„Еще ли в памяти рисуется твоей
С такою быстротой промчавшаяся младость,-
Когда, Серёжа, мы, забыв иных людей,
Вкушали с жаждою любви и жизни сладость?..
Луны сребристые лучи
На нас, Серёжа, упадали
И что-то прелестям твоим в ночи
Небесное земному придавали:
Перерывался разговор,
Сердца в восторгах пылких млели,
К устам уста, тонул во взоре взор,
И вздохи сладкие за вздохами летели...
С. П. Трубецкому” — строки выведены убористым почерком на засаленной, смятой бумажке, что покоится в плотно сжатом кулаке Кондратия. И в голове только одна мысль: не успел передать — а ведь обещал Серёже, обещал, что попрощается, передаст своё последнее слово, адресованное только ему. Трубецкого наверняка вывезли первым, как одного из лидеров, но, Рылеев буквально чувствует это, мыслями он сейчас здесь, с ним, обнимает, успокаивает.
______
Поэт помнит то облегчение, что отразилось на замученном лице князя, когда прочли его приговор: замена смертной казни вечной ссылкой, что была просто подарком для тех, кто покаялся. Но для него, Кондратия Рылеева, была приготовлена совсем другая участь. Чётко рассказав обо всех планах Союза на допросе, он подчеркнул, что абсолютно не жалеет о содеянном. Отказаться от принципов, которыми он жил, было бы преступлением против себя самого, он ведь понимал: Россия изменилась навсегда, однажды она обязательно вспрянет ото сна, и именно их имена, их пятерых, будут написаны на обломках самовластья. Когда прозвучало его имя, Трубецкой посмотрел ободряюще, мол, всё хорошо будет. Но Кондратий покачал головой, он знал, знал всё заранее, и, когда услышал «повесить», лишь рвано выдохнул, подняв голову чуть вверх, а по спине пробежался легкий холодок. Сергей смотрел испуганно и растерянно, ах, наивный, неужели надеялся, что революционер откажется от своих идей? Мужчина чуть заметно пожал плечами и кивнул головой в знак прощания, они ведь увидятся лишь на Суде Божьем, до которого Рылееву всего пара дней, а Трубецкому ещё жить и жить на этом свете.
— Не грустите, Сергей Петрович, — только и успел сказать тогда Кондратий, вкладывая в дрожащую руку небольшую записочку. Самому больно, безумно больно, последние секунды он наслаждается этими прекрасными, такими пленяющими глазами. — Я навсегда с вами, — и тут же его отдёрнули, взяли под руки и повели прочь два молодых гвардейца в парадных мундирах. А Серёжа лишь смотрел с опущенными руками на удаляющуюся макушку, что через пару дней будет перекинута через крепкую петлю.
______
У ворот Петропавловской крепости царит глухое молчание, нарушаемое лишь тихим шёпотом Муравьёва-Апостола, что успокаивает напуганного и тихо всхлипывающего Бестужева-Рюмина, буквально прилипшего к груди своего Серёженьки. Рылеев смотрит на них и улыбается: он бы тоже хотел прижиматься так к Трубецкому прямо сейчас, но их часы вместе, увы, были сочтены уже в ту самую ночь на 14 декабря, проведённую в последних его жизни стонах, желаниях и жарких признаниях. «Я тебя люблю», сказанное тогда так тихо и робко на ушко, отдаётся сейчас громким звоном в голове, от которого мужчина чуть ёжится. За плотно закрытыми коваными дверьми завывает ветер и уже слышатся отдаленные, будто из другого мира, голоса рабочих, что проверяют эшафот для казни. Каждый понимает: час — и они окажутся в лучшем, а может и в худшем, мире. Эта мысль будто отражается на лицах каждого, а всхлипы становятся слышнее: Миша уткнулся в уже промокшее плечо подполковника и содрогается в объятиях любимого, не в силах успокоится.
— Тише, родной, тише, — шепчет Сергей, ему и самому страшно, но мальчику его сейчас хуже, это ведь он его втянул, а Бестужев-Рюмин просто не смог бросить, подписав и себе смертный приговор. — До самого конца вместе, слышишь? — сжимает маленькую нежную ручонку, что дрожит как лист в его крепкой хватке.
— Вместе, Сереженька, вместе, — Михаил легонько касается солеными губами губ напротив, не в силах оторваться.
Рылеев отводит взгляд от этих двоих и прячет в кулаке широкую улыбку, что совсем не уместна здесь и сейчас. Им бы ещё жить и жить, любить, наслаждаться временем, проведённым друг с другом, но судьба сыграла над ними всеми жестокую шутку.
