И штиль, и вечная война

Тишина в их опочивальне слишком плотная, оседающая на коже сизым и промозглым туманом. Бьёрн останавливается в дверях, ощущая себя неповоротливым, разбуженным ото спячки зверем, что каждым движением поднимает всё больше пыли. — Ты будто и не рада меня видеть. Гуннхильд едва поворачивает голову, не прекращая расплетать косы. Волосы ниспадают на её спину сплошным потоком, что зарыться бы пальцами в них. — С чего ты взял? Гуннхильд поприветствовала его в чертоге, как подобает верной жене, но льдинки в её глазах оцарапали Бьёрну обветренное лицо, заставляя забыть и о Харальде, и о мутных, как вода после дождя, планах конунга Олафа. Пророчащего то гибель человечества, то небывалое величие для него, Бьёрна Железнобокого. Оно всё меркнет, отступает стыдливо в углы, прячась. Гуннхильд знает. Боги, конечно, она знает. Бьёрн проходит глубже, вдоль стен, останавливаясь за спиной жены. В иной раз она бы наверняка позволила откинуться на него спиной и задрать голову, изгибая губы в дразнящей улыбке. Сейчас же словно обрастает каменной бронёй, ибо лёд, как известно, тает. — Ты злишься, — руки Бьёрна проходятся по её плечам. Гуннхильд могуча и сильна — его воинственная жена, но всё же, прежде всего, она женщина, которая так тщательно скрывает свою хрупкость. Не Бьёрну недооценивать воительниц, будучи сыном знаменитейшей из них, но давеча он всё же не рассчитал чужой силы. Оставленный на лице шрам едва колет. Эта метка на его коже, кажется, значит куда больше, чем все произнесённые клятвы. Да простят его за это боги. — Вовсе нет, — Гуннхильд оборачивается к нему, глядя снизу вверх. Но положение не дарует ощущение превосходства. Взгляд у неё тяжёлый, словно на плечи наваливаются скалы, придавливая к бренной земле. — Но ты знаешь обо мне и Ингрид. Гунн приподнимает брови. — И чего ты ждёшь? Моих криков? Стрелы в глаз? Её или твой, Бьёрн? — она так насмешлива, что Бьёрн, право, внутренне теряется. — Только его потеря не прибавит мудрости. — Хочешь сказать, что тебе всё равно? Я не верю этому, — он хочет коснуться её лица, но Гуннхильд отстраняется одним плавным движением. Всё же показывая, что стена между ними выросла. Отнестись к её чувствам с пренебрежением Бьёрн мог бы, как делал всегда. Но никогда женщина не стояла с ним вровень, гордо задирая голову не от того, что носит титул его жены. А потому что она такая сама. Сильная, стоящая плечом к плечу и не уступающая. Никогда не обещающая ему вечности, но в ту же секунду говорящая, что любит. Любит ли она сегодня? — Я ждал твоей злости, — продолжает Бьёрн, неотрывно смотря на неё; обламывая зубы над тем замком, который она повесила. Вечная его загадка, облачённая в плоть война, что оборачивается юркой кошкой, мурчащей на его груди и подставляющей спину под грубые ладони. — Твоего презрения. Но твоё спокойствие ранит меня сильнее. — Девчонка так и светится самодовольством, будто стала королевой всех Девяти Миров. Да только я твоя кюна, мой Железнобокий, — Гуннхильд поднимается, оказываясь так близко, что Бьёрн может почувствовать её жар. — Не тебе ли не знать разницу. Ты можешь быть с сотнями женщин, что манят тебя к себе своими телами, а после они подарят тебе славных детей. Могучих, как их отец. Но тебя они не получат. Бьёрн смотрит на её лицо, раскрашенное огнём свечей рыжими бликами. На вздымающуюся грудь и стан, укрытый свободным одеянием. Ингрид была красива и юна, с дивным телом и сладкими стонами, будоражащими всё его естество. Внутри неё было жарко и хорошо, как и во всякой женщине. Она могла зазывать Бьёрна своими речами об удаче или являться к нему совершенно нагой. Тогда она, как и все остальные, добивалась своего. Получала его в свои объятия. Но ни одна из них всех не пробуждала в нём этот огонь своим насмешливым равнодушием и колкой уверенностью. Не Гуннхильд боится, что он оставит её. Обратного, вероятно, в глубине своих мыслей опасается сам Бьёрн, всё же не желая признавать подобной власти над собой. — Не отпустишь меня? — его голос становится ниже, раскатистее, как перед боем. С Гуннхильд — и покой штиля, и вечная война в каждом разговоре. Не потому ли он, обычно угасающий интересом, сейчас так жаждет её? Её кожи, её рваного дыхания на губах и глотаемых им стонов. Потому ли он так хочет познать её заново? Гуннхильд отбрасывает за спину волосы, расправляя плечи перед ним. И глаза всё так же насмешливо щурит. — Нет, мой конунг. Ты не уйдёшь сам.