить чем-нибудь, чтобы он хоть чуть-чуть пришел в себя к утру. Но он размышляет об этом устало, без особого рвения, почти механически выполняя самую логичную работу — оттирая с фасадов кухни схватившиеся темной корочкой потеки. Постепенно квартирка принимает свой привычный вид, убеждая случайного ночного гостя, забредшего в разгар уборки: здесь живет обычный паренек-музыкант, играющий на виолончели и, быть может, самую малость влюбленный в своего напарника. Живет в чистоте и уюте, ходит в консерваторию и не боится выступать перед огромными залами. У него все хорошо.       Джей улыбается, побеждая очередной участок своей неумолимостью. Кровь, оказывается, отмывается несложно, по крайней мере, от пола и лакированной мебели. Обои у практичного Баккета какие-то особые — из тех, которые легко моются, поэтому скрипачу хватает двух попыток, чтобы привести в нормальный вид коридор, час назад залитый багровым, словно место жуткого преступления. Что ж, теперь здесь будет трудно отыскать следы этого ночного кошмара, каким-то образом переросшего в хороший, уютный сон о взаимовыручке, дружбе и любви.       Вместе с кровью Уолкер стирает из жизни своего друга всю тайную боль, испытанную им ранее.       Он победил эту болезнь, победил злобные цветки-паразиты, мучившие его единственного напарника, его незаменимый ключ к успеху и счастью. И он собой очень горд — настолько, что забывает даже, что из-за собственной глупости и стал причиной этого недуга.       Город спешит по своим делам, и никто не замечает, как невысокая стройная фигурка зачем-то вытирает витую ручку на дверце, ведущей в глубины хорошенького таунхауса. Впрочем, если бы и заметили, не задались бы вопросом, зачем он это делает.       Это становится последним штрихом.       Телефон в кармане вибрирует, и Джей, торопливо оттерев руки от водянистых разводов крови, открывает сообщения.

«Мистер Уолкер, вы преодолели порог невежества. Уж извините, дорогой мой, но так сильно задерживать оплату — грубейшая наглость, и я не собираюсь терпеть это дальше. Вы рекомендовали себя как добросовестного съемщика, однако это, видимо, для вас ничего не значит. Завтра же вы приносите деньги, забираете свои вещи и едете, куда душа лежит, и больше никогда не появляетесь в моей квартире. В противном случае подам на вас в суд. М.»

      Скрипач запрокидывает голову — небо темное, с оранжевыми, сиреневыми и серебристо-жемчужными отблесками городских фонарей, фар машин и окон. Мегаполис так отчаянно красив и беспощаден, а все, что у него есть — скрипка, сенсорный телефон и неумирающее чувство веры в то, что все будет хорошо, и пусть катится к черту миссис Мартин с ее жадностью и нетерпимостью.       Джей смеется, вдыхая холодный осенний воздух, и, замерзший, взбегает наверх, в чистую квартирку. Почти бесшумно прокрадывается в спальню, скидывает с себя измазанную одежду, и, стоя на холодном полу даже без джинсов, бессовестно залезает в глубины шкафа. Там отыскивается старая растянутая футболка и свободные шорты длиной почти до колена — идеально. Он натягивает пахнущую непередаваемо домашним, может, чуть затхлым, отдающую забыто-мальчишеским, ностальгическим ароматом одежду на себя и осторожно забирается под тяжелое одеяло. Напрасно волноваться — Баккет спит и не замечает ни скрипа кровати, ни стука железной застежки о паркет. Он сонно передергивается только тогда, когда сквозь тонкую футболку чувствует чужие холодные руки, обнимающие его с уверенностью и совершенно без желания когда-либо отпустить.       Уолкер засыпает без стыда, без тревог и мучительных попыток угадать, что будет дальше. Он впервые на все сто уверен, что все будет хорошо. И он не знает, как объяснить эту уверенность. Но имеет ли это значение?       «Конечно, нет», — беззвучно отвечает темнота, обволакивая их двоих, баюкая и унося в какой-то волшебный мир, где никогда не было ни боли, ни неразделенной любви, ни горечи одиночества.       И теперь уже точно никогда не будет.