Звон тяжелых кандалов, которыми скованы преступники-революционеры, разносится по всему коридору. Наконец, тяжёлые двери медленно распахиваются, пропуская внутрь потоки утреннего холодного воздуха, и внутрь заходит человек — явно кто-то из высших чинов.
— Пошли! — приказывает он, даже не посмотрев на узников: они ведь теперь были никем, просто людьми без титулов, дворянства, наград и родословной. Рылеев трогается первым — за ним идут и остальные, некоторые еле переплетают ногами, на которых красуются железные оковы: тюрьма измотала почти всех. Каждый шаг — все ближе к смерти, ближе к темному эшафоту, что красуется чуть поодаль. Кондратий не видит лиц остальных, но почти физически чувствует тяжёлые взгляды, что направлены ему в затылок: он ведёт их на эту смерть, как повёл своим словом полгода назад.
Ветер треплет его некогда заправленные за ухо, а теперь торчащие во стороны волосы. Он инстинктивно поправляет небольшую выбившуюся прядку, а перед глазами Сергей, что нарочито строго с утра произносит: «Господин Литератор, что ж вы за собой-то не следите», и запускает руку в ещё не расчесанные волосы, заправляя за ухо те самые непослушные волосы поэта. Кондратий чуть трясет головой и теперь видит виселицу, от чего по всему телу крупная дрожь проходит, а осознание приходит лишь сейчас: он не хочет умирать. Ради родины, свободы, равенства — не хочет, он жить хочет, жизнью наслаждаться. Рылеев оглядывается назад, за ним все ещё медленным шагом следуют остальные четверо, а он с ужасом осознаёт: всё происходящее, весь этот хаос — его вина, безумца, что своими стихами повёл вперёд сотни людей ради каких-то своих мечт и грёз. Вдохновил, воодушевил, дал надежду, а всё ради чего?
Ещё пара минут — и его сапоги уже ступают по скрипучему дереву туда, наверх, где смерть, где конец, небытие. Первый шаг на эшафот, а его колотит, страшно, безумно страшно. Впервые за долгое время он позволяет себе опустить голову и расслабить лицо, на котором он так усердно пытается изобразить безразличие, но не мог больше. Нотки страха и паники пляшут в светлых глазах, как тогда у Серёжи, что впервые услышал слово, разрушившее жизни обоих: повесить. Ах, князь, а всё ведь могло быть по-другому, и петель висело бы шесть...
Кондратия грубо пихают в бок и он оказывается почти посередине эшафота, прямо перед тяжёлой и крепкой петлей, что чуть покачивается на несильном утреннем ветру, поскрипывая. Сзади слышится звук цепей и глубокий, полный отчаяния, выдох: рядом встаёт Муравьёв-Апостол, которого буквально отрывают от Михаила. Рылеев лишь сдавленно улыбается, пытаясь хоть как-то подбодрить, помочь, и кладёт руку на плечо товарища.
— Простите за всё, Серёж, оба простите, — даже имя даётся с таким трудом, что Кондратий сразу отворачивается, а по щеке уже катится одинокая слеза. Больно. Холодно. И темным-темно.
Площадь необычайно пуста, даже зеваки ещё не появились в столь ранний час, хотя над крышами петербургских домиков уже начинает всходить солнце. Рассвет, кроваво-красный, будто напоминает о том, что буквально через несколько минут целых пять жизней оборвутся, словно тоненькая ниточка. Первый лучик солнца скользит по шаткой деревянной конструкции, останавливаясь на лице Рылеева, от чего он жмурится: вот он, последний в жизни рассвет.
Глухой звук каблуков о дерево приводит в чувства: палачи, что несут в руках тяжёлые пыльные мешки, уже готовы начать казнь.
— С-сер-еж-женька, — слышится со стороны, Бестужев-Рюмин крепко-крепко сжимает родную руку, не собираясь отпускать. Он судорожно смотрит в его лицо, оглядывает глаза, губы, щеки, нос, пытается каждую-каждую мелочь запомнить, чтобы унести этот образ с собой на небеса, в вечность. — Найди меня там, — одними губами просит Миша, чувствуя, что палач уже за его спиной. Жмурится, отворачивается, пытается не пустить слезы, что готовы градом покатиться из глаз. Плотный мешок — и все, пустота, темнота, а перед глазами образ подполковника, для него — капитана его сердца, чью руку он все ещё судорожно сжимает. Он чувствует что-то тяжелое в районе шеи, что немного сдавливает, вызывая неприятные ощущения: петля — его последняя обитель на этой земле.
