*
Когда Кейтлин выходит из Старлабс, ей хочется снять туфли, чтобы стук каблуков не нарушил мертвую, плотную тишину, покрывалом опустившуюся на них с того момента, как Дж'онн появился, чтобы показать ей, что произошло. Она застывает у входа, ежась от ночной прохлады, и встревоженно скользит взглядом по опущенной голове Барри и его узким плечам; по тому, как он сидит, сжавшись на ступеньках, будто надеясь стать маленьким и исчезнуть бесследно; она спрашивает себя, — так же, как спрашивает себя вся команда, на цыпочках ходя вокруг него и делая вид, что не замечают темных кругов под его глазами, — касается ли ее это и кто она такая, чтобы переступать линию, которую Барри кругом чертит вокруг себя и за которую выталкивает всех остальных; и она сдается, когда в густой, мертвой, холодной тишине раздается единственный звук, разрывающий ее на части. Всхлип. Кейтлин переступает порог, стараясь не наступать на каблук. Она подходит, останавливаясь рядом с Барри, тянет свою юбку вниз, а потом опускается на ступеньку. Барри не поворачивает головы; он сидит, обняв свои колени и спрятав лицо. Она молчит, колеблется, боится того, что видит его таким, и знает, что он бы не хотел быть увиденным в таком состоянии — но в то же время он боится оставаться один и хочет хотя бы чье-то присутствие рядом; хотя бы иногда. Она спрашивает себя, что бы она сделала, если бы у нее были его способности? И вспоминает, как улыбался Ронни. — Октябрь две тысячи тринадцатого? — тихо спрашивает она наугад. — Август, — отвечает Барри глухо. Кейтлин поджимает губы. — Каким он был? Барри поднимает голову. Его лицо блестит от слез, глаза покраснели; он скользит невидящим взглядом перед собой, вспоминая лицо Оливера; и Кейтлин до смерти сильно хочется увидеть то, что видел он — пусть даже она и на одну сотую не понимает того, через что Барри проходит, ей хочется узнать, хочется почувствовать. И она спрашивает себя: каким бы она хотела увидеть Ронни больше всего на свете? — Счастливым, — тихо бормочет Барри. Кейтлин чувствует его ответ на кончике своего языка. Она кладет руку на его плечо и смотрит, как он плачет; и ее сердце разрывается. Тишина срастается; и в глубокой ночи снова ни единого звука — только они одни, безмолвные, словно бы выключенные.*
— Мы знакомы? — спрашивает Оливер, когда Барри ставит перед ним на столик стаканчик с кофе, и всматривается в его лицо; у него между бровями морщинка, пока он пытается вспомнить, почему он как будто бы уже видел где-то лицо Барри. — Я врезался в тебя два месяца назад, — говорит Барри обыденно. — Ровно два месяца, я пометил в календаре. Лицо Оливера чуть проясняется и тут же становится слабо настороженным. — Я одновременно польщен и встревожен, что ты сталкеришь меня, — говорит он. Барри притворно возмущается: — Я не сталкерю тебя. Я пообещал тебе кофе. — Календарь? — Это шутка. Оливер смотрит в его лицо; Барри видит по его выражению, что он вспоминает и подсчитывает; это вещь, которую он всегда любил в их с Оливером спорах, даже маленьких — он всегда старался держаться фактов и цифр, всегда предпочитал все проверять; всегда было так забавно следить за его лицом, когда Барри намеренно запутывал его. Барри сдерживает улыбку. Оливер выпрямляется на своем стуле и кладет свой телефон на стол экраном вниз. — Ровно два месяца назад, — победно произносит он. — Я ехал на встречу тринадцатого августа, а сегодня тринадцатое октября. Ты правда пометил этот день. Барри вскидывает в воздух руки — одну свободную, другую со стаканчиком кофе, — сдаваясь: — Твоя взяла. Но я здесь по воле обстоятельств и уже ухожу, просто купил тебе кофе, как и обещал. Он разворачивается, чтобы уйти, когда Оливер останавливает его; Барри знал его голос со всеми его нотками, перетекающими интонациями и акцентами, со всей его мягкостью, которую нужно было услышать, если прислушаться и знать, на что она будет похожа; он знал манеру его речи лучше, чем свою собственную. И все равно его «хэй!» в спину заставляет Барри не просто остановиться, но и ощутить, как подгибаются колени. Он сдерживает улыбку и оборачивается с самым невинным взглядом, и Оливер тычет пальцем в стакан, глядя на него. — Какой сироп? — спрашивает он. Барри