Садо-мазо

Вихров на то и был Вихровым — в голове ветер, а в груди ураганы да штормы. Инге он нравился. Впрочем, как и всему кордебалету, а за ним и всему театру, а чуть погодя и половине Москвы. Высокий и кучерявый, с глазами-безднами и преступно длинными пальцами. Вляпаться в него было фатальностью. Впрочем, это ещё кто в кого. Инга часто торчала у Стаса в мастерской. Фактурная, она вызывала у Шелеста зуд в кистях рук, и вот он уже натягивал холст и перебирал тюбики с маслом, а Инга смотрела в окно за белыми мошками. Они вальсировали и кружились в воздухе, становились большими или сдувались до точки, покрывали землю в одно касание. Стас всё шелестел кистями по холсту, а зима медленно и верно забирала себе в жертву целый город. Наташка его увлеченность Ингой не разделяла, но недовольства не испытывала: директорская дочь была им обоим на руку, но об этом Наташка думала, как о низости, а Шелест видел хорошую перспективу в случае чего. Вихров не видел ничего, кроме чёрного пятна у слепящего белизной окна. У Инги по обожжённым плечам змеилось «сделано в темноте». Впрочем, сам он это клеймо отчаянно прятал за шейными платками, сценическим фраком и тёмным любимым свитером. Его видела только Ирка. Влад знал — уж она-то никому не расскажет, иначе замолчит навсегда. А Ирка ради него готова на всё. А может даже из-за. Диван в кабинете у директора неудобным вдвойне становится, когда Ирку придавливает сверху горячим и рыхлым телом Самойленко. Вместо приличного секса, о котором даже думать запрещено, не то, что говорить, Ирка получает возню да пыхтение. Но директору нравится, а это ли не то, зачем она сюда пришла. А это ли не то, что минуту спустя её погубит. Инга стучит каблуками почти довольно — вчера сдала последний зачёт, а вечером спектакль, после которого можно будет и загулять. Пустой коридор жадно глотает её шаги, Инга на ходу разматывает шарф и спешит предупредить отца, чтобы домой он её сегодня не ждал. Она влетает без стука, как привыкла, но привычки, как известно, бывают смертельно опасными. Ирка забывает закрыть дверь, эта мелочь совершенно вылетает у неё из головы, а Самойленко об этом особо никогда не заботится. Инга всё видит. Своими чёрными, угольными глазами пронзает их обоих насквозь и нарочно хлопает дверью. Отец её крупно вздрагивает, судорожно принимаясь с безмолвной Ирки сползать, толстые пальцы его теряются в расстёгнутой ширинке, а подтяжки беспомощно болтаются по бокам. У Ирки в глазах что-то гаснет. Инга ей не особо нравится, но ей не нравятся абсолютно все женщины, кроме, пожалуй, Наташки. — Дочь, я объясню, — задыхается отец, хватаясь за ленты подтяжек. Инга только кривится. От неё валит пар, или Ирке всё только мерещится. — Мог бы пожалеть её, Ире ещё на сцену вечером, а ты вот так вот сверху, — Инга закидывает шарф за плечо и выходит вон, дверью снова хлопает нарочно. Ирка подтягивается на диване, руками шаря по телу. — Эдуард Максимыч, — пальцы бегут по пуговицам платья очень нервно. Ирка чувствует себя изменницей родины и совсем не хочет вставать к стенке, жмурясь от нацеленных на неё пустых дул. — Дура! — ему хватает лёгких только на вскрик, а потом его тело обмякает и он опускается на стул. Испарина холодит лоб, что теперь кажется липким. Ирка всё-таки жмурится: одна Инга на всём белом свете статично зовёт её Ирой без всяких издевательств над именем. И это её единственный плюс. Инга бросается в руки зимней улицы с едва слышимым уханьем. Распахнутое пальто хлещет ей по ногам, а ветер презрительно плюёт в лицо. Справа от дверей оперетты обнаруживается курящий Вихров, которому делать этого по всем канонам нельзя. Хотя бы из-за тоста Орловского. Но он затягивается, а скулы его обозначаются резче. Влад шарит по Инге бессовестными глазами, спрятав свободную руку в карман. Её глаза