***
— В два часа у тебя интервью, а в половину шестого ужин с семьей Накаджима. Отец просил, чтобы ты не опаздывал хотя-бы сегодня, — Ямато отпил глоток терпкого кофе, что показался ему слишком сладким, и посмотрел на Какаши, — Ты слушаешь меня? Он слушал. Слушал, как шумит ветер за окном, как безликие незнакомцы устроили караоке по ту сторону улицы, как мяукает котенок под тесным прилавком, как протяжно стучит его сердце и как отчаянно воет душа- вот, что он слышал. — Разве у меня не было интервью на прошлой неделе?, — он показательно зевнул, подперев щеку рукой. — Это была прошлая неделя. Я понимаю, что подобные мероприятия занимают большую часть твоей жизни, но … — Большую часть жизни? По-моему, это и есть моя жизнь, — Хатаке горько усмехнулся своим мыслям и залпом выпил ближайший к нему стакан воды. — Жизнь —это удивительная вещь, — взгляд менеджера на какую-то долю секунды засиял, — Когда ты просыпаешься и засыпаешь с мыслью: « Я-живой. Я живу!». Когда ты отдаешь всего себя любимому делу, трудясь из последних сил с улыбкой на уставшем лице, и с удовлетворением смотришь на результаты проделанной работы. Когда ты знаешь, что с тобой всегда есть кто-то, кто защитит, кого ты можешь называть другом или своей второй душой. Рабочие встречи, интервью, работа — не могут и рядом стоять с таким светлым понятием, как «жизнь» Какаши бы засмеялся в лицо каждому, кто так говорил, если бы не разучился этого делать. Единственная мысль, с которой он просыпается каждое утро и которая не дает ему уснуть бессонными ночами- вовсе не о том, как прекрасно его существование. Какаши посвятил всего себя и даже больше своему делу, но «продавать свою жизнь телепередачам» с трудом можно назвать любимым занятием. Друзья у него есть, а в судьбу он перестал верить еще пять лет назад, когда ему исполнилось шестнадцать лет и он твердо решил, что прекрасно проживет и без своего соулмейта, которому он, наверное, и не нужен вовсе. — У меня не было другой жизни. И никогда не будет.***
Поздний вечер. Время уже давно перекинуло быстрые стрелки за семнадцать часов. Утренние солнечные лучи попрятались в тусклой листве деревьев, под изношенные временем лавочки громких переулков, чтобы утром следующего дня вновь воссиять. Яркие фонари, словно звезды на черном ночном полотне, одиноко мигают в маленьких скверах, то погасая на несколько секунд, то вновь возрождаясь. Какаши совершенно потерян. Как маленький ребенок, заблудившийся в пучинах своего воображения, он не знает, где, как и куда лежит его дорога. Хотелось бы, как в детстве- закрыть глаза, вытянуть запутавшиеся руки вперед и шагать, идти, не видя и не слыша ничего на своем пути. Хотелось бы, как в детстве, оставить все сомнения и неудачи в этой темноте, и, блуждая в ней, ухватиться за призрачную нить и отыскать выход из этого ужасного места, которому люди дали название человеческий разум. Одиночество звездных фонарей меркло перед этой пустотой. Свет луны уверенно падает на выглядывающую челку непослушных волос, отчего можно было разглядеть, как прекрасно темно-коричневые волосы вьются в сумраке синей ночи. В полдень третьего ноябрьского дня, стоя напротив холста с красками, Обито Учиха объявил во всеуслышание, что сегодняшний день станет для него знаменательным. Впопыхах, кое-как избегая преграды в виде кисточек и цветных банок на полу, он перенес себя на крылах искусства прямиком в свою картинную галерею. — Зецу, — свежая рама чуть не упала, но легким движением руки Учиха ее остановил, — Готовь столы, зови народ, да побольше — сегодня будет бал! После завершения любой его творческой работы ему просто необходимо, как он утверждает, «расслабиться», «забыться», «найти себе новую музу». С последним проблем не возникало, ведь он не только талантливый художник, но и прирождённый актёр, чьи слова такие же, как и вино в его бокале — дурманящие, влекущие к себе, лживые и губительные.***
В зале шумно, темно. А в мыслях беспорядочно мечутся мысли. Какаши понадобилось немного сил и времени, чтобы переступить через порог, — и вот он уже больше двадцати минут расхаживает по богато-красному ковру из тяжелого льна и широким просторам незнакомого особняка, над которым маячила яркая вывеска, любезно приглашая всех на бал. Сегодняшней ночью он впервые будет освобожден от всего: от имени, от проблем, от всех своих ненужных связей. Сегодняшней ночью он впервые будет жить. Всё больше людей приходило, все меньше уходило, и они закружили в неистовом танце, отплясывая каждый на свой лад. Визгливые тихие и громкие голоса сливались в один, навеки оставаясь в широких стенах этого замка. Какаши чуть не занесло в этот безвкусный хоровод, но какая-то дама его милостливо оттолкнула и, как ни в чем не бывало, продолжила топтать дощечки пола дальше, кружа и удаляясь прямо в центр. « Здесь слишком много людей», — наконец заметил Хатаке