чувствует, как от подступающих слез пощипывает глаза. Его имя написано на стакане маркером — размашисто, ярко, с завитушкой, похожей на запятую; у Барри всегда было чувство, что это запятая, после которой должно было стоять его имя. Оливер, Барри. Может, так было бы правильнее. — Лавандовый, — отвечает он, тщательно контролируя свой голос. — Лаванда, знаешь ли... успокаивает. Оливер пристально смотрит на него одним из тех взглядов, которые спустя совсем немного времени, когда они уже познакомятся и начнут общаться, и будут знать друг друга так хорошо, будет давать Барри понять, что его шутка не осталась незамеченной и была «неуместной» — даже если это просто напускная серьезность; ведь ему потребуется так много времени, чтобы понять, что Оливер любит все его шутки, даже самые неуместные; просто он также любит держать серьезный образ. Барри уже знает это. Оливер еще нет. — Посиди со мной, если ты хочешь и никуда не спешишь, — добавляет Оливер, двигая к себе стакан, и подозрительно принюхивается, сняв крышечку. — Я просто жду кое-кого... кто опаздывает. Барри улыбается и моргает, надеясь скрыть слезы. Оливер будет ненавидеть его опоздания тоже — но пока он не знает и об этом. — С радостью, — отвечает он.*
— Ты отдыхаешь? — осторожно спрашивает Джо, глядя на усталое лицо Барри за столом; чашка с уже холодным кофе стоит перед ним, но Аллен сидит и смотрит в одну точку невидящим взглядом; у него на руке из-под кофты выглядывает резинка, завязанная на запястье браслетом — такая же резинка, которая держала маску Зеленой Стрелы. — Ночью, — машинально отвечает Барри, не взглянув на приемного отца. Джо отпивает свой кофе и кладет свой телефон экраном вниз. У него открыт диалог с Кейтлин, с ее последним сообщением этой ночью: «Он сбежал.» И весь их диалог состоит из таких сообщений, повторяющихся, будто «копировать-вставить»; череда четных ночей, когда Барри оставался в Старлабс в ночную смену, чтобы мониторить улицы спящего города. Четных, потому что в нечетные дни с ним остается Циско. И его диалог с Джо почти такой же: «Он с ним.» Барри наконец вспоминает про свой кофе; он выпивает его залпом и поднимается так, словно его потянули за ниточки, будто куклу. Джо предлагал ему взять отпуск, но он отказался. Он как будто бы наказывал себя, бегая до изнеможения. Джо бы скорее отрезал себе язык, чем признался Барри, но в глубине души он знал это чувство.*
— Ты выглядишь хорошо, — говорит Оливер, улыбаясь ему в отражении зеркала, пока поправляет свою бабочку. — Ага, — кисло отвечает Барри. — Если развернуть тебя спиной к зеркалу, то да. «Хорошо» — не то слово. — Не то, — соглашается Оливер и обнимает его за плечи; Барри, старавшийся казаться обиженным, изо всех сил не подает виду, как он встрепенулся от этого касания. — Ты выглядишь как счастливый человек. Это лучше, чем «хорошо». Он смотрит, как лицо Барри проясняется, а потом отпускает его и возвращается в примерочную. — Ты так говоришь, — кричит Барри из зала, и его шаги звучат приближающимися к кабинке, — как будто ты не счастлив. Оливер усмехается, но шторка вдруг отдергивается в сторону. Барри влетает в примерочную и задергивает шторку за собой. — Эй! — говорит Куин, понижая голос, и оглядывает костюм Барри, неожиданно сменившийся на темно-серый. — Ты обещал не использовать свою скорость в переодеваниях, иначе ты будешь ждать меня целую вечность... — Ты был счастлив? — торопливо спрашивает его Барри шепотом. — Что? — Мне нужно знать, — Барри хватает его за плечи и сжимает их; Оливер вздрагивает с костюмом в руках, неотрывно глядя в его глаза. — Ты был счастлив? Хоть когда-нибудь? — Конечно, — запнувшись, отвечает Оливер. — Конечно, я... был. Барри ждет, что он скажет, когда он был счастлив, но Оливер не продолжает; лицо Аллена искажается от боли — он чувствует это. — В чем дело? — спрашивает Оливер встревоженно. Барри сжимает его плечи снова — сильно, отчаянно, будто хочет причинить ему боль, убедиться, что он может испытывать ее; Оливер отгоняет мысли об этом, Барри бы никогда так не поступил, но его хватка как будто бы разрывает тонкую пелену дежавю. Оливер не знает, откуда она; он чувствует себя спящим наяву. — Пожалуйста, будь счастлив, — взмаливается Барри и вдруг исчезает; и шторка слабо колеблется. Оливер моргает. Несколько секунд он не движется, а потом нерешительно отодвигает ее в сторону и выглядывает в зал. — Я не могу справиться с этой бабочкой, — жалуется Барри, выходя из своей примерочной в черном костюме, и замечает, что Оливер еще не переоделся. — Эй! Я же буду ждать тебя целую вечность! Оливер не может вымолвить ни слова.*
