Маятник

Мается, мается маятник, Хочет мне душу рассечь пополам, Из холода в жар, Из-под плети в объятья, Из праздника снова в бедлам!.. Это так больно! - Бомба внутри, Если можешь - забудь, А не можешь - в глаза посмотри...

Иногда Канэсада думает, что у их господина странное чувство юмора. Конечно, попрекать Саниву было грешно, с точки зрения стратегии их двойка была хороша, дальность атак впечатляла, а умение забывать о разногласиях на время боя и вовсе становилось одним из главных качеств, но... Кто же виноват, что в остальное время они срывались и грызлись, как кошка с собакой? - Я на разведку, - Конноскэ встряхивается и ныряет за дверь, аккуратно захлопывая ее лапой. Канэсада провожает его взглядом и прикрывает глаза. На улице ливень, дождь умиротворяюще барабанит по крыше и будь он тут один, Идзуминоками поблагодарил бы судьбу за короткую передышку в ожидании нового приказа, но... - Жаль, еды не успели захватить, - Йошиюки вскидывает руки над головой и тянется, блаженно жмурясь. Он сидит рядом – места в охотничьем домике, где они решили переждать непогоду, не очень много, большую часть занимает разделочный стол и очаг посреди комнаты. Канэсада дергает плечом. - Кто о чем, а тебе лишь бы брюхо набить, - морщится он, хотя поесть стоило бы. Только чертова армия антиистории погнала их прочь от города, а вернуться обратно уже не удалось - иначе давно осели бы в уютной гостинице. - Как будто сам святым духом питаешься, - Йошиюки, по-кошачьи лениво, растягивается на полу, подпирая голову рукой и сразу начинает занимать куда больше места, - как Митсутада что вкусное на стол выставит, торчишь в первых рядах. Ёрзает, устраиваясь поудобнее, чешет лодыжкой под коленом – какой там кот, пёс блохастый. - Я хотя бы жду до обеда, а не ворую еду через открытое окно, как только Митсутада отвернется, - Канэсада снова морщится и подтягивает край накидки, чтобы не придавил ненароком - Ага, для тебя твой мелкий лизоблюд через окно таскает, чтоб его обожаемый Канэ-сан не перенапрягся, - Муцуноками перекатывается на спину, закидывая руки за голову и разглядывает потолок. Потолок низкий, потемневшие закопченные балки, потрескавшиеся доски, солома местами торчит, крюки вбиты – добычу развешивать. Йошиюки улыбается мечтательно, представляя, как вот висел бы сейчас на крюке окорок олений копчёный, или кабаний там. Построгать в котелок, водицы плеснуть, риса, травок добавить, корешков в лесу накопать, для нажористости и вкуса. В голосе у него насмешки и не было, так – констатация факта, языком потрепать, чтоб в тишине не так скучно сидеть. Только Канэсада всё равно вспыхивает от злости: и от слов – будто он просил так за ним бегать услужливо – и от ухмылки этой и от всего остального, хотя сам толком и не возьмётся объяснить, что его раздражает. - Извинись, - Идзуминоками стискивает зубы и кладет ладонь на рукоять меча. На него самого пускай скалится, сколько влезет, он разберется, а вот Кунихиро… Он в целом понимает, что это плохая идея – лезть на соратника с оружием, но здравый смысл оказывается погребен под волной ярости. - А? – Йошиюки поворачивает к нему лицо, смотрит удивлённо приподняв брови и вполне добродушно, привык уже к вспышкам собрата по оружию, но спускать всё равно не намерен, его тоже – словно на пороховом заряде сидит – от вывертов этой вот разнаряженной принцессы, подбрасывает нелогично и с бешенной силой, - За что это мне извиняться, - уточняет деловито. - За то, что оскорбил моего партнера, - Канэсада приподнимается, готовясь ударить первым, принимает устойчивое положение. Чертова псина бесит его до побелевших глаз этой чертовой ухмылкой, и взглядом этим собачьим, и даже чертовым хвостом и лохмами своими, хотя сейчас дело даже не в них. К чертям, сейчас они разберутся раз и навсегда. - Да ладно? – Йошиюки перекатывается в сидячее положение, пережидает удар грома, и уточняет, - и чем это я его