лететь к леднику

      Встретились впервые они при каких-то очень странных обстоятельствах. Вернее, даже не встретились, и обстоятельства были не такие уж странные, просто Джехён однажды бросил один незначительный взгляд и пропал.       Всё пропало вместе с Джехёном, ушло под землю, под воду, истлело во вселенском пожаре, застряло в медных трубах, исчезло, уничтожилось, не сохранилось.       Джехён курил за зданием университета и уже целых три года как преспокойно зажимал сигарету пальцами, а не двумя грязными ветками, подобранными прямо с земли, чтобы вонючего дыма на руках не осталось, когда после школы нужно было возвращаться домой. А ещё его ни разу почему-то не ловили за этим почти криминальным занятием, при том, что Джехён курил много, даже слишком, казалось, что именно его лёгкие красовались на упаковках с сигаретами и стремительно иссыхали, но продолжали чудесным образом функционировать.       Ёнхо не курил, но постоянно таскался с Джехёном везде, где можно было уместиться двум людям одновременно. Они дружили ещё со школы и поступили в одно заведение будто только для того, чтобы подольше не расставаться на перекрёстке взрослой жизни. Вдвоём ведь проще и веселее, верно?       Так они вместе ели, вместе спали, даже вместе принимали душ, может быть, одного человека вместе любили, никто бы этому не удивился. Они часто смеялись, часто сверкали улыбками, часто без дела шатались по коридорам и болтали о своём, часто ночевали друг у друга, а ещё Джехён часто пел, когда Ёнхо садился играть на гитаре.       Правда, вдвоём было проще и веселее. Вот только потом наступил (на горло) очередной учебный год, очередная унылая осень, более сложные проблемы, а приход новых сил для их решения или запаздывал, или вовсе не планировался. Тогда не было больше никаких гитар, никаких песен, никакого смеха и шуток, никаких «часто». Почти не было «их», но каждый продолжал хвататься за другого, словно за спасительную соломинку. Такой была их дружба. Помятой, но спасительной.       И сейчас они вместе (спасались) прогуливали пару по идиотскому макетированию, которое ни Джехёну, ни Ёнхо не особо давалось, а, значит, не было нужным, и зависали под пасмурным небом. Джехён выпускал в свежий воздух клубы серого дыма, и они мгновенно в нём растворялись, сливались с тяжёлыми облаками, что перманентно повисли над городом и не собирались уплывать дальше ещё несколько следующих дней. — В общем, я не знаю, что мне делать, и, чувствую, меня скоро отсюда выпрут пинком под зад, — жаловался Ёнхо, и плечи его с каждым словом опускались всё ниже. — А родителям как я это объясню? Не сын, а сплошное разочарование.       Джехён не умел успокаивать или поддерживать, но всегда очень старался, даже если сам находился в неоднозначном положении. Поэтому он молча слушал речь Ёнхо, наблюдал за тем, как тот колупал ногтем пошарпанную штукатурку на стене около заплёванного окна на первом этаже, и грустно-грустно вздыхал; в ответ Джехён только согласно кивал, тоже грустно-грустно, и хлопал друга по плечу, мол, выкарабкаемся.       Но, сколько бы мнимой надежды (а она всегда умирает последней, Ёнхо вечно об этом напоминал) не таилось где-то внутри, между мышц и сплетений вен, будущее виделось печальным и беспросветным.       Джехён думал, что, может быть, они взрослели? Осенью взрослеть особенно не хотелось, ведь и без этого печально так, что органы сжимались. Им же только вчера было по пятнадцать, куда время так неумолимо летело? В этом нежном и ярком возрасте, когда любое событие воспринималось остро и с чувствами, Джехён обещал самому себе, что даже через пять лет все проблемы будет зажёвывать химозными разноцветными жвачками из автомата, но в двадцать Джехён нервно жевал только невкусный сигаретный фильтр и терялся в датах. И Ёнхо вместе с ним.       Так они простояли ещё одну выкуренную сигарету и, когда собирались уже уходить, Джехён заметил у другого конца стены сухого и совсем не примечательного мальчишку.       