Кондратий нервно сглатывает, краем глаза видя, как петлю накидывают уже Сергею Ивановичу, которого вынудили всё же отпустить руку младшего. Его черёд — двое придерживают его за плечи и надевают мешок на голову. Он хочет сказать что-то, взгляд мечется с одного непреклонного лица на другое, а затем лишь темнота и духота, даже солнечный свет не пробивался сквозь плотный материал. Петлю ему затягивают крепко, так, чтобы наверняка, и он чувствует удушье, вызываемое нехваткой воздуха в старом и пыльном мешке. Он все ещё ощущает в плотно сжатом до белых костяшек кулаке записку, что так и не успел передать. Возможно, после его гибели послание дойдет до своего адресата, что сейчас за тысячи километров.
Слышится звук барабанов — вот они, последние звуки, заключительные аккорды его жизни, и от этой мысли буквально кровь в жилах стынет.
— Всё будет хорошо, — лицо Трубецкого прямо перед глазами, это всё будто нереально, а он... словно вот он, стоит напротив, обещает, целует, клянётся, как в ту ночь перед Сенатской…
Еле уловимый звук, отмашка, данная Бенкендорфом, разрешение на казнь преступников. Звук вырываемой доски — и шею сдавливает веревка, кажется, ещё пара секунд и она точно сломает ему позвонки. Глаза закатываются, а в голове только он, е г о голос. Вот о чём, оказывается, люди думают перед смертью.
Громкий треск и звук чего-то упавшего на доски внизу слышится будто издалека, но затем он и сам ощущает, что летит куда-то вниз: неужели падает в преисподнюю? Сильная боль в виске и макушке возвращает в реальность, отрезвляет, трупы же не чувствуют боли, ведь так? Рядом падает ещё что-то тяжёлое, от чего Рылеев вздрагивает, но даже пошевелится он не в силах: страх, шок, дикая боль сковывают, он лишь тихо стонет, чувствуя, как струйки крови стекают по лбу и мочат грубый мешок.
Сбоку слышится шорох, возня, а затем долгий, протяжный вопль Муравьёва-Апостола, уже снявшего с себя мешок: прямо над ним висит бездыханное тело любимого, чуть покачивающееся после предсмертных судорог. Кондратий с силой поднимает руки, чтобы сдёрнуть с себя мешок, уже довольно сильно пропитанный кровью, но силы оставляют его: будто мёртвый он обмякает на дне неглубокой, устланной досками ямы, а сверху висят двое мертвых друзей, души которых навсегда покинули их тела.
***
Под спиной ощущается что-то мягкое и приятное, а голову и горло слегка сдавливает что-то холодное и мокрое. Первая мысль: он в раю? А может в аду? Кондратий чуть двигает головой, которую тут же пронзает сильнейшей болью. Он определенно жив, раз чувствует боль.
— Проснулся, — слышится чей-то тихий шепот, скрип двери. Рылеев с трудом разлепляет глаза и пытается сесть, в лицо сразу бьёт яркий свет, от чего он жмурится и обессилено падает на кровать
— Лежите, Кондратий Фёдорович, лежите, — кто-то заходит в комнату, резко закрывая за собой дверь с громким звуком, который в голове поэта звучит в сотни раз громче. — Александр Христофорович Бенкендорф, — имя их мучителя и надсмотрщика, ставшее слишком знакомым за последние полгода
— Снова вешать будут? С первого-то раза в этой стране ничего не делается, — язвит, конечно, он понял, зачем к нему пришёл генерал.
— За тем я к вам и явился, — слышится шелест доставаемой, очевидно, из портфеля, бумаги, Рылеев мысленно закатывает глаза: опять формальное чтение писанины.
«Указ Его Императорского Величества, Самодержца Всероссийского.
Настоящим указом повелеваю: двум преступникам, чьи жизни не оборвались по Велению Божиему, заменить смертную казнь через повешение на вечную ссылку с поселением в Иркутской губернии без сохранения титула и состояния. Преступника Каховского за его злодеяния, совершенные против генерала Милорадовича, друга моего брата, наместника Царства Польского Константина Павловича, повесить повторно.»
Жив. Он останется ж и в. Сердце забилось чаще и, хоть он и пытался не показать волнения, лёгкая улыбка расползлась по его лицу.
— Могу ли я увидеться с Сергеем Ивановичем? — теперь он открывает глаза, солнце скрылось за тучами, и в комнате было чуть темнее. Рылеев узнает помещение: лазарет Петропавловской крепости, куда его видимо отнесли после потери сознания.