оскорбил? Тем что правду сказал как есть? «Нет, даже оружия не достоин» - думает Канэсада и делает последнюю попытку успокоиться. Пытается, если быть точнее, потому что не получается успокоиться, а злость только сильнее накатывает. - Извинись, - почти рычит он и, едва Муцуноками отрицательно мотает головой, кидается на своего противника, ударяя кулаком по наглой, ухмыляющейся роже. Как давно мечтал. Вот только не рассчитывает, что сидит противник неустойчиво, от удара – разумеется – пытается увернуться, и что чувство юмора у него тоже специфическое. Йошиюки валится на спину, перехватывая летящий в лицо кулак, опрокидывает сверху, и тут же роняет в бок, перекатываясь и подминая под себя – брыкайся не брыкайся, а эффект неожиданности никто не отменял. Он конечно по примеру бывшего хозяина пистолет наготове держит, но и в обычной драке у него подленьких и не особо приёмчиков тоже предостаточно. Ещё и успевает волосы излишне вспыльчивого Идзуминоками подхватить, чтоб в огонь не угодили, да и наматывает на кулак – ну и как теперь подёргаешься? Канэсада едва не рычит, запрокидываясь всем телом, но Муцуноками слишком тяжелый, чтобы опрокинуть его из такого положения. Так и сидит на нем, тянет вверх за волосы, заставляя откинуть голову, и Идзуминоками скалится почище дикой кошки, встречая его взгляд. - Отпусти, - шипит он, обещая себе вдоволь поиграться, прежде чем убить этого… этого… И плюётся ругательствами в насмешливо скалящуюся рожу. Хотя мысленно сам себе хочет в морду плюнуть – надо же было так по-дурацки попасться! И едва идиот Муцуноками его выпускает, выхватывает меч, норовя как следует проучить этого раздражающего типа, возомнившего о себе невесть что. - Ты спятил, Канэсада? – интересуется Йошиюки, отскакивая и чудом успев увернуться от удара. Пятится от него вокруг очага, обходит стол и только хмыкает, когда тот разваливается на две половинки – хороший удар. И что он, спрашивается, взбесился? И какого чёрта ведёт себя так по-дурацки? И раздражает? Пистолет, как и меч Йошиюки достать даже не пытается – во-первых убивать товарища не собирается и даже ранить не хочет, а во-вторых, пистолета Идзумино не испугается, понимает что у него в голове, а от меча проку… только клинок портить, вон, Канэсада уже опять кончиком клинка стену зацепил и… Муцуноками рискованно и незамысловато бросается в сторону, почти демонстративно подставляясь, и скорее удивляется, когда вместо удара слышит сдавленные ругательства – клинок высокого Идзуминоками всё же врубился в балку на потолке и намертво там застрял. - И теперь я извиняться не стану, придурочный… - Йошиюки, мощным броском опрокидывает соратника-противника на пол, повторно усаживаясь на него верхом, - ты ж меня чуть не прикончил, ирод! И ладно было б за что! С некоторой долей интереса выслушивает поток бессвязных ругательств и, поймав внезапную идею, снова сгребает в горсть роскошные смоляные пряди – любой принцессе на зависть ведь. - Да заткнись ты уже, - не то предлагает, не то просит, прежде чем навалиться, затыкая рот поцелуем. Канэсада застывает, зло и беспомощно стискивает кулаки – наглец Йошиюки прижал их к его телу, не давая шевельнуться и воспротивиться. Вся ситуация все больше напоминает какой-то дурацкий фарс, и от этого хочется не то засмеяться, не то сигануть с ближайшего обрыва. Йошиюки тяжелый, от него терпко несет потом и зверем, и губы у него горячие и жесткие, еще попробуй отстраниться. Он удерживает Канэсаду за волосы, заставляя неудобно вывернуть шею, и в таком положении остро чувствуешь свою глупость и злость – бессильную, дурную. Попался, дважды попался, и от этого вдвойне грызет стыд и душная ярость. Идзуминоками делает единственное, что он может в подобной ситуации – он кусает Йошиюки, больно прихватывая нижнюю губу, и от железистого вкуса крови в груди расцветает мрачное торжество – достал. - Значит и за это извиняться не стану, - весело