— Так и знал, что найду тебя здесь, — произносит голос его отца за спиной. Барри не поворачивается. Голос Генри режет его ножом по незажившим ранам; это последний человек, которого Барри хочет видеть сейчас. Только не отец, в смерти которого он винил себя все эти годы; только не сейчас, когда он снова разодрал это все и смотрел на свои обагренные кровью руки, и ощущал, как все эти раны кровоточат внутри него снова, и винил себя еще больше. Джей Гаррик опускается за столик напротив него; Барри сидит, откинувшись на спинку стула и надвинув козырек кепки на самые глаза, с чашкой остывшего кофе перед ним, и смотрит, как через несколько столиков от него Оливер и он сам смеются над чем-то. — Ты должен прекратить это, парень, — с сожалением говорит Джей Гаррик. — ...а потом она взорвалась, — бормочет Барри, словно не слыша его, и слабо изображает руками взрыв. Джей Гаррик оборачивается. Барри, который сидит с Оливером, со смехом повторяет жест, но взмахивает руками шире; он задевает поднос проходящей мимо официантки, но раньше, чем она успевает понять, что произошло, вся посуда на ее подносе стоит ровно, без капли пролитого, просыпанного и разбитого; и Барри невинно улыбается ей со своего места, когда бормочет «извините». Оливер прячет улыбку за чашкой. Джей Гаррик поворачивается назад к Барри. — Ты не вернешь его этим, — говорит он. Взгляд Барри перескакивает на него на мгновение, обиженный, словно он ненавидел, когда ему напоминали об этом, а потом снова возвращается к Оливеру; Джей Гаррик смотрит, как Барри очерчивает Оливера взглядом с головы до скрещенных лодыжек, по плечам, по рукам, обтянутым тонкими рукавами рубашки, по темно-синим джинсам; жадно, отчаянно и с болью, которая рикошетит в самого Гаррика. А потом он поднимается, не взглянув на Джея, надевает капюшон толстовки на кепку и разворачивается, уходя. Гаррик не останавливает его. С его способностями он просто исчезает для всех остальных людей. Когда Джей оборачивается снова, он видит, как Оливер подпирает голову рукой, пока слушает другую историю Барри; и он никогда не встречал Оливера, но он узнает любовь, когда видит ее.*
— Прости меня, — бормочет Барри, утыкаясь лицом в грудь Оливера, и Куин обнимает его — ошарашенно, смущенно, испуганно; его руки ложатся на спину Барри, и Барри рыдает, ненавидя себя и за эмоции, и чувство вины, волком грызущее его внутри, и за то, что он не может ничего изменить. — За что? — растерянно спрашивает Оливер. Барри обнимает его со всей силой, которая только у него есть; и добивается своего — на мгновение Оливер затаивает дыхание, но не отстраняется. Он чувствует боль, он здесь, он реален; и в то же время Барри знает, что «ты не здесь» дерет его изнутри прямо как все то, что он хочет и не может сказать. — За что? — повторяет Оливер. — За объятия, — отвечает Барри и всхлипывает с полуистерическим смешком. — Я знаю, что ты ненавидишь обниматься. Оливер обнимает его крепче. Барри знает, что он знает, что причина не в этом; и у него, наверное, тот самый «это неуместная шутка» взгляд, но Барри не хочет отстраняться, чтобы проверить это. Он хочет обнимать его крепко-крепко и никогда больше не отпускать.*
Он обнимает себя руками, сидя на ступеньках, запустив ладони под толстовку, и ощупывает пальцами свою обнаженную горячую кожу, пока не натыкается подушечками пальцев на шрам рядом с лопаткой — там, где Оливер выстрелил в него стрелами, когда учил его в самом начале; там, где он запечатлел свой самый жестокий урок; там, где Оливер потом клал ладонь на его спину, обнимая его, как будто бы сожалея о сделанном. Барри ненавидел эти шрамы все эти годы. И полюбил теперь, когда в утекающей измененной реальности нового мира они напоминали ему о том, что это все было на самом деле. Оливер был на самом деле. Частью старого, тусклого, оставшегося в воспоминаниях, но его мира.*
