Фора

Рефлексы с годами не стираются, но гаснут, словно огонёк дотлевшей свечи. Пламя вот-вот растает в озере натёкшего воска. Анна не думает, не успевает — руки срабатывают быстрее. Она роняет крафтовые пакеты с тщательно уложенными продуктами (спасибо милейшим кассиршам, ни слова не понимающим ни по-английски, ни по-французски, ни как-либо ещё) и открывает спрятанный в шкафу маленькой прихожей сейф. Год чистейшей нирваны-свободы обтёсывает её, лишая чётких и острых граней профессионализма, потому что нет рядом жёсткой руки Ольги и в затылок не дышат американцы; Алекс не шлёпает линейкой по пальцам, а следовало бы: нож у Анны с собой, а вот пистолета нет. И в сейфе его тоже нет. Она вдыхает. Раз. Два. И делает шаг в свою персональную акулью пасть. Где же она обронила ту проклятую каплю крови? Алекс сидит в кресле, не скрываясь и не рисуя картину столь популярного в их годы шпионского кино, где с её появлением зажигается торшер. Наверное, потому что торшера у Анны нет. Да и Алекс не любит дешевизну, всегда ставя на практичность и отвратительные свитера. А ещё — на то, что Анну знает как облупленную. Сам ей руки направлял, сам пистолет вкладывал. Разжёвывал и вталкивал в упрямо сомкнутый рот. Пистолет из сейфа лежит на столе — чёрным пятном на кремовом с мелкими вкраплениями. Анна в душе не ебёт, как это называется, наверняка как-нибудь пафосно. С налётом французского? — Давно не виделись, Алекс, — она говорит ровно, выверенно, разом вспоминая свои полые интонации. Не сдавая свои эмоции. Но паника не накатывает, не подступает волной, что вот-вот оближет носки сношенных кед — Анна не тратит уймы денег на шмотки, предпочитая стаптывать обувь по многочисленным закоулкам матушки Земли. Анна не чувствует страха. Только слышит пищание — то её обнулённый таймер. Пиф-паф, время истекло. — Что-то ты долго, — она прячет руки в кармане кожанки. Рисует расслабленность, подгадывая, сколько же агентов прибыло по её душу. Злая шутка, видимо, в том, что приходит Алекс. Не простивший её Алекс? У него седина на висках и взгляд настолько задолбанный, будто он прогулялся на тот свет и выкопался из могилы наутро, чтобы отрапортовать отчёт. — Сбрасывал хвост. Я закурю? Он говорит на смеси русского, английского и немецкого — получается полная тарабарщина, намекающая на прослушку. Анне похрен, кто их там слушает. Мысль только одна: насколько ж его помотало, что так поднаторел? Алекс не ждёт ответа, доставая портсигар. Щёлкает зажигалкой. Огонь рыжеет на кончиках его ресниц. Анна считает себя полнейшей дурой, раз замечает и спотыкается о собственное чувство — она скучала. Видеть его, как окунуться в прошлое, что её изжрало. Словно вновь заглянуть под кровать к настохорошевшим монстрам. Но Анна скучала. Так чудовищно и сильно, что в какой-то момент это стало её посттравматическим расстройством. Полная хуйня — ей казалось, что ничто пробить эти обтёсанные стены не может. Она стоит посреди своей необжитой гостиной с выпендрёжным диваном, кофейным столиком, заваленным путешествиями в глянце, и задёрнутыми плотными шторами. И не знает, куда себя в этих четырёх углах деть. — Я знаю, о чём ты думаешь, — Алекс впивается взглядом ей в лицо. Без прежней страсти. Не потухший, но выгоревший всеми чувствами сразу. Осталась ли хоть капля теплоты в нём или служба всё иссушила? — О том, что твоё досье удалено, так какого чёрта я здесь забыл, — он усмехается, стряхивая пепел в предусмотрительно взятую пепельницу. Анна купила её, бездумно тыкнув пальцем в каталог. Хотя не собиралась задерживаться, но дурные привычки никуда не денешь, как и попытки придать своему существованию какую-то странную обжитость. — Но американцы не забыли, — Алекс затягивается, очерчивая вдохом остроту скул. — И это было почти весело какое-то время, Ань. Их, с лёгкой руки Ольги, приструнивал я. Нашим пыль в глаза пускал Ленн. В произнесённом «Ленн» — десятки угроз, обрывки связь и наверняка всё-таки налитый кофе. В чужом имени — встречи из-за неё, ершистость фраз и... Анна оторопело моргает, пока в голове щёлкает затвором. Ленни бы пришёл с ним. Ленни бы сидел в соседнем кресле. Два ангела и два дьявола, а по сути — обведённые вокруг пальца стражи. Ленни бы пришёл. — В оцинкованном гробу он, — Алекс снова тушит сигарету и сцепляет пальцы. — Там же, где и Ольга. Дурные дела творятся, Анют. Аня. Анюта. Алекс стирает грани, ломает стены, что были Анной когда-то возведены. А она ничего не чувствует. Ни горечи утрат, ни страха. Она не просчитывает варианты, лишь смотрит на пистолет. Пистолет на столе. Совсем как тот, с первого задания. Заряженный ли? Или снова диверсия? Подкинутая на верёвку надежда? — Я пришёл не убить тебя, — Алекс не чурается её молчания. — Они хотят тебя вернуть. Слишком ценный кадр. Даже глаза закроют на твои... промахи. Промахи — это войти в кабинет главы комитета и пустить ему пулю в лоб, украсть данные у двух самых крупных спецслужб мира и сбежать, растворившись в тенях. Лучше бы убили. — Ни за что. Поэтому они послали тебя? Чтобы ты уговорил? Подсластил пилюлю того, что меня не пристрелят, а снова на цепь посадят? Так лучше пристрели. Алекс скребёт ногтями колкую щёку. Часы едва съезжают по его обнажённому запястью. — Так и было, — он плечами жмёт. — Но я вызвался сам. Заряжен ли он? Но то вопрос не столь важный. Сможет ли Анна выстрелить? — Думаешь, твой вид вызовет во мне ностальгию по временам, когда я убивала и дефилировала на съёмках, как продажная кукла? — она, наконец, изъязвляется. А Алекс улыбается. Углом губ только дёргает, но взгляд его немногим теплеет. Трещины идут по льду, и хруст тает в несказанном. Вот это моя девочка. У Анны совершенно не ломается всё дыхание, нет. И сердце не колет лопнувшей внутри осколочной. — Думаю, что я единственный, — Алекс подаётся вперёд, едва кивая на пистолет, — кто может дать тебе фору.