сообщает Муцуноками, отстраняясь и задумчиво слизывая с губ кровь и незнакомый чужой привкус, - и не отпущу, пока не остынешь. Ёрзает, усаживаясь удобнее, укладывает ладонь на солнечное сплетение, там где между кованым нагрудником и плотным поясом только тонкая ткань, и рассматривает как-то диковато и пристально. Непривычно разглядывает, и глаза у него потемневшие и словно незнакомые. Идзуминоками вздергивает губу в яростном шипении, рот у него горит, словно перцем натерли. Он пытается дернуться, отстраниться, вжимаясь лопатками в занозистые доски, но терпит сокрушительное поражение. Еще и Муцуноками не шевелится, разглядывая его и… Канэсада внезапно осознает, что же он видит в этом взгляде, и ему поневоле становится смешно. Смешно и дико. Он даже удержаться не может, растягивает рот в улыбке. - Что, неужели трахнуть решил? – спрашивает он, глуховатый смех булькает в горле, прорывается коротким смешком. Лицо у Йошиюки вытягивается удивлённо, видимо настолько далеко он не думал, но он мгновенно спохватывается и возвращает ухмылку, суживая глаза. - Тебе бы не помешало, - фыркает насмешливо, так что Канесада снова стискивает кулаки, мечтая вбить ему эту ухмылку в затылок, - только я, знаешь, насилия не люблю, а добром ты же хрен согласишься. И понимая, что разговор уходит в опасное русло, всё же отпускает разозлённого и шокированного товарища, но держится начеку, лучше уж они морды друг другу сейчас набьют, чем о чём подобном думать. Тем более, он наконец понимает, то что он думал – бесит до белых глаз высокомерный засранец – вот чем оказалось. Он ведь и правда не думал о Идзуми …так. Идзуминоками садится, едва у него появляется возможность, и долго буравит Йошиюки взглядом, не спеша нападать. Смотрит оценивающе, оглядывает с головы до ног, словно сотню игл загоняет под кожу. - А если соглашусь? – интересуется, наклонив голову. Впивается пытливыми глазами, словно это не из-за него случилась вся эта дурацкая ситуация. - Да ладно, - Йошиюки почуяв, что опасности нападения вот прям сейчас не предвидится, плюхается на пол задницей, скрестив ноги, смотрит удивлённо и неожиданно презрительно. И тянет задумчиво, словно как-то разочарованно, - мелкого нет, так с кем попало готов лечь? Канэсада вспыхивает и сужает глаза, словно пальцами щелкнули – еще секунду назад он был совершенно иным. - Я с ним не сплю, - шипит зло. Чертово задание. Не отправились бы вдвоем, не стали бы выяснять отношения. А уж терпеть этого недоумка… Впрочем, Йошиюки в чем-то прав. Как минимум в том, что Кунихиро будет ждать долгий разговор. Очень долгий. И неприятный. По крыше барабанит ливень, вдалеке грохочет гром, в домишке пахнет дымом от очага и старым деревом, Муцуноками дотянувшись до сваленных у стены поленьев, почти распластываясь по полу, подкидывает несколько в начавший затухать огонь и так и оборачивается, опираясь на локоть, смотрит удивлённо: - Правда? – и расплывается в клыкастой ухмылке, - Значит он просто уверен, что это дело времени… - и, не удержавшись, интересуется, - он же тебя так пасёт, что как тогда? Канэсада сперва не понимает, о чем он, потом вновь вспыхивает. За сегодняшний вечер он явно преодолел свой лимит. - Значит, никак, - меж тем отвечает он честно и рявкает. – Тебе-то какая разница? Он понятия не имеет, зачем об этом спрашивает. Уже раз спросил, пойдя на поводу эмоций, теперь расхлебывать не успевает. Да, Йошиюки вызывает у него неудобные эмоции и бесит до умопомрачения, но… Канэсада просто знал разницу с тем как можно действительно злиться. И ни на кого другого не реагировал настолько… остро. - Да никакой, наверное, - Йошиюки пожимает плечами, улыбается примиряюще, - просто любопытно стало, извини. Канэсада аж слов не находит от такого – вроде как, только что принципиально не извинялся, а тут на тебе – сам. И оттого ещё неприятнее слышать констатацию: - Все же уверены, что ты с мелким, - Йошиюки не