и решил, что никто и не узнает, если он совсем немного побродит по коридорам особняка. В отличии от шумного зала, на высоком потолке которого покачивалась в такт музыки блестящая громадная люстра, где желтые фонари, по несколько штук на каждой стене, ей ярко аплодировали, в узких коридорах было не так светло. Сделав три шага или три все сотни шагов, Какаши зацепился взглядом за дверь, что отличалась от всех несколькими яркими пятнами, похожими на маленькие облака. И черт его потянул взяться за ручку. Раздался протяжный скрип. Комната находилась в полумраке, будто отталкивая от себя внимание чужих любопытных глаз, и парень прошёл на ощупь. Ее наполнил шелест тихих шагов. Всматриваясь в пустые чёрные стены, он разглядывал непонятные чёрные силуэты, заключённые в ещё более чёрные рамки. Шаги прекратились. Он резко замер над одной из картин, и в комнату погрузился яркий свет. Какаши сощурил глаза и оглянулся- клубки тьмы никуда не исчезли, а лишь немного отдалились от него, пуская уродливые тени и соблюдая дистанцию. Ему казалось, что свет исходил прямо от нее- от картины, что висела точно перед ним; будто она была единственным источником тепла, рассекающим темноту в этой комнате, будто она была солнцем, воссиявшим среди ночи. Он прикоснулся к ней бледными пальцами и сразу же отдернул их назад. Глаза невольно опустились к названию, и Хатаке ужаснулся- если возможно было обжечься о слова, то именно это он сейчас и ощутил. На гранитной рамке, в её нижнем углу, аккуратно был приделан слегка помятый с одной стороны листок, на котором выведены эти несчастные буквы, такие же, как на его левом запястье. «Нет.» Какаши с трудом в это верилось. «Этого не может быть!» Может. Забыв, как дышать, не отрывая глаз от картины, он впервые пожалел, что не послушал Ямато. Хотелось забыть это, как страшный сон, убежать как можно дальше и не оборачиваться, — вот только сон не желал заканчиваться, а ноги предательски застыли. — Твой соулмейт тебя никогда не полюбит. Обито не может жить без постоянного внимания- все должны видеть, как ярко он может сиять. Когда он решил привлечь одну даму, количество макияжа которой не соответствовало количеству её мозговых извилин, все вроде шло хорошо: он нащебетал ей много комплиментов, лести- все, как всегда, и она уже таяла в его руках. Но все было как-то слишком просто, неинтересно, без азарта. Учиха оставил её сразу, как только выдалась возможность. Он подходил к другим девушкам и даже к парням- кто-то кокетничал, кто-то ломался, а та девица в красном платье и вовсе постоянно настаивала на том, чтобы пойти «посмотреть другие комнаты». Заигрывая то с одной, то с другим, он коротал время, которого в обычные дни было так мало. Но сейчас он мог позволить себе расслабиться и повеселиться от души. И, видя какого-то парня в своей галерее, он уже точно решил, кто будет его следующей жертвой. Показалось? Растерянность, волнение, страх и прочие бесы захватили над Хатаке контроль, блокируя затуманенному сознанию доступ к происходящему, сливаясь в огромный бешеный ураган чувств, которому не хватало места в его голове, и внезапный порыв слетел с его уст в немом вопросе. Позади послышались шаги. Нет, не показалось. Он оглянулся. Сзади него, в черном костюме, отливающим камнями аметиста, и лакированных туфлях, с задумчивым видом разглядывал картину парень, будто это была и не картина вовсе, а неопознанные древние летописи. Он перевёл взгляд на Хатаке. Смотрит выжидающе. Какаши готов поклясться, что на какой-то миг его сердце точно замерло, упало куда-то на дно и резко подскочило вверх, будто пытаясь высвободиться наружу. — Что?, — несмотря на абсурдность всей ситуации, он прозвучал невозмутимо, будто и не подозревал, что вот он- его соулмейт, предназначенный ему самими бесконечными небесам, — Вы что-то сказали? — Да, — ответил парень и тут же сделал шаг навстречу, сокращая их дистанцию до непозволительно близкой, — Твои глаза ярче всех звёзд с моих картин, — сказал ему почти прямо в губы, но такая лишняя сейчас маска на чужом лице препятствовала его планам. — Не вижу здесь ни одной звезды, — он окинул галерею шустрым взглядом и незамедлительно отошёл на несколько шагов. Ему потребовалось немало сил, чтобы сдержать свое желание пройтись по его лицу какой-нибудь из картин. Желательно, самой тяжёлой. - Тогда давай исправим это, — художник самодовольно ухмыльнулся, ведь в его гениальную голову пришла одна прекрасная мысль. Он не торопился её воплощать, напротив- пытался насладиться своей пленяюще-фальшивой игрой, узнать, как далеко он сможет зайти, и как быстро сдастся этот парень, что так часто поглядывает то на него самого, то на его картину. - Как насчёт завтрашнего вечера? Какаши не мог упустить возможность узнать, каким человеком является его соулмейт. Он принимает правила игры. - Что мне нужно делать? - Будь моей музой.