Высокого, тощего, но на вид достаточно крепкого, с растрёпанными, сожжёнными краской волосами и такой же сигаретой между пальцев, а не грязными ветками прямо с земли. Джехён бы дал ему лет семнадцать, не больше, а если бы встретил в каком-нибудь другом месте, то и все радужно-исцарапано-газировочные пятнадцать, что всё реже всплывали в памяти. Выглядел парниша слишком зелёным, но побитым и красно-фиолетовым, хоть его кожу нельзя было назвать бледной. — Идёшь? — послышалось впереди, пока Джехён оборачивался на этого высокого и тощего; он быстро собрал мысли в кучку и поплёлся за Ёнхо, бросив тихое и неуверенное «ага».       Вот тогда Джехён и пропал. Пропал в костлявых пальцах, в родинках на шее, в ломких волосах, в стеклянных глазах, рыбьих, неживых и мокрых. И всё на свете вместе с Джехёном тогда пропало. //       Таинственный мальчишка, очевидно, в этом году только поступил и в университетской столовой практически не появлялся, а если появлялся, то брал коробочку клубнично-бананового сока и уходил бесшумно и незаметно, словно его здесь никогда и не было. Джехён не понимал, как можно пить что-то настолько сладкое, от чего весь рот сводило, но находил в этом соке оправдание чужой худобы и, может, красных костяшек, подушечек пальцев, носа и щёк.       Джехён не пытался искать юношу, но печалился целый вечер, когда понимал, что за весь день даже пальца его, даже выбившегося локона, заправленного за ухо, не увидел. Джехён бездумно бродил по-над молчаливыми стенами здания, осматривал аудитории и больше не слушал Ёнхо, который постоянно что-то жужжал над ухом и, видимо, его совсем не смущал факт того, что его откровенно игнорировали. Ёнхо нужно было выговариваться, он это делал и, казалось, тоже пропадал. — Я сегодня хочу остаться на дополнительное занятие по рисунку, скоро ведь просмотр, — предупредил Ёнхо во время очередного обеда. В тарелке разваренный рис и костлявая рыба, а у Джехёна — полное отсутствие аппетита. — Можешь не ждать меня и сразу ехать домой.       Джехён еле заметно кивнул и продолжил глазеть на уплетающего свою порцию Ёнхо, который, наверное, съест даже самую омерзительную во всей галактике дрянь и не покривиться; в такие моменты он казался или бесстрашным, или пуленепробиваемым, или дураком. Чаще всего Джехён склонялся к последнему варианту, тем более тогда, когда тот решал посетить дополнительные.       А перед его лицом всё плыла костлявая рыба, только под ней — не тарелка с глупыми цветочками, а кафельный пол, и рядом — не рис, а Рэнджун со второго курса, тоже тощий, но низкий и хрупкий. Он прятал тонкие киски рук за спиной, наворачивал на пальцы край своей растянутой кофты и что-то тараторил, иногда улыбался, показывая маленькие торчащие клыки, а потом опять сжимал губы (они становились белыми, а после, когда он продолжал говорить, — ярко-вишнёвыми).       Мальчишка с Рэнджуном болтал около минуты, но на лице его, в отличие от собеседника, не появилось ни одной эмоции, он открывал рот, ронял какие-то скомканные фразы и больше ничего не делал, только проводил по завитым волосам рукой и прятал чересчур длинную прядку за ухо, задевая металлическое блёклое колечко в хряще. Именно это ухо у него всегда было раздражённое и заметно более красное, чем другое. — Всё хорошо? — поинтересовался Ёнхо, обеспокоенно глянув на друга. — Ты точно не обижаешься? Может, ну его, этот рисунок… — Я в норме, — отрезал Джехён и показательно закинул в рот слипшийся кусок риса.       Рэнджун с мальчишкой уже направлялись прочь из помещения, и, когда они разворачивались к дверям, Джехён на долю секунды поймал чужой пустой взгляд. Не понятно было, просто настолько невесёлый или действительно безжизненный и обречённый, будто у мертвеца. — Просто задумался. //       В конце учебного дня Джехёну было лень даже по-человечески одеться, поэтому он быстро обмотал шею шарфом, накинул на плечи куртку и выбежал навстречу холодному ветру, спотыкаясь на лестнице о каждую ступеньку. Он не был в приподнятом настроении от слова совершенно, а дорога домой без Ёнхо обещала быть скучной и долгой, но на душе отчего-то было легко, пусть за спиной у Джехёна гора долгов чуть ли не по всем предметам и вообще чёрт знает, что у него в голове творилось.       