обвиняет, не злорадствует, хотя мог бы. Сделай он так, Канесада бы его понял. Но Йошиюки не насмешничает, вместо этого зовёт неожиданно, - иди сюда… Учигатана дергает плечом и отводит глаза. Не сразу решается пойти навстречу, делая два коротких шага. Садится рядом, откинув волосы, смотрит настороженно. После сегодняшних разговоров он не ждал, что Йошиюки передумает. Что, у него тоже мнение меняется, не успев полностью сформироваться? Или… тоже хотел? Злился, ругался с ним почем зря, сцеплялся, едва завидев, а на самом деле… Он первым подается ближе, тянется к губам, опалив бешеным взглядом – не в силах прекратить это незримое противостояние. Йошиюки встречает его порыв улыбкой, словно светлеет сразу. Целует, в этот раз не жёстким принуждением, лаской, словно пробуя на вкус, опускает ресницы, трогает языком уголок рта, и выдыхает стоном, зарыв пальцы в волосы на затылке. «Что, ещё один фетишист нашёлся?» - коротко и неясно думает Идзумино, - «боишься, что снова цапну?» Но мысли – короткие и бестолковые – не задерживаются в голове, не формулируются даже до конца. И злорадства не получается, под новыми, незнакомыми ощущениями. Канэсада ведет плечом, наслаждаясь теплом, сам пробует коснуться, опуская ладони на плечи. Растрепанные волосы жесткие, словно конский хвост, перехвачены лоскутом кожи. Он недолго думает, распуская их, тянет за короткую прядь и сам удивляется раздавшемуся урчанию. Муцуноками искренен, улыбается блаженно, дразнит легкими прикосновениями то к лицу, то к лопаткам, целует, и теперь поцелуи уже не кажутся такими невинными. Язык по-хозяйски проникает глубже, и Канэсада зажмуривается на миг, подаваясь навстречу. Приоткрывает рот, позволяя больше, судорожно впивается пальцами в яркую ткань – ему кажется, словно комнату качнуло. Йошиюки слизывает трофейный стон с мягких губ и снова приникает поцелуем – целоваться ему нравится. У Идзумино губы мягкие, волосы как шёлк под пальцами, и сам он как не старается показать – вовсе не такой колючий. Тянется ближе, неосознанно, выгибается, если провести по позвоночнику. Вот только… Муцуноками – была не была – дёргает завязку его широкого жёсткого пояса, распутывает шнур, убирая преграду и не прекращая целовать – хорошее дело, Идзуми думать прекращает, только постанывает под лаской, чувственный какой оказался – опускает ладонь на поясницу чуть ниже жёсткой прошиви хакама. Попозже он и под них доберётся, почему-то кажется, что вот именно поясница у него будет на диво чувствительной. И до горячей волны в подвздошье хочется увидеть его обнажённым, задыхающимся от удовольствия… покорным. И чтоб желание в бирюзовой глубине взгляда, неподдельное. Йошиюки только теперь понимает, что ревновал, завидовал мелкому прилипале Кунихиро, думать боялся – как же так? А оно вот как обернулось. Может раньше надо было? Думать получается плохо – он в принципе не великий мыслитель – а целовать хорошо. И от тёплых пальцев в волосах хорошо, и от стона чужого, когда по пояснице – просто невероятно, и хочется ещё и ещё, больше. Канэсада вздрагивает, покорно подается навстречу, подрагивающими пальцами гладит по плечам, забираясь под яркую ткань. Йошиюки горячий, жесткий, мышцы напрягаются под ладонями, отзываясь на прикосновения. Это ощущение незнакомое, дразнит и будоражит. Канэсада мог бы ухмыльнуться, поддразнить, но ушла злость, которую он испытывал, едва завидев Муцуноками, переплавилась в терпкую жадность и желание. Он глухо всхлипывает под лаской, откидывает голову, повинуясь чужой ладони. Сухие губы касаются горла, ямку между ключицами, жадно вдыхая запах разгоряченного тела. Вот псина... кто ж тебе разрешил… Но разве послушается? Распахивает хаори, сдвигает с плеч, добираясь до обнажённой кожи. Это у самого хорошо – всё на распашку, всё на виду – касайся не хочу. Идзумино и касается – ведёт ладонью по шее, по плечу, чувствует под пальцами плетёную полоску крепления