— Кондратий Фёдорович, — Бенкендорф мнётся, он явно сказал ещё не всё, что должен был. — Сергей Иванович изъявил желание быть повешенным повторно, — произносит он и начинает поспешно собирать бумаги в портфель, чтобы разбить напряженную тишину. — Вы будете вывезены сегодня, если, конечно, не пожелаете ещё одного свидания с петлёй, — кидает он напоследок, скрываясь за тяжелой дверью.
Вот как. Он остался единственным, кого не коснулись объятия смерти. А ведь мог бы... Рылеев содрогается, вспоминая пронзительный крик Муравьёва-Апостола, что, кажется, навсегда останется в его памяти. Совсем не удивительно, что он попросил повторную казнь, он ведь за Мишу и в огонь, и в воду, и в петлю готов был... и пошёл в конце концов.
Мужчина щупает все ещё сдавленную чем-то голову, видимо, он расшибся, когда упал в доски: голову опоясывает плотная марлевая повязка, чуть смоченная водой. Он садится с тихим стоном и оглядывает небольшую комнату: на стуле висит его одежда, вся грязная, перепачканная, даже порванная в паре мест, ещё бы, с виселицы в яму свалиться. Рядом, на столе, лежит небольшой желтоватый, теперь грязный комочек бумаги. В голове будто кто-то молотом по наковальне стучит, но он все же встаёт, чуть не падая обратно. Голова кругом идёт, а он выглядывает в окно: эшафот, ещё не разобранный, стоит, освещаемый ярким солнцем, верёвки чуть колышутся на несильном ветру. Должно быть, трупы уже увезли и похоронили... по спине пробегают мурашки от одной этой мысли.
— Кондратий Фёдорович, — дверь вновь раскрывается, а он поворачивается на проем, в котором стоит молодой офицер. — Собирайтесь, генерал приказал отъехать как можно скорее, — отчеканивает он и, кивнув, разворачивается и скрывается за углом.
Солнечные лучи красиво падают на ещё довольно молодое, но изнеможённое и уставшее лицо мужчины. Из маленькой дырочки под оконной рамой в комнату просачивается тёплый июльский воздух, который Кондратий с таким наслаждением вдыхает и понимает: он сюда обязательно вернётся.
***
(спустя полгода)
— Кондратий, милый друг мой, — шепчет во сне Сергей, ворочаясь на небольшой кровати под массивным одеялом. За окном с крыши громко падает снег, ударяясь в окно, от чего Трубецкой резко просыпается, буквально подскакивая на кровати. С того самого декабря он боится громких звуков, в памяти ещё живы оглушительные выстрелы пушек, крики, стоны на площади, что он так тщетно пытается забыть, потому что всё это напоминает о нём и о его, Серёжи, трусости. Взгляд падает на небольшую записочку, которую выбросить просто рука не поднимается. Как он прятал ее на каждом обыске, чтобы не отобрали, как оберегал, это ведь единственное, что от н е г о осталось. Четыре строчки, написанные впопыхах, признание в вечной любви, прощение за его ужасный поступок — самое ценное, что у него сейчас есть.
Мужчина вновь ложится, накрываясь уже с головой, но сон не приходит, на душе как-то тревожно, будто вскоре случится что-то. Он смотрит на кровать, что стоит у окна: пустую, одинокую, ничейную. Он смог добиться, чтобы к нему никого не подселили, потому что знал: не выдержит, любой будет так или иначе напоминать его, и Сергей просто свихнётся, с ума сойдёт, в петлю запрыгнет, лишь бы не чувствовать больше. Ровно год прошёл с их последнего разговора и той жаркой ночи, что Трубецкой помнит в мельчайших подробностях до сих пор. Помнит, но так желает забыть, чтобы просто заглушить безумную б о л ь.
Снаружи слышится тихий шум — странно, сегодня у всего поселения выходной, поэтому никто целый день на улицу и носа не показывает, слишком холодно для прогулок. Сергей видит, как вдалеке останавливаются сани, запряженные упряжкой лошадей, что немного настораживает: кто в столь ранний час?
Трубецкой решает выйти, раз уж не спится: тёплый, но продырявленный в паре мест тулуп висит прямо у самой двери, там же стоят и солдатские кожаные сапоги, в которых немного прохладно зимой, но жить можно. За ночь дверь завалило снегом так, что Сергей еле открыл её, запуская в дом морозный воздух. За что он успел полюбить Сибирь — так это за такую морозную и приятную зиму, которой нет в Петербурге. Холодно, но безумно красиво вокруг поселения, куда определили его вместе с ещё парой десятков декабристов. Он останавливается, облокачиваясь на стену своего деревянного домика и щурится, пытаясь разглядеть, кто же приехал.