— Ты должен был умереть, — говорит Оливер. Барри моргает. — Я должен был, — соглашается он, расставляя акценты, которые, он знает, Оливер не растолкует. И Оливер произносит с теплотой взрослого, который объясняет ребенку непостижимые вещи — пока еще слишком сложные для понимания, но очевидные, когда пройдет время. — Я сделал это ради тебя и я бы сделал это снова. Не надо, говорит Барри в пустоту, когда сияющее странной нежной тоской лицо Оливера исчезает, и темнота заволакивает его глаза, рассыпаясь на звезды — над Старлабс почему-то их всегда лучше видно. Пожалуйста, не ради меня. Пожалуйста, живи.*
Барри перехватывает его взгляд в очередях и за соседними столиками; он исчезает, когда замечает знакомую морщинку меж бровей Оливера, пока тот пытается вспомнить, где мог видеть знакомого юношу; он выбирает дни в случайном порядке, и перемешается за ним тенью, стараясь, по большей части, оставаться незамеченным или — иногда — просто оказаться рядом. Он сталкивается с ним на выходах из лифтов, случайно задевает его в магазинах, танцует с ним в клубах в дурацких ярких очках на пол-лица, угадывая момент, когда из-за количества выпитого все лица сливаются для Оливера в одну незнакомую массу, и отказывается от приглашений выпить чего-нибудь вместе. Он провожает Гамбит, стоя на причале, и держит руки в карманах сжатыми в кулаки. Он смотрит, как он сам, вымокший до нитки, бежит к взломанному складу Куин Консолидэйтед, прижав к груди планшет под полурасстегнутым пальто. Он провожает взглядом Оливера на улицах, скрывая свое лицо, прячась, надвинув кепку на глаза; и он не может остановиться. Он знает, что не должен, но так он не чувствует боли; и пусть кто угодно обвинил бы его в слабости, сейчас он готов на все, чтобы боли не было. И он знает, что Оливер бы понял это тоже.*
Когда зарождающаяся вселенная озаряет лицо Оливера светом, он поворачивает голову к Барри. — Это был ты, — вдруг говорит он, словно что-то вспомнив; у него проницательный взгляд, как будто он может читать мысли — Барри не знает, знал его Оливер так хорошо или это Спектр, от которого ничего нельзя было скрыть. — Это было не дежавю. Это был ты. У Барри перед глазами все расплывается от слез. — Ты знал, — добавляет Оливер совсем тихо. — Ты возвращался ко мне после моей смерти, да? Барри прибегал в этот момент несколько раз, надеясь, что он найдет последние слова, за которые не будет ненавидеть себя; и каждый раз он смотрел, как Оливер умирает у него на глазах бесконечно медленно из-за его проклятых способностей, и не мог выдавить из себя ни звука. — Это должен быть я, — наконец говорит он; слова срываются с его губ так, словно они были пришиты к его рту и он отдирал их с нитками и мясом, лишь бы только успеть сказать их. — Ты не должен умирать из-за меня. В его взгляде — тепло, любовь; Барри не понимает, как он мог не видеть этого так долго, и ненавидит себя за то, что увидел так поздно. — Я был счастлив из-за тебя, — говорит Оливер; и Барри застывает. На мгновение он чувствует себя существующим во всех возможных таймлайнах и реальностях; он знает, что должно произойти раньше, чем оно произойдет; и он знает, что Оливер собирается сказать раньше, чем он открывает рот. И он ненавидит каждое слово. — Ты спросил меня, был ли я счастлив, и я не ответил, — напоминает он; Барри вспоминает пронзительную боль, когда он понял, что Оливер лжет, чтобы только успокоить его. — Я был. Из-за тебя. И я счастлив сейчас, зная, что ты будешь продолжать то, что я больше не смогу. Ты должен отпустить меня, Барри. Барри сжимает его руку своими — сильно-сильно, надеясь, что Оливер почувствует это так же, как все его крепкие объятия; но он не выдерживает и разжимает пальцы. — Прости меня, — бормочет он; слезы текут по его лицу и падают на темно-зеленый плащ Спектра; он опускает голову и прижимается лбом к его плечу. — Прости меня. В голосе Оливера звучит улыбка, когда он отвечает: — Мне не за что прощать тебя. Ты все делал правильно. Барри вцепляется в его руку и зажмуривается. — Ты все сделал правильно... — повторяет Оливер совсем тихо. Барри кусает губу до боли; он не слышит даже собственных всхлипов. Вселенная зарождается в тишине.