На остановке как всегда пусто и мрачно, но для Джехёна не существовало более приятных вещей, чем эта ненадёжная тёмно-зелёная конструкция, облепленная старыми и новыми объявлениями (под дождями и густыми туманами они расползлись и потемнели), и знакомые очертания нескладных плеч и неопрятной причёски. Джехён заулыбался, как умалишённый, и быстрее захлюпал изношенными кроссовками по мелким лужам, будто в один миг его добыча могла раствориться в небе, словно дымный шлейф, тянущийся от той вверх. — Огня не найдётся?       Мальчишка, что до этого смотрел в серую скучную даль, поднял взгляд сначала на розовое от холода лицо Джехёна, потом на выставленную перед ним такую же розовую руку с сигаретой между пальцами и снова на Джехёна. Уголки губ последнего незаметно для него самого приподнимались, и со стороны выглядел Джехён наверняка глупо, но было так свободно, так радостно видеть этого странного мальчика с первого курса вблизи, совсем рядом; он был похож на звезду, к которой можно протянуть руку и дотронуться.       Он беззлобно хмыкнул, и губы его искривились в лёгкой усмешке, а в зеркальных бусинах зрачков — по-прежнему темно и пусто. Мальчишка молча высунул ладонь из кармана куртки с заключённой в ней зажигалкой и протянул Джехёну. Тот зажал сигарету между губ, и прикрытый кистью от ветра огонёк вспыхнул; спустя несколько несчастных секунд нагретая горячими джехёновыми пальцами зажигалка снова охладевала в хозяйских.       Мальчишка отвернулся, и сигарета продолжала мяться между его сухих губ, а чёрные ломкие волосы кололи нос и веки. Джехён не мог этого почувствовать физически, но определённо ощущал на каком-то другом уровне, пока юноша рядом упорно делал вид, что ничего вокруг него не существовало, и ничего рядом не дышало громко и сбито почти над самой макушкой. — Меня Чон Джехён зовут, третий курс, — вылетело, упало, разбилось на крохотные осколочки, оказалось растоптано подошвой тяжёлых чужих ботинок и унесено куда-то в космос, ближе к луне, вместе с осыпавшимся на асфальт пеплом.       Вредные привычки — вредные привычки, и никуда от этого не деться, но мальчишке, который заставлял бедного Джехёна своим напряжённым молчанием злиться и сыпаться в томлении, они почему-то шли. Да, ему шли сигареты, погрызанные ногти и заусенцы на пальцах, мешки под глазами как результат бессонных ночей, толстовки оверсайз и коробочки с приторным соком; шло ходить без шапки, тихонько шипеть из-за мелких царапинок на предплечьях, превращать волосы в солому разных цветов (удивительно, уже целую неделю он ходил с чёрными), быть отсутствующим и просачивающимся в каждый уголок одновременно. Детское его лицо совсем не вязалось со взрослыми руками, взрослыми глазами и взрослым именем. — На Джемин, первый курс, — вылетело, пронеслось и застряло в джехёновой больной голове.       На Джемин. НаДжемин На Джемин НаДжеминНаДжеминнаджеминанджеминнаджемин…       Голос у Джемина был хриплый, низкий, прокуренный, но тёплый и нежный. Как этот мальчишка вообще существовал такой противоречивый и прекрасный — Джехён не мог понять, но с восхищением наблюдал за каждым его действием, за шевелением редких ресниц и кончика сигареты во рту. Джемин прожигал незаинтересованным взглядом многоэтажки через дорогу, маленькие магазинчики и кафе, мечущихся туда-сюда людей, и Джехёну очень хотелось оказаться хотя бы на минуту, хотя бы на полминуты чем-нибудь из этого списка.       