обрамлены стрелками, как у Ирки, даже губы накрашены, как у неё, только цвет совсем другой. Глубокий, тёмный, предупреждающий. Не влезай — убьёт. Инга оборачивается, жадно хватает ртом морозный воздух. И тянет к Вихрову свои пальцы с чистыми, совсем без лака, ногтями. И это рушит весь её образ, торчит из её книги неровной страницей. Влад не дёргается, когда на его ладонь капает раскалённый воск, а сигарета исчезает из пальцев. Он только смотрит за ней пристально, наблюдает издалека, как делает это постоянно, с завидным упорством, не боясь однажды ослепнуть вовсе. — У тебя там даму уводят, а ты травишься, — говорит Инга и затягивается. Фильтр тёплый, со следами его губ, а табак невыносимо горький. — Ирку-то? — те самые губы мнутся в ухмылке, пока Инга через затяжку кивает. Её чёрные волосы на фоне белого тротуара тускло блестят углём. — А тебе что за печаль? Инга убирает руку от лица, впуская в лёгкие дым. Затесавшаяся в театре по известным причинам, она любовью народной не особо пользуется. Впрочем, в актёрской среде междоусобицы нередкость. Вихров помнит её первый раз на сцене. Туда она вписалась органично, вошла, литая, спела так, что свёртываемость крови у него теперь ни к чёрту. Загустела, ничем не разбавишь, гуталин да смола. Влад не скрывал, Ирка догадывалась — смотреть на Ингу по крайней мере было приятно. Волосы собраны в большой узел, глаза блестящие, а лицо какое-то аристократическое, такое уже вряд ли лепят, разве что в пыльных, крохотных и совсем без солнечного света мастерских. Кисти рук льняные, пластика на том уровне, где воск начинает течь от жары. В конце концов, Стаса Шелеста было грешно не понять. — Мачеха новая не нужна, — выдох полон табачной горечи, пальцы мелко дрожат, пепел летит вниз без посторонней помощи. У Инги с отцом давние счёты, обиды застарелые и пыльные, и только злость у неё всегда в ассортименте и наразвес. Она ему никогда не простит, как он вцепился в неё коршуном и посмел не отдать матери, оставил при себе, будто имел на это право. Вихров едва щурится, ловит ладонь Инги в свою. Гладкая, как слоновая кость, как круглый булыжник, и тёплая, если не горячая, она умещается в его пальцах целиком. Вихров может дважды обернуть её собой, как саваном. — Спроси у неё цену своих гастролей, — Инга позволяет ему заглянуть в своё лицо. Она вкладывает почти окурок в его музыкальные пальцы и не сводит глаз с его стремительно меняющегося лица. Глаза у Вихрова вспыхивают и гаснут. И так по кругу, словно он вот-вот выйдет из строя. Инга не торопится убрать свои пальцы из его. Ей так нравится наблюдать за ним и чувствовать, как пульсирует кровь в его венах, почти созвучно с биением её собственного сердца. Особенно теперь, когда он почти впервые оказывается так близко, в жалком шаге, которым становится ничем, когда пальцы её в его утопают. Всё обрывается, когда из оперетты выпадает Ирка. — Инга, — хрипло выстреливает она, одной рукой запахивая голубоватое пальто, а второй к ней тянется. Но Вихров быстрее. Недокуренная сигарета летит в снег, а пальцы Инги остывают, покинутые только что. Влад хватает Иркино запястье в тиски, и она всё понимает по его перекошенному лицу. Внутри всё так мерзко холодеет, а сердце перестаёт биться совсем. Ирка не успевает взглянуть на Ингу, что следит за ними своими угольными глазами так жадно, будто перед ней разыгрывается развязка спектакля, и даже не пытается сделать хоть что-то, чтобы колесо повернулось вспять. Ирка и не думает, что должна. — Это правда? — голос у Вихрова грубеет, мёд становится дёгтем. Ирка молчит, в глаза заглядывает умоляюще, губы алые поджимает, перемежая переступки с ноги на ногу вздохом. Рука у Вихрова, несмотря на всё изящество, тяжёлая, как могильная плита. Замах выходит слишком большим, сплошная гипербола. Инга спускается на