***
С бала леди де Сарде уехала в пятом часу. Пока доехала домой, посидела дома, прошло ещё часа два, так что, когда она вышла, уже было светло. Была самая праздничная погода, идущая к Вознесению Святого Матеуса, был туман; насыщенная водою земля, полная тугими семенами, лежала на дорогах, и со всех крыш капало. Резиденция Торгового Содружества была тогда на конце города, подле большого поля, на одном конце которого было гулянье, а на другом — начало Портового Квартала. Она прошла пустынный переулок и вышла на большую улицу, где стали встречаться и пешеходы, и ломовые с дровами на телегах, скрипевших колёсами по мостовой, и лошади, равномерно покачивающие под глянцевитыми дугами мокрыми головами, и покрытые рогожками извозчики, шлёпавшие в огромных сапогах подле возов, и дома улицы, казавшиеся в тумане очень высокими, — всё было ей особенно мило и значительно. Когда она вышла на поле, где был дом, то увидала в конце него, по направлению гулянья, что-то большое, чёрное и услыхала доносившиеся оттуда звуки флейты и барабана. В душе у неё всё время пело, и изредка слышался мотив мазурки. Но это была какая-то другая, жёсткая, нехорошая музыка. «Что это такое?» — подумала она и по проезженной посередине поля скользкой дороге пошла по направлению звуков. Пройдя шагов сто, она из-за тумана стала различать много тёмно-коричневых людей. Очевидно, солдаты. «Верно, ученье», — подумала она и вместе с кузнецом в засаленном полушубке и фартуке, нёсшим что-то и шедшим перед ней, подошла ближе. Солдаты в тёмно-коричневых мундирах стояли двумя рядами друг против друга, держа ружья к ноге, и не двигались. Позади них стояли барабанщик и флейтщик и не переставая повторяли всё ту же неприятную, визгливую мелодию. — Что это они делают? — спросила она у кузнеца, остановившегося рядом с нею. — Туземца гоняют за побег, — сердито сказал кузнец, вглядываясь в дальний конец рядов. Она стала смотреть туда же и увидала посреди рядов что-то страшное, приближающееся к ней. То был оголённый по пояс человек, привязанный к ружьям двух солдат, которые вели его. Рядом с ним шёл высокий военный в гамбезоне и бацинете, фигура которого показалась ей знакомой. Дергаясь всем телом, шлёпая ногами по вязкой земле, наказываемый, под сыпавшимися с обеих сторон на него ударами, подвигался к ней, то опрокидываясь назад — и тогда лейтенанты, ведшие его за ружья, толкали его вперёд, то падая наперёд — и тогда лейтенанты, удерживая его от падения, тянули его назад. И, не отставая от него, шёл твердой, подрагивающей походкой высокий военный. Это был Никел Торстен, со своей перебитой переносицей и посечённым лицом. При каждом ударе наказываемый, как бы удивляясь, поворачивал сморщенное от страдания лицо в ту сторону, с которой падал удар, и, оскаливая белые зубы, повторял какие-то одни и те же слова. Только когда он был совсем близко, она расслышала эти слова. Он не говорил, а всхлипывал: «Renaigse², помилосердуйте. Renaigse, помилосердуйте». Но renaigse не милосердовали, и, когда шествие совсем поравнялось с нею, она видела, как стоявший против неё солдат решительно выступил шаг вперед и, со свистом взмахнув палкой, сильно шлёпнул ею по спине туземца. Туземец дёрнулся вперёд, но лейтенанты удержали его, и такой же удар упал на него с другой стороны, и опять с этой, и опять с той. Генерал шёл подле, и, поглядывая то себе под ноги, то на наказываемого, втягивал в себя воздух, раздувая щёки, и медленно выпускал его через оттопыренную губу. Когда шествие миновало то место, где она стояла, она мельком увидала между рядов спину наказываемого. Это было что-то такое пёстрое, мокрое, красное, неестественное, что она не поверила, чтобы это было тело человека. — Храни нас, Просветлённый, — проговорил подле неё кузнец. Шествие стало удаляться, всё так же падали с двух сторон удары на спотыкающегося, корчившегося человека, и всё так же били барабаны и свистела флейта, и всё так же твёрдым шагом двигалась высокая, статная фигура генерала рядом с наказываемым. Вдруг генерал остановился и быстро приблизился к одному из солдат. — Я тебе помажу, — услыхала она его гневный голос. — Будешь мазать? Будешь? И она видел, как он своей сильной рукой в замшевой перчатке бил по лицу испуганного малорослого солдата за то, что он недостаточно сильно опустил свою палку на красную спину островитянина. — Подать свежих шпицрутенов! — крикнул он, оглядываясь, и увидел леди де Сарде. Делая вид, что не знает её, он, грозно и злобно нахмурившись, поспешно отвернулся. Ей было до такой степени стыдно, что, не зная, куда смотреть, как будто она была уличена в самом постыдном поступке, она опустила глаза и поторопилась уйти домой. Всю дорогу в ушах у неё то била барабанная дробь и свистела флейта, то слышались слова: «Renaigse, помилосердуйте», то она слышал самоуверенный, гневный голос генерала, кричащего: «Будешь мазать? Будешь?» А между тем на сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска — такая, что Анна несколько раз останавливалась, и ей казалось, что вот-вот её вырвет всем тем ужасом, который вошёл в неё от этого зрелища. Она не помнила, как добралась в резиденцию и легла. Но только стала засыпать, услыхала и увидела опять всё и вскочила. «Очевидно, он что-то знает такое, чего я не знаю, — думала она про генерала. — Если бы я знала то, что он знает, я бы понимала и то, что я видела, и это не мучило бы меня». Но сколько Анна ни думала, она не могла понять того, что знает генерал Торстен, и заснула только к вечеру, и то после того, как пошла к леди Моранж и напилась с ней совсем пьяной.После бала
21 января 2020 г. в 01:37
«Морской конёк» прибыл в Новую Серену, и тем же вечером Содружество давало торжественный бал по поводу передачи полномочий новому наместнику, молодому и полному надежд чиновников и пылкой юности Константину д’Орсею.