Он не знал, что так его тяготило в Джемине, что приковывало взор и переворачивало внутренности так, что почти тошнило. Вот такой был этот мальчик — ненужный и беспризорный, каких мама раньше наказывала остерегаться, но Джехён давным-давно испортился и Джемин навряд ли смог бы со всеми своими вредными привычками с Джехёном тягаться, хоть и шли они ему куда больше. — Тебе сколько лет? — вдруг снова отозвался Джехён. Казалось, он с высоты своего многолетнего жизненного опыта собирался читать нотации о вреде табака для молодого растущего организма. — Восемнадцать, — твёрдо ответил Джемин и прокашлялся.       Восемнадцать, повторил у себя в голове Джехён и хмыкнул. Точно, совсем ещё ребёнок; пусть он и не был намного старше На, тот всё ещё излучал эту детскую энергию беззаботности и беспричинного счастья, хоть на первый взгляд нельзя было об этом сказать.       Джемин повернул голову в сторону своего собеседника, но, к сожалению Джехёна, не для того, чтобы в последний раз за сегодняшний день подарить свой расфокусированный взгляд из-под полуприкрытых век, а для того, чтобы узнать номер прибывшего автобуса и быстро запрыгнуть в салон, даже не попрощавшись.       Действительно, за Джехёном раздался шум, который означал прибытие огромной ярко-жёлтой гусеницы к остановке, но очнулся парень только спустя несколько мгновений, поняв, что Джемин со своим пузатым рюкзаком и дырками в джинсах на коленях больше перед ним не стоял, а одиноко сидел внутри около окна.       Выхлопная труба автобуса прыснула ядовитым дымом Джехёну в лицо, и дым этот был намного противней сигаретного.       Но Джемину он тоже шёл. //       Зима была холодной и слякотной, такой мерзкой, что редко появлялось желание вставать с кровати в принципе, что уже говорить о посещении пар и всяких факультативных занятий в университете.       Вот и у Джехёна оно не появлялось, а только исчезало, утекало песком сквозь пальцы с каждым днём, но зато был стимул — Джемин. Он выходил покурить на задний двор не так часто, как Джехён, а в морозы вовсе не появлялся, но мысль о том, что он петлял где-то по коридорам и затхлым кабинетам, грела душу и сердце. Правда, Джехён видел его за три месяца несколько раз, по пальцам одной руки сосчитать можно, даже на остановке выловить его не получалось. Может, Джемин болел, а, может, просто сливался с жухлыми цветами, полупрозрачными кружевными занавесками, остывшими батареями под подоконниками, терялся в толпе таких же невыспавшихся студентов.       И только в марте они наконец встретились так же близко, как тем осенним днём, когда у Ёнхо — дополнительное по рисунку, у Джехёна — ветер в голове и за шарфом, а у Джемина — глаза рыбьи и скользкие, ни на чём не могли удержаться. Джехён тоже держался из последних сил, чтобы невольно не ломать в волнении пальцы и облизываться, как пушистый голодный кот.       На спортивной площадке, как раз рядом с тем местом, где Джехён обычно курил, и Ёнхо вместе с ним его дымом дышал, Джемин с Рэнджуном играли в какое-то подобие баскетбола на двоих или просто закидывали мяч в сетку по очереди от нечего делать.       Джехён не знал, имел ли право вообще так открыто любоваться высоким и тощим мальчишкой. Он играл хорошо, попадал в кольцо без единого промаха гладко и красиво, когда Рэнжун неуклюже почти на нём повисал; лицо его раскалилось, волосы лезли в глаза, и их приходилось вечно убирать назад. Джехён аккуратно обошёл площадку и сел на крайнюю скамейку, где лежали чужие рюкзаки и лёгкие куртки.       За Джемином не гонялись толпы девчонок, мало кто с ним вообще говорил (только Рэнджун, наверное, и, может, когда-нибудь Джехён), но он был самым чудесным, самым красивым, самым настоящим и живым, думал Джехён, и мёртвый взгляд ему таким быть не мешал. Он распускался белым пионом, к которому прямо по стеблю приливала алая кровь, а отпечатки пальцев на лепестках проявлялись фиолетовым и грязно-болотным. Сейчас он был таким с кончиков пальцев ног до макушки — спонтанным, чувственным и чувствующим. Таким первым и единственным у Джехёна.       