ступень вниз, даже не вздрогнув от звонкого хлопка, а Ирка, вскрикнув, вовсе падает, обожжённая. — И ты, Брут. Влад тяжело выдыхает, а рука его горит и чешется. Инга дёргается на ступень обратно, чтобы Ирке из женской солидарности помочь, а Вихров смотрит на неё сверху вниз. Остро, жадно, ужасающе. Это должно послужить ей сигналом, отпугнуть и заставить посторониться, но Инга стоит намертво. Она нутром чувствует, их обоих лепили в кустарных условиях и в абсолютной, кромешной тьме, а в этот мир привезли контрабандой фарцовщики. И ей это нравится до желудочных спазмов и сердечных микроинфарктов. — Выпить не хочешь? — спрашивает Вихров средь бела дня, игнорируя холодные пальцы ветра под своими рёбрами, Ирку за его спиной по горизонтали, вечерний спектакль, который начаться должен почти скоро. Влад только чувствует, как внутри разливается что-то горячее, и если этому дать остыть, он окаменеет навеки. — Застегнись, — Инга запахивает ему пальто, а сама так и дышит расстёгнутая, выпуская наружу клубы пара. Шарф безвольно болтается за плечом, перекинутый через грудь, и тепла никакого не даёт. Инга огибает Вихрова, спешащего свои ладони вложить в её отпечатки на ткани, руки тянет к Ирке. — У тебя такое имя, Ира, — шепчет она как-то по-матерински, кладёт холодные пальцы ей на влажную от слёз щёку, — твоим бы гневом жечь города, а не торговать телом. Даже ради самого дьявола. И Ирка понимает, о ком речь. Ирка помнит, когда продала ему душу за совершенный бесценок. Инга поднимает её с колючего снега, суёт подмышку сумочку и зачем-то целует вишнёвым губами лоб, оставляя на коже бледный след. Абсолютно для неё не в характере, Ирка снова теряется, а Вихров глядит из-за плеча и тянет губы. И теперь понятно, чего в ней Стас такого углядел. Теперь понятно, почему каждый совместный раз на сцене Влад не оставлял на ней живого места — всю клеймил своими взглядами. Она не от мира сего, не здешняя, не местная, чужеродная иммигрантка, пришлая из ниоткуда. И каждый готов отдать ей свой кров. Инга спускается по ступеням, глядя на небо, всё такое садо-мазо. Как и Вихров, всё-таки застегнувшийся из любви к себе и своему голосу. — Я пью чёрный кофе, гадаю на гуще и никогда не закусываю, — предупреждает она. Вихров почему-то думает о вольных цыганах, чья кровь наверняка хоть каплею есть в Инге, в такой натуральной Кармен или Эсмеральде. За ней наверняка кто-то да увивается, отец совершенно точно хочет найти ей выгодную партию, чтобы жизнь его, и без того малина, стала целым куском сахара. Но Инга вовсе не так проста. — Я предпочитаю портвейн, — сообщает Влад, прячет руки в карманы, а его кудри присыпает белой снежной трухой, и Инга задыхается. Её рука скользит ему за согнутый локоть, в тепло, находит приют и покой там, пока у них под ногами лениво скрипит снег, принимая на грудь мелкую артиллерейскую дробь. Белую кофейную чашку Инга пачкает вишней с губ, смакуя на языке терпкую приятную горечь. Вихров угрюмо гоняет по тарелке зелёные бусины горошка, оставляя котлету по-киевски сиротливо остывать у самой кромки. Инга смотрит на него, уперев два пальца в висок, закусив крепкий ноготь на мизинце. Ирка стала его собственностью, как пёстрый клоун Кеша. А Вихров не любит, когда его вещи кто-то трогает. Инга тянет тарелку на себя и придвигает к нему чашку гуталинового кофе, перегнувшись через стол. Из выреза блузки выскальзывает чистое золото невнятной формы, а Влад крайне неверно расставляет акценты. — Выпей, и я всё тебе расскажу, — обещает Инга, скрывая подвеску в белом кулаке, возвращаясь на нагретый стул. — Что было, что будет? — Вихров подаётся вперёд и улыбается, складывает руки на столе, подражает цыганам совсем натурально, будто всю свою жизнь провёл в кибитке, а с ветром здоровался за руку. — Чего никогда не случится и что