Принимала его добродушная, учтивая Лорин де Моранж в бархатном платье, в бриллиантовой фероньерке на голове и с открытыми увядающими, смуглыми плечами и грудью, как на портретах Виллема Виссинга. Бал был чудесный: зала прекрасная, с хорами, буфет великолепный и разливанное море шампанского. Привычное светское убранство зала было разбавлено экзотическими цветами и яркими масками, приветствующими вновь прибывших и приглашающими их с почтением и интересом причаститься к тайнам Тир-Фради.
В поисках глотка свежего воздуха эмиссар Торгового Содружества Анна де Сарде стояла у раскрытого окна, овеваемая душными тревожными ароматами ночных цветов, и тихо проклинала те женские предметы гардероба, о которых не принято говорить вслух.
Когда башни из бокалов наполнились искристым напитком, словно по команде, вошёл полный офицерский состав Монетной Стражи в парадных мундирах, таинственно мерцающих золотыми позументами и ненавязчиво демонстрирующих все выгоды службы в наёмных войсках. Словно не знали эти высокопоставленные солдаты ни душных таверн, ни резких окриков, ни изнурительных манёвров, привычно обитая в облаках гостеприимства дома Моранж. Венчал же стаю генерал Никел Торстен, сменивший багрянец лат на багровое же военное платье, аскетически украшенное только костяными пуговицами и серебряными эполетами. Он был очень мужественный, статный, высокий и покойный мужчина. Лицо у него было грубое, посечённое, с широкой, не единожды перебитой переносицей, но ласковая, радостная улыбка, как у юноши, была в его блестящих глазах и губах. Сложен он был прекрасно: с широкой, небогато украшенной орденами, по-военному выпяченной грудью, с сильными плечами и длинными стройными ногами. Он был воинский начальник типа старого служаки филипповской выправки.
Изящно придерживая прохладный бокал, он расшаркивался с фрейлинами, покровительственно трепал по плечу сотрудников архива и травил анекдоты с мелкими чиновниками, чьи лорнеты были нацелены на дебютанток.
Вернувшись в залу, де Сарде обмахивалась веером, обезоруживая свет свежестью юности и непринуждённостью манер. Она была прелестна: невысокая, стройная, грациозная и величественная, именно величественная. Держалась она всегда необыкновенно прямо, как будто не могла иначе, откинув немного назад голову, и это давало ей, с её красотой и невысоким ростом, несмотря на её худобу, даже костлявость, какой-то царственный вид, который отпугивал бы от неё, если бы не ласковая, всегда весёлая улыбка и рта, и прелестных, блестящих глаз, и всего её милого, молодого существа. Необычная метка её, словно целомудренный поцелуй древней высшей силы, спускалась на алебастровую шейку и едва касалась роста волос за ухом, вдохновляя кавалеров на шепотки и чудные инсинуации.
— …и был я в то время студентом в провинциальном университете. Не знаю, хорошо ли это или дурно, но не было у нас в то время в нашем университете никаких кружков, никаких теорий, а были мы просто молоды и жили, как свойственно молодости: учились и веселились. Был я очень весёлый и бойкий малый, да еще и богатый. Был у меня иноходец лихой, катался с гор с барышнями (коньки ещё не были в моде), кутил с товарищами (в то время мы ничего, кроме шампанского, не пили; не было денег — ничего не пили, но не пили, как теперь, бренди). Главное же мое удовольствие составляли вечера и балы. Танцевал я хорошо и был не безобразен.
— Ну, нечего скромничать, — перебила его госпожа Моранж. — Мы ведь знаем ваш ещё дагерротипный портрет. Не то что не безобразен, а вы были красавец.