Джемин взъерошил волосы Рэнджуна, всунул пыльный мяч в руки и, что-то пробормотав, направился к скамье за своими вещами. — Привет, — промямлил Джехён, неловко отодвигаясь от потёртой джинсовой куртки, к которой сразу же потянулась джеминова сухая рука. — Привет, — тихо ответил мальчишка, будто застеснявшись, и прижал к себе рюкзак. — Здорово играешь, — на что Джехён надеялся со своими жалкими попытками начать разговор, только одному богу известно.       Но Джемин продолжал лишь строить догадки, фыркал и расстраивал чужое и без того слабое сердце. — Спасибо.       Для Джехёна не было ничего слаще, ничего желаннее этого пренебрежительного «спасибо», брошенного Джемином ему прямо в ладони. Только, возможно, сам мальчишка, его губы, щёки, зубы, пальцы, плечи, выпирающий под кожей хребет. Весь он. Весь На Джемин был сладким и желанным. Но ничего пошлого Джехён не подразумевал, даже если бы очень хотел. Он давно воспринимал людей как ходячие куски мяса (и себя в том числе), не ведающих ничего святого, но Джемин не был таким, просто не мог. Они не общались достаточно (а общались ли хоть как-то?), чтобы можно было узнать его характер даже поверхностно, но Джехён его чувствовал. Если бы они жили в мире соулмейтов, конкретному Чон Джехёну достался бы конкретный На Джемин, и это вселенское решение не могло осуждаться или оспариваться. — Я же приду сегодня вечером? — вдруг за джеминовой спиной вырос Рэнджун, который уже натягивал рукава своей куртки и не обращал никакого внимания на сидящего рядом Джехёна. Рэнджун был старше Джемина, но, смотря на них обоих, казалось совсем наоборот — Тебе ещё нужна помощь с домашкой?.. — Да, конечно, — Джемин улыбнулся краешками губ и быстро исчез с площадки со старшим китайским другом, опять оставив Джехёна одного без всякого «пока» и со своим образом где-то на подкорке. //       Джемина невозможно было найти по всему университету ещё несколько недель после их с Рэнджуном игры на заднем дворе. Он даже не покупал клубнично-банановый сок и не прятался за холодной стеной, зажимая сигарету в губах (неужели бросил?), Ёнхо всё чаще пропадал на занятиях дольше обычного, а Джехён сбегал с пар пораньше и несколько часов терпеливо ждал Джемина, пусть и бесплодно.       Без смугло-пятнистого мальчишки было холодно и пусто, Джехён ощущал своё существование бесцельным, ведь зачем он тогда вообще нужен, если не может смотреть на него и защищать. Хотя, наверное, Джемин в защите не нуждался. К нему часто приставали местные хулиганы, били, хватали за волосы, но Джемин никогда не падал, никогда не сдавался. Иногда даже Джехёну было страшно смотреть в его сторону, но для него Джемин всё равно был безобидным и несчастным.       Бесконечно, бесконечно несчастным. Ведь не зря в глазах его всегда — бездна, а в руках — Арктика.       Джехён стоял на балконе, опираясь локтями о ветхую оконную раму и привычно курил. Телефон на столе в кухне тихонько воспроизводил какую-то мелодию, Джехён особо не вслушивался, но настроение она создавала летящее и романтическое, хотелось идти на безумства и целоваться. Чёрт возьми, как же Джехёну хотелось целоваться и только с одним-единственным человеком, с одними-единственными потрескавшимися губами под эти дурацкие бессмысленные песни прямо сейчас, в пять часов двадцать девять минут утра. И он затягивался дымом, что въелся в каждый предмет в этой захудалой квартирке, надеясь, что он заменит ему Джемина или отобьёт охоту.       Джехён замерзал плечами, ключицами, щиколотками, ступнями на холодном балконе, позабыв закрыть дверь за собой, считал оставшиеся несколько звёздочек, мысленно бережно дул на ямы в асфальте, будто на кровоточащие раны на большом подбитом звере, летящем в космосе среди других больших бездыханных зверей; проводил красные ниточки через все горящие электрическим светом квартиры напротив и забывал, как существовать — Джемин. Джемин, его драгоценный взрослый ребёнок не спеша брёл по тротуару прямо над джехёновыми окнами, пиная валяющиеся на пути камешки.       