наплечника и горячую кожу, и щекотное касание шёлкового края накидки. И не успевает понять – нравится? Нет? Потому что Йошиюки почти всхлипывает под прикосновением и не больно, но очень чувствительно, прижимает зубами кожу на плече, и от этого ощущение такое… такое… и стона не сдержишь, и уже сам вжимаешься ближе, притираешься, прогибаешь поясницу под тяжёлой ладонью, мечтая получить ещё, больше. Он не раз наблюдал за теми, кому не хватало терпения или стыда, чтобы дойти до комнаты. Много ли нужно – заглянуть в купальню и обругать тех, кто использует ее не по назначению. Секс никогда не был табу в их цитадели, чему уж удивляться? Только от самого себя становилось тошно, когда вечером вспоминал – сплетенные тела, тусклый блеск воды, искаженные удовольствием лица. Канэсада не понимал тех, кто оказывался подмят, позволяя входить в себя, но ведь должно быть что-то, отчего они делают это вновь и вновь? Отчего кажется, словно они получают гораздо большее наслаждение. Он даже пробовал, но тело отказывалось отвечать, а после становилось невыносимо стыдно. И разочарование покусывало – почему? В чем разница? Но теперь у него есть ответ. И Канэсада подается навстречу, требовательно впиваясь пальцами в загривок. Ерзает, вжимается бедрами, чувствуя ответное возбуждение, скользит ладонями по груди, трогает шершавую полоску бинтов на животе и невольно сглатывает, сквозь ткань видя очертания чужого достоинства. Впечатляет... Хотя для его скудного опыта... Йошиюки урчит одобрительно, притягивая его ещё ближе, окончательно стаскивает с хаори, оставляя руки и плечи обнаженными. Но пояс развязывать не спешит, дразнит прикосновением жёстких ладоней к бёдрам, оглаживает ноги, колени пальцами обводит, забирается в прорези хакама. И от этих прикосновений жарко и чувствительно. И стоны бесконтрольно рвутся из горла, так что Идзумино уже сам находит горячие губы – заглушить эти непотребные звуки хоть как-то. Он не знает, что Муцуноками они лишь в радость, как и чувственность партнера. Он ничего не знает, и это тоже... подкупает. Канэсада вздрагивает от коротких касаний, захлебывается незнакомой лаской. Ему до одури хочется, чтобы Йошиюки продолжал, но тот не спешит, дразняще трогает нежную кожу, и шершавые подушечки оставляют незримые следы. Жарко, почти больно, и возбуждение свивается комком внизу живота, требуя большего. Только как об этом просить Канэсада все равно не знает. Да и не стал бы... Не стал? Он начинает сомневаться в этом довольно скоро, потому что Муцуноками словно целью задался его до этих просьб довести – оглаживает бёдра, забираясь под ткань, плечи выцеловывает, Волосы перебирает, снова целовать принимается. Возможно конечно ему и этого достаточно, но… откуда тогда стояк упирающийся ему в бедро? Это он так не хочет? Или ждёт? Хочет заставить просить? Чего он вообще хочет, паскуда? И почему при этом так хорошо? Идзуминоками сводит лопатки под тяжелой ладонью и рывком отстраняется, смотрит знакомо бешено. Он загорается враз, будь то спор или секс, а уж терпеть, когда все внутренности сводит в сладкой судороге... - Чего ты ждешь? - выплевывает зло, сжимает пальцы на плече, едва не до боли стискивает. - Жду? – блаженное удовольствие на лице Йошиюки сменяется недоумением, - Разве я чего-то жду? Что не так? И смотрит искренне удивлённо, и пальцами продолжает по бедру в прорези хакама поглаживать, словно забывшись. Канэсада сужает глаза и опасно тихо уточняет. - А если не ждешь, так почему не идешь дальше? - он перехватывает чужую руку, не давая себя отвлечь, ладонь подрагивает мелко, жадно. Ему до одури хочется еще, но терпения не хватает. А Йошиюки... Интересно, как он до сих пор терпит? - Ты хочешь больше? – Йошиюки сияет, будто он на него не орёт ругательно сейчас, а подарок предлагает, хотя… может и предлагает. Вот только слов ответить, что же он хочет, не находится и остаётся только выпустить чужие пальцы