Плотью и кровью

      Дио смотрит на ненавистного сводного брата, которому вот-вот исполнится тринадцать, и точно знает, что будет через четыре года.       Пока Джонатан радостно носится со своей собакой по всей усадьбе, сам напоминая счастливую грязную псину, Дио занимается куда более важными вещами, подолгу запираясь в ванной и с тщанием изучая собственное тело, трогая, потирая, рассматривая. И раз за разом будто снова слышит дребезжащий голос подыхающего старика.       — Ты умный парень, Дио, — у отца изо рта слюна и кровь, в сморщенных трясущихся руках клочок бумаги. — Ты все сделаешь правильно. У Джостаров никогда не рождались такие.       Такие, как он — так и недоговорил иссохшийся кусок дерьма, кривится Дио. От мысли о том, что даже собственный отец никогда не уважал ни его, ни тем более его мать, который умер, отдав последний кусок хлеба сыну, хочется плюнуть, а еще лучше обоссать старику лицо.       Но, конечно, тот прав. У Джостаров никогда не рождались такие, а Дио умен, и еще как. Конечно, он все сделает правильно.       Пока Джонатан делает очередной апорт, беспечно хохоча, Дио внимательно рассматривает огромные фамильные портреты — и не находит там ни одного мужчины подле Джостаров. Со старых масляных картин в золотых рамах на него ехидно смотрят их жены, все как одна в пышных платьях и с длинными, убранными за плечи волосами. В их руках едва годовалые младенцы, и Дио уверен, все они — правильные мальчики. Это была участь низших слоев общества — иметь в супругах второсортных мужчин, которые могли породить себе подобных. Знать ни за что бы не запятнала кровь такими наследниками. Дио сплевывает прямо на пол и подтирает след носком. Мерзкие лицемерные опарыши.       Женщина дала начало человеческому роду — так говорилось в потрепанной библии матери, которую он прятал под половицами, чтобы проклятый алкаш не нашел и не продал книжонку. Наглая ложь, думал Дио, когда вусмерть пьяный отец по возвращению ставил мужа на колени и грубо брал прямо посреди комнаты, пока тот, глотая слезы, одними губами шептал сыну «не смотри». Будто Дио не понимал. Будто не его, двенадцатилетнего, отец не раз оставлял в залог толстым кредиторам, которые дышали своим зловонным дыханием в уши и сальными руками забирались в брюки, повторяя, что младший Брандо чудо как хорош.       То, что одним телом можно заработать себе на хороший обед, Дио понял еще в девять.       То, что своим телом он добьется жизни, которой заслуживал, и места на следующем родовом портрете — Дио понял, как только прибыл в этот огромный особняк.       Даже если придется избавиться от графа Джостара или, что несомненно хуже, поцеловать деревенскую девчонку.       Пока Джонатан корпит над учебниками, позабыв как смеяться, Дио до полудня проводит в кровати, приподнимая свой смехотворно маленький — без яиц, лишенный той возможности, которой недалекие мужчины гордились как чем-то с трудом заработанным — никак не реагирующий член. Приподнимает, только чтобы проскользнуть чуть дальше, к небольшому входу, и протолкнуть туда пальцы. Он уже делал так раньше, но с каждым разом ощущения все острее, и Дио словно что-то гложет, не дает покоя, заставляя мучительно растягивать себя, погружаться глубже. Пальцев не хватает.       Пока Джонатан краснеет кончиками ушей, неловко сводит колени и зажимает нос, едва видит сводного брата выходящим из ванной и откидывающим свои влажные волосы назад, Дио думает, что жертва матери не была напрасной, и он сполна окупит все его страдания.       Во снах сорочка Дио, прикрывающая тугое, полное жизни чрево, рассыпается цветами. Во снах он долго надрывает голос и мочит простыни, чтобы в итоге разродиться сыном, прекрасным, как день. Во снах Джонатан так богобоязненно целует его, словно разгневанные небеса вот-вот обрушатся и придавят их своим весом.       У окровавленного кричащего ребенка из этих видений светлые волосы, а родинка на плече — несомненно джостаровская.       Старый граф благосклонно поощряет их близость, не подозревая ничего, кроме братских чувств, а его единственный сын ночами напролет припадает к бархатной коже и зарывается носом в золото волос.       Пока Джонатан прослеживает изгиб талии и оставляет поцелуи на внутренней стороне бедра, Дио с упоением перебирает иссиня-черные пряди, вздрагивая каждый раз, когда к губам присоединяется язык.       Пока Джонатан — с расширенными зрачками, с румянцем на скулах — поднимает чужую ногу, толкаясь в теплый, влажный вход, даже не задавая вопросов, Дио думает, что это и называют предназначением.       Он закрывает глаза и представляет, как щекой Джостар-младший прислоняется к его животу, а губами — к его руке, и целует драгоценный обод на пальце, и — долго плачет, как сейчас.       — Дио, любовь, — голос надломленный, слабый. — Я собираюсь… Собираюсь…       — Сделай это, — вторит ему Дио и сам подается быстрее навстречу, пока узел прочно не запирает Джонатана в нем.       Дио смотрит на ненавистного сводного брата, которому вот-вот исполнится восемнадцать, и точно знает, что будет через год.