Джехён думал, что его обманывало собственное зрение, но угольную макушку он совершенно точно не мог спутать ни с какой другой; он ни секунды не сомневался, запрыгнул в стоявшие у входа кеды и выбежал на улицу в одной тонкой футболке и домашних спортивных штанах, не вспомнив о верхней одежде.       Джемин почти свалился на землю, когда на него прыгнуло что-то большое и тёплое, сбивая своим горячим телом с бордюра прямо на дорогу. Шея его пахла цветочным гелем для душа, вонючими духами, спиртным и по обыкновению — сигаретами. — Что ты творишь? — Джемина немного шатало, а слова еле-еле собрались в одно короткое предложение, которое можно было выдать в этой ситуации. Джемин отпихнул от себя Джехёна и, споткнувшись, полетел назад, смешно замахав руками; повезло, что то самое большое и горячее вовремя ухватило его за предплечье. — Привет, — глупый, глупый Джехён, твердил он сам себе в голове, но целоваться захотелось ещё сильнее при виде чужого лица в сантиметрах десяти от своего. — Что ты тут делаешь? — А тебе какая разница? — огрызнулся мальчишка и снова попытался вырваться из плена джехёновых пальцев, а на лбу у него, чуть выше злобной вертикальной складочки между бровями почти было прописано «Чон Джехён, отвали».       Действительно, какая ему, Джехёну, разница? Вот он и сам не знал, только пожимал плечами в ответ, смотрел на явно пьяного Джемина, что глядел на него своими мутными глазами, чувствовал, как синеют от холода его конечности и пропадал. Безвозвратно и полностью. Мальчишка хмыкнул, закивал своим мыслям и уже собирался идти дальше. — Может, тебя провести?       Джемин обернулся, облизал оценивающим взглядом практически голого Джехёна, и в воздухе буквально повисло что-то вроде «ты издеваешься?» или «с идиотами не общаюсь», или ещё что для Джехёна очень обидное. — И без тебя до этого как-то справлялся, — ответил Джемин, сощурив глаза, потому что ветер бил ему прямо в лицо и оголял обычно скрытый под чёлкой лоб, и достал одинокую сигарету с зажигалкой из кармана.       «А я без тебя никак не справляюсь» — думалось Джехёну и даже почти сказалось, но Джемин с играющим в волосах восходящим солнцем беспардонно его перебивал, выпускал дым изо рта, втягивал холодный воздух сквозь зубы, и Джехён почти плакал (глаза и нос предательски начинали щипать). Джемин же сейчас пьяный, не сильно, но можно было под каким-нибудь выдуманным предлогом затащить его домой, приковать к батарее и, окончательно споив дешёвым алкоголем, целовать до потери пульса, до боли в губах, но Джехён ничего так и не сделал, кроме: — Ты сегодня придёшь? — Может быть.       И они разошлись. //       Джехён не понимал, мог ли он называть свою одержимость любовью, но, правда, очень хотел, потому что страдать от невзаимной одержимости было на уровне наркозависимости, а страдать от невзаимной любви на уровне красивой сказки про принцев и принцесс, где в конце всегда есть счастье и обоюдные чувства. Хотя Джемину больше подходило описание колючей иглы, от которой больно и хорошо одновременно, а ещё без него у Джехёна начиналась настоящая ломка.       В этот день Джемин опять прогуливал пары, и Джехён мог видеть его, одиноко закидывавшего тёмно-оранжевый мяч в баскетбольное кольцо, через окна в коридорах и усиленно подавлял желание разбить толстое стекло непробиваемой черепушкой Ёнхо и броситься к предмету своего слепого обожания, прямо под ноги, пусть топчется.       Джехён сидел на той же скамейке, где снова лежала джеминова куртка, рюкзак и телефон с разбитым экраном, обдирал ногтем лак с дощечек, курил и смотрел на Джемина. Опять растрёпанного, опять раскрасневшегося, с редкими короткими ресницами, жующего клубнично-банановую жвачку (сколько раз ему повторять, что нельзя во время занятия спортом), обводящего кончиком языка контур губ, красивого-красивого. — Не надоело, — Джемин подошёл к Джехёну, бросая мяч на землю и отбивая его рукой, - вот так на меня пялиться?       