тебя погубит, — и Вихров выпивает кофе залпом, не сводя с неё глаз. Опрокидывает чашку на крахмаленное блюдце и пустую тянет ей, нарочно не выпуская, смотрит и чувствует её лёгкие, как кружево, пальцы. Иркиным не чета. Ирка деревянная, выструганная грубо и по старым, затёртым до дыр шаблонам. Инга каждый раз другая. То воск, то глина, то мрамор, то чистое бытие. Инга вглядывается в чумазое дно напряжённо, сводит аккуратные брови к переносице, хмурится, в пальцах чашку крутит туда и обратно. Колдунья, ворожея, цыганская ведьма. Это всё, что приходит сейчас на ум. Вихров глотает каждое её движение вместо остывшей котлеты рядом, пьёт её вдогонку к сладкому кофе. Её губы, теперь не такие яркие, но по-прежнему цветные, беззвучно движутся, то соприкасаясь, то размыкаясь. — Так где же смерть моя? Неужели в яйце, — Вихров чувствует подъём духа, становится привычным для окружающих, обольстительным перпетуум кобеле, как любит повторять Наташка. Инга чашку от себя двигает, читает на вытянутой руке топор, петлю и женщин. — В тебе самом, — пророчит она, но зловеще почему-то не выходит. Так, будто между прочим, пустяк, даже не статья. А Вихров об этом и без колдовства знает. В конце концов, он тоже что-то да может. — Забавно, — он забирает испачканную вишней чашку, сам опрокидывает её на блюдце, нарушая все инструкции, и вглядывается в гущу. Инга смотрит только на его пальцы, светлые с краснотой на каждом сгибе и на костяшках. Такими очень удобно ковыряться внутри чего угодно, и даже кого. — Тебя ждёт слава, сцена Большого и головокружительный успех, — сочиняет Вихров на ходу, бесстыдно и нагло врёт, но какая теперь разница. Инге тоже, кажется, всё равно, что он ей рассказывает. Главное, чтобы он не замолкал, иначе она мгновенно оглохнет. — А погубят меня, конечно, завистники, — Инга улыбается. Вихров теряет нить повествования, падает за борт, и холодный океан глотает его, сковывая тело льдом. Вихров не может вымолвить и слова, даже звука не может издать. С Иркой такого никогда не бывает. И это уже не звонок, а колокольный звон, от которого стёкла вокруг дребезжат и вот-вот лопнут. — А погубит тебя любовь, — когда Вихров улыбается, его впалые щёки полосят дуги ямочек. И вот тут Влад не врёт. С такой улыбкой лгать — подсудное дело. Они вываливаются на улицу, когда звёзды становятся под стать небу — садо-мазо. Вихров сжимает в руке тёмное стекло, а внутри плещется обещанный портвейн. Инга чувствует, как от выпитого начинает шалеть. Слишком быстро для пары глотков. Слишком медленно для целого дня с Вихровым. Бок о бок, рука об руку, глаза в глаза. Ближе, чем на выстрел. Дальше, чем на вздох. — Послушай, а твоя мать знает? — губы Влада смыкаются на кромке горлышка, а Инга смотрит на него снизу вверх, как на икону, идола, господа бога. Ей ли не знать, что бога нет, каждый сам себе божество. Вихров рушит её устои голыми руками, горящими глазами и одним своим существованием. — О чём? — мысли у Инги тяжелеют, ползут всё дальше от языка. Она тянет руку к черноте бутылки, прикладывается пару раз. Привкус кофе смывает спиртовая отдушка, хочется скривиться. — О шашнях твоего отца, — рука Вихрова уже давно лежит на её плече, фривольно, без запрошенного разрешения, будто всегда там и была. Снег под звёздами искрится так, что режет глаза. Разбросанные осколки стекла блестят и сверкают, колятся и режутся. Инга шумно глотает, вскидывает голову. На щеках пятнами проступает румянец. — Об этом знают все, даже сам Хрущёв, — Инга на вожде спотыкается совершенно пьяно, но ей ни капли не стыдно, а краснеет она вовсе не от Никиты Сергеевича. Он наверняка уже давно утратил эту способность влиять так на девиц, если вообще когда-нибудь имел. — Так уж и сам, — у Вихрова в глазах плещется какая-то безумная, бесноватая нежность. Он отнимает у