из неплотной хватки и собрав всю имеющуюся решимость, податься ближе, впиваясь в приоткрытый улыбчивый рот очередным жадным поцелуем – а что я тогда тут у тебя на коленках расхристанным сижу? Йошиюки же не совсем дурак, догадается. Догадается ведь? Вполне. Канэсада вздрагивает и едва не орет под первым же касанием. Йошиюки нет нужды раздевать его полностью. Он ныряет ладонью глубже в прорезь хакама, и Идзуминоками пробирает знобкой дрожью. Все то, что он представлял раньше, не идет ни в какое сравнение. Он бессильно вскидывается навстречу, жадно хватает воздух распахнутым ртом и едва не скулит под медлительной лаской. Муцуноками удивительно и даже издевательски нежен. Он ведет шершавыми подушечками пальцев по коже, нажимает на выемку у паха и сразу, не давая передышки, обхватывает головку. Вязкая смазка пачкается, облегчая движения, но Йошиюки не торопится, исследуя напряжённую плоть, так что остаётся только больно кусать губы, упираясь лбом в жесткое плечо, и жмуриться бессильно. Канесаде не нравится собственная беспомощность, но... но... Он не станет просить! Идзумино требовательно прихватывает зубами чужую кожу, с удовлетворением выслушав захлебнувшийся вздох, и давится воздухом – именно этот момент любовник выбрал, чтобы перестать сдерживаться. Йошиюки обхватывает напряженный член плотно жесткой, словно выточенной из дерева ладонью, сжимает в руке, и Идзуминоками не может перебороть себя, толкается навстречу, бездумно желая одного – разрядки. Муцуноками помогает ему, целует, вздернув за подбородок, наградой забирает прорвавшийся стон. Собирает в ладонь вязкое семя, пока Канэсаду корчит в сладких спазмах, и по-звериному обнюхивает испачканные пальцы, когда тот затихает. Пробует с любопытством языком и незамысловато вытирает ладонь о штаны, целовать дезориентированного Идзуминоками ему совершенно точно интереснее. - Этого хотел? – интересуется, когда они разрывают поцелуй на вдох. Идзуминоками моргает глупо и знакомо зло щурится. - А что? Непонятно было? - интересуется вызывающе и тянет Муцуноками к себе, затыкая рот поцелуем. А то опять начнет задавать не самые удобные вопросы – и что тогда? Канэсада понятия не имеет, как ему отвечать, а Йошиюки сияет, как начищенная монетка – хоть бы что ему. Ловит за запястье, тянет недвусмысленно к паху – мол, давай взаимопомогай – но держит не плотно, не принуждает. Идзуминоками замирает, вскидывает глаза. Непонятно ведет плечом и осторожно трогает пальцами прохладную ткань. Он привык возвращать долги, а мысль коснуться чужого члена вызывает отнюдь не отвращение, а простое в своей безыскусности желание. Словно и не было ничего только что. Он прикусывает нижнюю губу и запускает ладонь в прорезь штанов. Обхватывает напряженную плоть пальцами и всем телом ощущает чужую дрожь. Йошиюки вжимает его в себя, уложив тяжелую ладонь на поясницу, утыкается лицом в волосы, обжигает частым дыханием. Хочет, тоже уже не может терпеть. Канэсада мог бы ухмыльнуться, сказать что-то про долгое воздержание или съязвить, но он слишком хорошо понимает, каково любовнику сейчас. Он не медлит, хотя касается с осторожностью, прижимает пальцами пульсирующую вену, собирая капли смазки. Обхватывает ладонью, привыкая к незнакомому ощущению живой, тяжелой плоти, и начинает двигать рукой. Йошиюки постанывает под лаской, комкает волосы в кулаке, вминает пальцы ему бедро. И неосознанно опускает ладонь ниже, сжимая задницу, запрокидывается в оргазме с хриплым стоном – тоже не много надо, тоже хотел. Канэсада вытирает руку о его штаны, не слишком смущаясь, и молча приваливается к плечу. Наблюдает за любовником, разглядывает незнакомо-удовлетворенное лицо. Таким Йошиюки ему даже кажется красивым, но не говорить же об этом? Это стезя девушек, а с этого станется еще возгордиться. А если не станется, то напоминать будет без устали. Нет уж, лучше молчать. Только лучше ли? Канэсада только сейчас