Джехён отрицательно помотал головой и улыбнулся всем лицом, перекатывая цветную карамельку из одной щеки в другую и прислоняя сигарету ко рту. — Мне пора, — заявил мальчишка, глянув на трещины на своём телефоне, которые кое-как могли отображать картинку с его любимой рок-группой и счёт времени. — Провести? — Джехён моментально подорвался с места, затаптывая окурок носком кроссовка. — Как хочешь, — для него это означало определённое «да» и ничего больше.       Так они вместе и простояли на остановке, птицы щебетали свои прерывистые мелодии, скакали по веткам, покрывшимся крохотными зелёными почками, и Джехён чувствовал, как и в его почках, желудке, лёгких — везде танцевали незаметные капельки моросящего дождя, расплывались круги в лужах, а грязное отражение разбивал ботинок Джемина. Утренняя встреча уже забылась, а мальчишка окончательно протрезвел. Казалось, автобус на этот раз прибыл слишком быстро, будто кто-то подменил расписание, чтобы Джехёну досталось всего несколько несчастных минут любования аккуратным профилем и ссутуленной спиной, и Джемин исчез в куче толкущихся людей.       Так Джехён и стал всё чаще прибегать на задний двор университета, но не для того, чтобы покурить (он почти забыл об этой своей привычке), а чтобы понаблюдать за движениями чужого худого тела, которое открывалось всё яснее, ведь вскоре, когда совсем потеплело, Джемин начал носить большие футболки, и при каждом прыжке его можно было видеть решётку тонких рёбер.       Ёнхо всё чаще обращал внимание на то, что у Джехёна настроение улучшилось и не шло на спад целый месяц, в то время как учёба давила на всех с удвоенной силой. А Джехён прогуливал и оставался удивительно счастливым, словно не существовало для него никаких домашних работ, зачётов, проектов, и сессий. Рэнджун с полным пакетом всяческих аллергий выпал из жизни, чихал, глотал таблетки и выглядел очень болезненно и с другом своим времени практически не проводил, поэтому всё джеминово драгоценное внимание доставалось только Джехёну, получавшему его в мизерных количествах.       Иногда Джемин даже позволял Джехёну покупать ему мятые коробочки с соком, на которых фотографии с сочными фруктами и ягодами; тот ловил его в какой-то из аудиторий, где у Джемина проходили занятия, всовывал сок прямо в руки и только заглядывался, как чужие губы обхватывали пластиковую трубочку, а глаза, казалось, больше не были такими пустыми, и на их дне — не звёзды с планетами — блеск чёрной зажигалки и трепетный огонёк. Джемин всё так же краснел, слушал грустный рок в наушниках во время лекций, иногда курил под-над грязной стеной с Джехёном. Все в группе Джемина думали, что они встречались. Джехёну тоже так думать хотелось. И целоваться. Очень хотелось целоваться. //       Джехён чудом окончил этот год с более-менее приемлемыми показателями, в самый последний момент вспомнив о всех долгах и проводя ночи напролёт без сна, и, очевидно, состояние его должно было ухудшиться, но горевал Джехён по совершенно другим причинам. Ёнхо давно сделал заключение о том, что у его друга какое-то биполярное расстройство проявилось, и лечить его надо срочно, но причина такой перемены настроений была простой, как лист бумаги, на котором Джехён рисовал каракули, задумываясь о чём-то. Вернее, как раз о причине.       Джехён никогда не был с Джемином, всегда находился где-то возле, а так хотелось окунуться в него полностью, погрузиться в его мысли, стать одной из навязчивых идей, как однажды Джемин стал подобной для него. И как у них мало было времени, как же чертовски мало. Джехён в принципе лето не любил, а тут придётся расстаться с его мальчиком на целых два мучительных месяца, что представлялось нереальным, и вся джехёнова жизнь без него — тоже — нереальная. Они не держались за руки, не касались друг друга в принципе, говорили редко и короткими фразами, не сохраняли в телефонах мобильные номера друг друга, и Джехён понятия не имел, как можно было за эти заведомо ужасные каникулы сохранить их тонкое и хрупкое, почти невидимое.       