Инги бутылку ласково и для её же блага. По крайней мере, он позволяет себе в это верить. Создаёт новую религию с нуля без всяких запретов и заповедей. — Благодаря его шашням у нас полный кордебалет, а у матери новый хороший муж. Даже лучше прежнего, — Инга поразительно спокойна. Все её чувства становятся заскорузлыми, когда речь заходит о матери. Вся она становится ядовитой, когда говорить приходится об отце. — А теперь ещё и ты на гастроли едешь. Видишь, какой он полезный член общества. Можно приставлять к награде. Вихров опять темнеет. И дело не в том, что он когда-то был светлее темноты. Дело в том, что когда-то Инги рядом не было совсем. — Мой отец не подходит к портвейну, — говорит она. Её отец не подходит к чему-либо в принципе. — Абсолютно, — соглашается Влад, серьёзный, как никогда, и упирает дно бутылки в дырявое от звёзд небо. Инга смотрит, как он жадно глотает портвейн, а кадык его монотонно движется. Горло голое, упаси его боже потерять голос и простудиться. Тогда все Иркины труды пойдут на смарку. Портвейн кончается, не остаётся даже капли, когда здание оперетты появляется из сумерек. Влад аккуратно ставит осиротевшую бутылку к стенду с афишами. — Инга, — Вихров разворачивает её к себе. Инга на вкус, как инжир. Её имя упругой кожицей лопается, а мякотью тает на языке. Она похоже на цингу, что рано или поздно убьёт любого моряка. И кому какая разница, Вихров в жизни не видел инжир и не ходил по морям. Её губы больше не вишнёвые, но ещё цветные, пара мазков да пол-оттенка. — На сцену сможешь выйти? Инга острая, осколок зеркала, тёмного бутылочного стекла. Вихров кладёт ладонь ей на румяную щёку, большим пальцем едва касается выцветших губ. — Ира сегодня натерпелась, — замечает она, продолжая жалеть не-товарку. Влад движение её губ ощущает тактильно, разрядами токов, точками и импульсами. — Пощади, ты ведь не изверг. У неё имя хорошее, вроде латинское, но ей совсем не под стать. Она за тобой не пойдет, ей с тобой не выжить. Вихров смотрит на неё сверху вниз, а луна над их головами светится кровавой звездой. Он её, на неё же глядя, выдумал. Поддался порыву больной фантазии, истерзанный тоской и скукой. Влад клонится ниже, своими губами касается хряща её ушной раковины. — А ты пойдешь? — у змея-искусителя был его голос, мягкий, как трава, приятный на ощупь, сворачивающийся клубком внизу живота. — Ты выживешь? — Ты ведь сам предрёк мне кончину, — шепчет Инга, а кончик языка касается солёной подушечки с кольцевым узором. Вихров вздрагивает. — Самоубийц в церкви не отпевают. Инга опускает пальцы ему на запястье. Под кожей пульсирует переплетье набухших вен, Влад горячо дышит ей в ухо, согнувшись старцем в три погибели. Инга отводит его ладонь на сантиметр от лица и прижимает выцветшие губы к кисти. Хребет Вихрова не выдерживает, ломается с треском, а вторая рука вонзается Инге в тело. Влад закрывает глаза, вдавливает Ингу в себя, хочет оставить оттиск, чтобы потом отлить дубликат. Она поддаётся на уговоры чёрной луны за спиной, хоть с рождения знает, чем это всё обернётся. Неизлечимым безумием и беспрестанным гонением еретиков. Инга вырывается. Отталкивается от Вихрова, что есть сил, пока он жадно дышит её ладаном. Она пахнет, как храм, святыней и грехами людскими. Но в ней нет ничего святого. У Влада на запястье пылает оттиск её губ, жжётся и невыносимо чешется. Его теперь не смыть, ни водой, ни вином, ни храни его господи кровью. Снег становится рыхлым раскисшим творогом, Инга в нём так некстати вязнет. А Вихрову только это и надо. Он настигает её в два шага, вонзает пальцы ей в плечи, а губы его шевелятся у Инги вплотную с виском. — А я думал, ты не веришь в бога, — Инге приходится набрать полную грудь воздуха, чтобы не обернуться и не распять его одним взглядом прямо здесь, у всех на