понимает, что особо и не общался с Муцуноками, так, сцепятся, полаются и всё. - Интересно, куда запропастился Конноскэ? - уточняет он скорее риторически, чем действительно нуждаясь в ответе. Не в тишине же сидеть. - Небось ливень решил пережидать, - лениво отвечает Йошиюки, ласково перебирая его волосы и от этих его собственнических прикосновений хочется рычать, чтоб знал своё место, собака паскудная, но при этом так хорошо и лениво, что хочется чтоб продолжал, и от этого уже на себя смутная злость – что растёкся лужей, стоило за член ухватить? Но и эта злость какая-то смутная и оказывается если отвлечься, или вот так лениво-сонно, то и с Муцуноками довольно занятно можно обсудить и прошедшее задание и как там складывается миссия у Клинков клана Датэ, которых закинули аж в период Нара. И возвращение подозрительно сухого Конноскэ воспринимается уже даже с лёгким раздражением – потому что оказывается надо вставать и тащиться куда-то через мокрые сумерки, а сидеть было так хорошо и уютно. Но Канэсада встряхивается, поднимается поправляя одежду, и снова начинает почти привычно злиться – не то на себя, за это самое «хорошо» не то на беспечного Йошиюки – а вот чего он лыбиться так подозрительно, что всем сразу понятно, что тут происходило. Эта странная злость не оставляет его и после возвращения и поводов всё больше и больше. И своё желание, которое не ослабевает в суете цитадельных будней, а наоборот, то заснуть не можешь – представляешь всякое, то сниться такое… что по пробуждению уши полыхают и опять хочется всякого. И на Йошиюки, который носится вокруг довольный, смотрит как будто ему теперь должны и Канэсада его собственность. И за то, что тогда, в сторожке отказался от чего-то большего, мол грязно, жёстко, Конноскэ может вернуться в любой момент… и кто после этого принцесса капризная? И ещё за кучу всего, даже за то что Йошиюки смеётся весело, сблизив головы заговорщически с мелким Урашимой, или обсуждает что-то с Шишио. Даже на то как он тренируется со старшим Котетцу, и то смотреть – злость берёт. И вдвойне гаже, что Идзуминоками прекрасно знает, на чём эта злость замешана. Еще и Кунихиро маячит поблизости, и Канэсада, конечно знавший его услужливость и любовь быть рядом, тихо звереет от невозможности побыть одному. Только сейчас он замечает, как на них пялятся остальные, а уж оценив щенячий влюбленный взгляд Кунихиро, приходит к выводу, что Йошиюки был прав – о них по-другому и думать не могут. Спроси любого и получишь один и тот же ответ. - Канэ-сан! В какой-то миг доходит до того, что Идзумино готов прятаться хоть у господина в комнате, лишь бы не возвращаться к себе. Но выбора нет, и он привычно кивает в ответ на приветствие. Кунихиро держит в руках полотенце, футон расстелен, у изголовья лежит книга, тонкий аромат сандала окутывает комнату из небольшой курильницы. Нет, ты посмотри на него, как жена встречает. Привычное уже зрелище вызывает волну раздражения. Канэсада трет висок и хмуро разглядывает мальчишку. - Канэ-сан, возьми, еще заболеешь с мокрой головой, - Кунихиро тревожно прикусывает губу и аккуратно расправляет полотенце. Закинуть на плечи рослому Канэсаде он сможет его разве что в прыжке, но в этом нет нужды – Канэ-сан ведь… - Ты мне кто, жена? Мамаша? – Идзуминоками смотрит тяжело, яростно, цедит слова, словно выплевывает горстями. – Какого черта ты за мной бегаешь, как за беспомощным младенцем? – он почти рычит, нависнув над низкорослым вакидзаши. - Канэ-сан… - Хорикава моргает удивленно и торопливо тараторит. – Так ведь ты мой партнер, как я могу о тебе не заботиться! – он вновь сует полотенце, и Канэсада сжимает кулаки, мучительно сдерживая порыв выбросить его в окно. – Надень… простудишься еще... У Канэсады отчетливо дергается бровь. - Я об этом просил? О заботе? Или быть мне женой? – опасно тихо уточняет он, сцепив зубы. Кунихиро мнется, опускает глаза. - Нет, не просил, - он