Кондратий и не думал, что поездка в Сибирь будет столь долгой и изнуряющей. Полгода, целых полгода его под конвоем везли в какой-то отдалённый лагерь, откуда, по слухам, было не сбежать — да он и не собирался собственно, набегался уже. После так и не случившейся для него казни внутри что-то перевернулось, изменилось, теперь он просто хочет жить, в Сибири же абсолютно всё равно, кто там на троне в Петербурге.
Он едет в санях, а мимо пролетают запорошенные снегом огромные ели — вот она, тайга, во всей своей красе. Кондратию немного прохладно, ещё бы, зима в Петербурге теплее, чем здесь, а нужной одежды у него не имелось: всё его имущество конфисковали ещё полгода назад. Мужчина уже начинает дремать, когда слышит заветное «Приехали!» от извозчика: впереди показалась небольшая и довольно миловидная деревенька. Сердце бьётся чуть чаще, когда они останавливаются у главного дома, а двое конвойных гвардейцев заводят его внутрь. За крепким столом сидит старшина, лениво покуривающий сигарету и рассматривающий какие-то бумаги.
— Кондратий Фёдорович! Мне донесли, что вы вскоре прибудете, — он протягивает руку, а Рылеев немного осторожно пожимает ее. Он не так представлял себе ссылку. — Погуляйте немного, осмотритесь, нужно доложить, что вы прибыли, — мужчина опускает сигару прямо на стол и выуживает из кипы бумаг пустую, начиная что-то быстро и мелко писать.
Рылеев же выходит из дома, его не сопровождают больше, всё равно он отсюда никуда не денется. Природа поражает необычайной красотой, непривычной для городского человека, что всю жизнь прожил в европейской части России и даже загород редко-то выезжал. На ум приходят какие-то отрывки, строчки, а их и записать-то некуда. Он хочет вернутся в дом и попросить немного бумаги, но тут взгляд падает на небольшую чёрную фигурку, что стоит немного в отдалении и, кажется, тоже наслаждается красотой зимнего леса.
— Серёжа... — тихо шепчет он, конечно, он узнает его из тысячи, из миллионов узнает. — Сергей Петрович! — окликает он уже громче, пытается бежать, но в сугробы проваливается, падает, снег забивается за шиворот, под меховую шапку.
Трубецкой оборачивается, услышав своё имя, и замирает: неужели... от неожиданности аж руки трястись начинают, а он буквально на бег срывается, чувствуя, как снег забивается внутрь кожаной обуви. Три секунды — и он уже подхватывает мужчину в объятия, приподнимает чуть и просто прижимает к груди, в которой быстро-быстро бьётся сердце.
— Кондратий... — шепчет он на ухо, по щеке, кажется, впервые в жизни стекает горячая слеза. — Неужто я умер? — он просто поверить не может, что перед ним его господин литератор... живой.
— Я уж и не мечтал... — Рылеев отрывается, смотрит в такие родные, светлые глаза с безумной преданностью и любовью. — Полно вам, мой князь, не плачьте, — он нежно одной рукой утирает влажную дорожку, другой нащупывая дрожащие то ли от холода, то от от волнения пальцы.
“Мой князь…” Трубецкой подаётся вперёд — касается губами холодных, приоткрытых губ. Они стоят посреди деревни и целуются под медленно падающим снегом, не в силах отойти друг от друга, отстранится. Чёртов год, что они пережили в разлуке…
Дует холодный ветер и Кондратий ёжится, отстраняясь от губ, но не отводя взгляда от глаз, даже не моргая. — Серёж, застегнись, родной, заболеешь, — он запахивает пальто, параллельно снимая с себя шарф и заматывая им шею Трубецкого, так, чтобы он не замёрз. — Я теперь не особо люблю шарфы, — слабо улыбается он и отстраняется, оглядывая своего князя, что все ещё не сводил с него взгляда, осматривая с ног до головы.
Кондратий закашливается, он и сам немного приболел по пути сюда. Сергей неожиданно резко подаётся вперёд и подхватывает поэта на руки, так, что тот аж тихонько вскрикивает, но обвивает крепкие руки вокруг шеи. — Пойдёмте, господин литератор, домой, простуду вместе лечить, — он впервые за год улыбается, в глазах чёртики пляшут.
Они уходят, а в снегу остаётся лежать маленький скомканный комочек с выведенными на нем убористым почерком строками. Больше не нужны прощания, написанные на бумаге, он скажет всё сам этой ночью, полной обещаний, страсти и любви.