Джехён жарился в своей тесной квартирке, ругался на сломанный вентилятор и пил лимонад, что лежал в морозилке и больше походил на золотистый осколок пузырчатого айсберга. Прямо в окна к нему стучались покрывшиеся ярко-зелёной листвой ветки, заглядывали в комнаты через открытые форточки, и Джехён уже не удивлялся летающим по кухне пчёлам.       Без Джемина прошла всего пара недель, но Джехён не находил себе места, отказывался выходить на улицу и кататься на скейте с Ёнхо, который из последних сил не посылал друга к чёрту, и убивал свои бедные лёгкие.       В пять утра было уже светло, но небо ещё розовело, переливалось персиковым и сиреневым, а воздух был свежим и не душил пылью и цветочной пыльцой. Джехён стоял на балконе, стряхивал пепел на козырёк окна на первом этаже и не испытывал никаких угрызений совести; волосы, спутанные ещё после сна, слегка покачивались на слабом ветру, взгляд следил за летящими в высоте чёрными точками, а уши улавливали звуки природы, будто даже у облаков, лениво тянущихся по небу, были голоса. И скрип старых качелей.       Джехён опустил взгляд — на детской площадке и вправду качели двигались назад-вперёд, а чьи-то загорелые ноги, покрытые синяками, доставали до ветвей цветущей липы.       Не чьи-то.       Джемина.       Джехён не колебался и не сомневался, затушив сигарету о собственную ладонь, запрыгнул в любимые кеды, расчесал пальцами волосы и выбежал на улицу, вперёд к свежему воздуху и сладким запахам отовсюду. В это время в джинсах и свободной футболке было нежарко, а вот голые чужие коленки обязательно мёрзли, думал Джехён.       Джемин на долю секунды испугался, когда заметил, что сбоку от него нарисовался светящийся восторгом изнутри Джехён, но после эмоция удивления на его лице сменилась обыкновенной; любой, посмотревший в этот момент на него, сказал бы, что у Джемина нет чувств, нет внутри ничего, но Джехён видел, Джехён знал. У Джемина внутри не пустыни, не ледники, а космос, глубокий нефтяной, но яркий и искрящийся. Он, как маленький ребёнок (смуглый, пятнистый и всё ещё черноволосый), болтал ногами и мелькал перед джехёновыми глазами, а от кожи его, невероятно ароматной, пахло апельсинами, приторными духами и сигаретами. — Я без тебя никак не справляюсь, — сказал Джехён, когда чужая макушка вновь проносилась мимо него.       Джемин хмыкнул, оттолкнулся в воздухе ещё пару раз и резко затормозил, подняв под собой тучку бронзовой песочной пыли, которая осела на его затоптанных кроссовках. Он уверенно встал с качелей, подошёл к Джехёну почти вплотную (запах его настойчиво бил в нос и не давал думать о чём-либо другом) и посмотрел снизу вверх своими стеклянными рыбьими глазами. Костлявые пальцы заправили за ухо кручёную прядь и легли на джехёново плечо, а нос еле ощутимо коснулся его подбородка. — Никак-никак? — Джемин будто издевался, уголки его губ опять приподнимались (как тогда, когда впервые показался с Рэнджуном на спортивной площадке за зданием университета), а у Джехёна неприятно щемило левую мышцу. — Совсем.       Джемин схватил его ладонь и сжал так сильно, что почти больно, его ресницы щекотали щёки, и Джехён не знал, чем ему придётся потом расплачиваться за всё это, но сейчас он был самым счастливым, самым свободным, самым любимым. Губы джеминовы на ощупь ещё более колючие, чем казалось, ещё больше они наливались кровью и горели огненным маком на его лице, ещё более сбивчивым и громким становилось его дыхание с каждым поцелуем, ёще сильнее он прижимался к Джехёну, будто желая навечно срастись с ним.       А Джехён пропал. Пропал в родинках на шее, в ломких волосах, в спиленных ногтях, в изрисованных чёрной ручкой коленях, в глазах с морской пеной и восходящим солнцем внутри. И всё на свете вместе с Джехёном тогда пропало.