— Красавец так красавец, да не в том дело. А дело в том… — генерал Торстен замолчал, удивлённо провожая взглядом побледневшую и высоко вздымавшую грудь незнакомку. — Кто эта нимфа?
— Ах, Никел, это новый эмиссар Торгового Содружества, леди де Сарде, кузина нового наместника Константина д’Орсея, — проговорила леди Моранж, понизив голос. — Вам может показаться неопытной её обворожительная юность, однако хочу вас предостеречь: у девочки крепкие зубки и острые коготки, если она занимает столь высокий пост в столь нежном возрасте.
Торстен поставил бокал, оправил мундир и твёрдой походкой направился к Анне.
Она была в белом платье с розовым поясом, в белых лайковых перчатках, немного не доходивших до худых острых локтей, и в белых атласных башмачках.
— Леди де Сарде, подите сюда, — послышался громкий голос хозяйки в бриллиантовой фероньерке и со смуглыми виссинговскими плечами. — Уговорите, ma chère¹, Никела пройтись с вами. Ну, пожалуйста, генерал Торстен, — обратилась хозяйка к генералу.
Генерал отказывался, говоря, что он разучился танцевать, но все-таки, улыбаясь, закинув на левую сторону руку, вынул шпагу из портупеи, отдал её услужливому молодому человеку и, натянув замшевую перчатку на правую руку, — «надо всё по закону», — улыбаясь, сказал он, взял руку Анны и стал в четверть оборота, выжидая такт.
Дождавшись начала мазурочного мотива, он бойко топнул одной ногой, выкинул другую, и высокая, грузная фигура его то тихо и плавно, то шумно и бурно, с топотом подошв и ноги об ногу, задвигалась вокруг залы. Грациозная фигура леди де Сарде плыла около него, незаметно, вовремя укорачивая или удлиняя шаги своих маленьких белых атласных ножек. Вся зала следила за каждым движением пары. Его сапоги, обтянутые штрипками, — хорошие опойковые сапоги, но не модные, с острыми, а старинные, с четвероугольными носками и без каблуков, были, очевидно, построены батальонным сапожником. Видно было, что он когда-то танцевал прекрасно, но теперь корпус его, приобретший многие раны, потерял грацию, и ноги уже не были достаточно упруги для всех тех красивых и быстрых па, которые он старался выделывать. Но он всё-таки ловко прошёл два круга. Когда же он, быстро расставив ноги, опять соединил их и, хотя и несколько тяжело, упал на одно колено, а она, улыбаясь и поправляя юбку, которую он зацепил, плавно прошла вокруг него, все громко зааплодировали.
Охотник до шампанского, Торстен не пил, потому что без вина был пьян ею. Вдохновлённый её свежестью, он танцевал до упаду — танцевал и кадрили, и вальсы, и польки, разумеется, насколько возможно было, всё с Анной. Мазурку отбили у него: препротивный хикметский инженер Насреддин — пригласил её, только что она присела, а Торстена отозвал адъютант, и тот опоздал. Так что мазурку он танцевал не с ней, а с одной фрейлиной, за которой он немножко ухаживал прежде. Но в этот вечер генерал был очень неучтив, не смотрел на неё, а видел только невысокую стройную фигуру в белом платье с розовым поясом, её сияющее, зарумянившееся лицо с ямочками на щеках и ласковые, милые глаза. Не он один — все смотрели и любовались ею. Любовались и мужчины, и женщины, несмотря на то, что она затмила их всех. Нельзя было не любоваться.
Так вот танцевал он больше с нею и не видал, как прошло время. Музыканты уж с каким-то отчаянием усталости, знаете, как бывает в конце бала, подхватывали всё тот же мотив мазурки, из гостиных поднялись уже от карточных столов папаши и мамаши, ожидая ужина, лакеи чаще забегали, пронося что-то. Был третий час. Надо было пользоваться последними минутами. Он ещё раз выбрал её, и они в сотый раз прошли вдоль залы.
— Так после ужина кадриль моя? — сказал он ей, отводя её к месту.
— Разумеется, если не уеду раньше, — сказала она, улыбаясь.
— Я не дам, — сказал он, вдевая шпагу в портупею.
— Дайте же веер, — сказала она.
— Жалко отдавать, — сказал он, подавая ей белый тяжёлый веер с инкрустацией.
— Так вот вам, чтоб вы не жалели, — сказала она, оторвала пёрышко от веера и дала ему.
Он взял перышко и только взглядом мог выразить весь свой восторг и благодарность. Он был не только весел и доволен, он был счастлив, блажен, он был добр, он был не он, а какое-то неземное существо, не знающее зла и способное на одно добро. Он спрятал пёрышко в перчатку и стоял, не в силах отойти от неё.
Мазурка кончилась, хозяева просили гостей к ужину, но генерал Торстен отказался, сказав, что ему надо завтра рано вставать, и простился с хозяевами.
Примечания:
¹ дорогая (франц.)
² чужаки (тир-фрад.)