Перерыв

      — А в перерыве можно пойти потрахаться? — Серхио заливается громким смехом. А вот Луке не до шуток. По крайней мере не до таких.       Он выглядит раззадоренным после сказанного столь неаккуратно и непредусмотрительно, он посмеивается и, удивлённо округлив глаза, улыбается капитану, не зная, стоит ли вообще отвечать на этот вопрос. Его загнали в ступор, он потерян в веренице слов и ответных ироничных выражений на всех известных ему языках. Его обнимают за шею и так же быстро отпускают, оставляя наедине с собственными мыслями, которых в голове быть не должно, особенно в такой момент.       Но они есть. От них не убежать по овальному, закрытому стенами стадиона полю. Их не высказать вслух никогда и вообще никому, потому что одно подозрение — и ты пропал. Их не должно было вообще появляться вот так, на ровном месте, на каком-то из матчей год или два назад, когда совсем не без предупреждения пошёл дождь, когда всё было как и обычно, стабильно. Когда Рамос вообще ещё не носил ни обруча, ни какой-либо повязки, не забирал у волос данную природой свободу. И они пользовались своими правами вовсю. Дождь накрапывал, омывая лицо маленькими капельками, бьющими осколками влажного, тут же тающего стекла, снимая жаркое напряжение после ряда атак и контратак, активно начавшихся к концу сорок седьмой минуты. И тогда он увидел. В полном смысле этого слова. Он увидел всё то, что куда-то пряталось от его глаз столько времени. Он прозрел. Разглядел ту необъяснимую правду, которую никто не может рассказать, научить её понимать. Ту невероятную, непоколебимую аксиому, которая становится подвластна сознанию лишь в один момент во всей жизни — и меняет эту жизнь навсегда.       Он во всех красках увидел, как Серхио красив.       Холодная вода немного отревзляет, умаляя действие взбунтовавшейся внутри эйфории. По своим собственным длинным прядям она стекает на спину, охлаждая всё тело. Это немного неприятно, но, кажется, идёт на пользу.       Молочно-белая ткань формы кажется даже ещё более белоснежной и чистой, когда промокнет. Рамос проводит рукой по волосам, груди, капли с его кожи разлетаются во все стороны, играя в ярком свете, как самоцветы. В глазах блеска не меньше. Модричу кажется, что это застывшая картина неповторимого великолепия: томный взгляд скрывается за веками, ресницы подрагивают, когда на них попадают слишком тяжёлые капли дождя, волосы глянцевые, кожа, как потемневший от влаги велюр, сильные ноги, ткань шортов тоже кое-где стремительно намокает и прилегает плотно, обнажая всё недоступное; медленные, даже слишком, движения рук… он будто специально позирует, сводит с ума, знает, чёрт, что на него смотрят. Лука смотрит. Камеры смотрят. Это для них, не для него.       Серхио скрывает свои намерения.       Рамос, отряхнувшись, словил взгляд друга и улыбнулся. Хорват был слишком зачарован, чтобы перестать смотреть, и на удивление — особенно для самого себя — ответил тем же.       В это мгновение под серенаду, так чувственно исполненную дождём, что-то произошло.       Сейчас Лука провожает Серхио взглядом и думает о том, что надо было утонуть под тем дождём сразу там; но всё же это плохая идея, не решение возникшей тогда проблемы, не тот исход, которого он хотел бы.       Он грезит о новом дожде, о новой картине, которую маленький, очень тихий и скромный влюбленный художник, живущий в его голове, напишет с натуры на невидимом холсте, который сохранится навечно.       Глупые шутки растворяются в воздухе, как без эха исчезнувший из зоны слышимости смех друга, но остаются в памяти слишком надолго, закрепляются там и вызывают поток размышлений без смысла и логического вывода. И суть их для каждого меняется, когда в душе есть что-то более возвышенное, но такое же легкомысленное и даже местами глупое.       Так думает Лука.       Но ведь под дождём он выглядит почти так же: лицо обрамлено тонкими потемневшими прядями волос, по бледной коже стекает вода, встречаясь с преградами — скулами, носом, губами — и озорно их обегая, а глаза светятся (ну точно ведь светятся!), вместе с капельками сверкают, как хрусталь в горной пещере или, если скромнее, роса на белёсой траве поутру. Серхио готов поклясться — точно видит, что этот поток света обращён именно к нему, и возможно даже возник из-за него. Он на самом деле уверенный парень. И если вдруг его уверенность в чём-то порой не совпадает с действительностью, она так правдива и уместна, что всё равно всё часто оборачивается так, как он ожидал.       И даже если поначалу возникали сомнения, сейчас он уверен в этом, как ни в чём другом: он влюблён. Серхио так уверен, потому что просто-напросто не может отрицать.       И потому говорят, что в каждой шутке есть только доля шутки.

***

      Лука сидит на краю гостиничной кровати, смотрит в окно, которое превращает абсолютную темноту в полумрак, и держит в руках кружку с чаем. В прохладный поздний вечер за окном благодаря уличным фонарям проглядываются летящие вниз, в погоне за гравитацией стекающие по стеклу капли дождя. «Символично», — подумал хорват, искренне верящий в магию этой небесной воды. Её громкие звуки кажутся оглушительными на фоне полной тишины комнаты, но странным образом успокаивают и завораживают. Будто ночь поёт, и на этот раз это колыбельная.       Время неумолимо летит, и чай остывает. Модрич всё слабее сжимает в руках чашку, выбирая момент, когда её уже нужно будет оставить где-нибудь на столе за ненадобностью. Гораздо лучше его согреет беззвучное напоминание о том, что в непосредственной близости от него лежит, засыпая под шум символичного дождя, Серхио Рамос.