виду, превратив прокуренную Москву в Голгофу. — При жизни за чертой не хочется оказаться за ней и после смерти, — Вихров упрямо вместо черт слышит чертей и, кажется, понимает её абсолютно так, как она того и хотела. Вихров ведь никогда не видел инжир и понятия не имеет, с какой стороны надкусить. Вихров ни разу в жизни не был в море и не знает, как избавиться от морского скорбута. Инга пользуется его замешательством, ускользает из окостеневших пальцев и оставляет его одного, с отпечатком себя на теле. Она не Ирка, её не распнешь, как сухую бабочку иглами к дереву не пригвоздишь. Инга успеет провернуть это первой. Вихров не ждал от неё такого слишком скоро. Инга исчезает сразу после спектакля. Растворяется во внезапно накинувшейся метели, пропадает на жертвенном алтаре у зимы и в оперетте больше не появляется. Ирка упрямо молчит и не выдаёт директорского адреса, а Вихров сатанеет вдвойне. Он лезет в шкуру Раскольникова не любопытства ради и не чтоб разрешить философский вопрос. Вполне низменные желания ведут его не теми тропами, а почти достоверный вкус инжира на языке вязнет. И его не смыть ни слезами, ни водой, ни упокой господи его грешную душу кровью. Инги будто никогда не существовало. Вихров будто и вправду её сочинил, изваял да вылепил, претворил в жизнь. Но след на запястье его до сих пор горит, а на афишах её имя так и змеится, а значит, Инга и впрямь была. Влад не может смотреть на Ирку, а Соня, такая полезная Соня-милиционер с языком без костей, в нём никогда ничего не будила, кроме всеобъемлющей скуки. Вихрову нужен храм без крестов, давно забытый и покинутый. Вихров хочет молебны выучить и петь их до хрипоты. Дни для Влада стираются и остаются только ночи. Длинные и бесконечные, полные тишины и испорченных мыслей. Вихрову нужно исчезнуть, пропасть без вести, пока Соня-милиционер не разула наконец глаза, но пальто в тазу требует немедленной стирки. От запаха хозяйственного мыла уже тошнит, а пальцы, явно созданные не для дел прачных, нестерпимо ноют. Вихров не слышит, как дверь в мастерскую открывается. У него в ушах стоит плеск воды да шорох мыла о ткань. Инга ступает бесшумно, по-кошачьи, а глаз её в темноте не видно. Владу чудится запах свечного воска, и он списывает всё на наваждение. Пока пальцы Инги не закрывают ему глаза, холодные, льняные, шуршащие, как сухоцвет. Пока ладонь Инги не накрывает его сердце прочной защитной пластиной. Пока голос её не ползёт ему под кожу. — Ты неаккуратен, Влад, — шепчет она в его ухо, а Вихров выпускает всё из мокрых рук и касается её. Настоящей, из плоти и крови, из костей и пороха. Запах хозяйственного мыла мешается с ладаном. Вихров будто попадает в монашеский скит. — Нельзя так небрежно обходиться с человеческой жизнью. Топор здесь не подойдёт. Вихров пружинисто поднимается на ноги, скидывает с себя руки Инги и оборачивается, мгновенно хватаясь за её тело намертво. Его глаза вспыхивают и теперь не гаснут, только бешено мечутся по её лицу. Губы у неё теперь бледные, совсем белые, обескровленные. — Какого чёрта? — Влад сдерживается, но нетерпение и злость его пальцев Инга чувствует кожей. И всё, на что хватает её совести, это мягкая улыбка. У Вихрова внутри рвёт все оружейные склады. Инга опускает ему ладонь на щёку. Влад, против воли, против всех канонов и правил закрывает глаза, подаётся ласке навстречу. — Я пришла тебе сказать, что у нас в квартире газ, — Инга выгадала его по кофейной гуще, отыскала по снежным следам, по своим же губам у него на коже нашла. Вихров распахивает глаза, жмёт её к стене. Медный таз опрокидывается, с грохотом заваливается на пол и деревянный паркет заливает мутной водой. Влад целует её, пробует инжир на вкус, пока нехватка витамина С провоцирует цингу, а кровь с его рук находит приют у Инги на коже. Там, где ей самое место.