виновато качает головой и немедленно вскидывает сияющий взгляд, – но я могу! Я готов! - К чему? – Канэсада чувствует, что не хочет знать ответа. И слышать его тоже не хочет, потому что… потому что… - Я не против быть женой! Да. Такого он точно не хотел слышать. Идзуминоками молча открывает и закрывает рот, немо, словно выброшенная на берег рыба, и Кунихиро тревожно цепляется за его рукав. - Канэ-сан? Канэсада с мучительным вздохом закрывает глаза, сжимает и разжимает кулаки, представляя, как стискивает в руках тонкую, цыплячью шею. Как бьет по лицу, пока морда блядская не опухнет, а глазки не заплывут. Как... Он уходит молча, отталкивает чужие руки, чувствуя, что если останется в комнате хоть на миг дольше, кто-то кого-то убьет. В голове плавает туман, и даже одна мысль о так называемом партнере бесит до белых глаз. Канэсада едва не рычит, шагая по деревянному настилу, и рявкает на подвернувшихся под ноги танто. Стайка малышей отскакивает в сторону, смотрит тревожно, но останавливать не решается – а ну как еще получат... Злость утихает много позже, и Канэсада долго сидит на низкой скамейке около пруда и ругает себя последними словами. Он бы и на Кунихиро ругался, да толку? Словно маленький вакидзаши не понимает. Нет, понимает! И от этого вдвойне гаже. А ведь он и не замечал, что стал для кого-то не просто кумиром и другом, но и... большим. Только ничерта мелкому не светит, и от этого знания хочется пойти и побиться головой о ближайшее дерево. Канэсада знает, чего хочет, и это желание отравляет его, словно яд. Беспомощным быть захотел, за член подержали, так последние мозги утекли? Но даже злость выходит такая... усталая и обреченная. Он ведь хочет. Действительно хочет и пускай Муцуноками давит довольную лыбу и бесит одним лишь видом... Только ничерта от этого не меняется. Ему тоже не светит. Никому из них. Канэсаде надоело врать самому себе, а иначе... Иначе и не получится. Или придется признать, что это из него выйдет неплохая жена. Вон уже задницу готов подставить по первому зову. Там на него и натыкается Муцуноками, бесцельно шатающийся закончив работу. - Ты чего такой смурной? Случилось что? – спрашивает напрямик, плюхаясь рядом и ловя заплетённую в тонкую косичку прядку над виском. Канэсада дергает плечом и бросает на него хмурый взгляд. Отворачивается, кусая губы, и злится уже скорее по привычке – что за шило, только подумаешь о нем, а оно уже в заднице. Отвечать он не собирался, признаваться в собственных слабостях и вовсе не хотелось. И, в целом, зачем вообще подошел? Сколько издалека пялился, а тут на тебе. - Чего тебе? - Идзумино ловит себя на желании потереться о жесткую ладонь и болезненно остро желает себе утопиться. Ну что за чертовщина? Почему он так реагирует? - Соскучился, - честно признаётся Йошиюки, расплываясь в своей дурацкой улыбке, - подумал, вдруг ты тоже. И голову к плечу склоняет. Смотрит пытливо, искренне. Канэсада вздергивает бровь, смотрит скептически. Нет, он не понимает. - Непохоже было. Йошиюки смеётся сконфужено, ерошит себе волосы, растрёпывая ещё больше, смотрит как-то виновато. - Ну, не размахивать же мне было транспарантом, ты бы опять орать начал, нафига? Идзуминоками признает его правоту коротким кивком и отворачивается, поглядывая на ровную гладь небольшого пруда. Вот уж кому спокойствия не занимать. - А дальше что? - он сжимает пальцы в кулак, давя желание прислониться к горячему боку. Чужой запах разом напомнил все то, что было между ними, и от этого становилось не по себе – неужели он животное, чтобы так реагировать? - Не знаю, - честно признаётся Муцуноками, - если я тебе предложу пойти ко мне, ты снова орать начнёшь? Канэсада давит кривую усмешку, некстати вспомнив, что ночевать ему сегодня негде. Возвращаться к Кунихиро после его откровений точно значит, что он придушит мелкого поганца, едва тот откроет рот. А значит... Канэсада снова кривит душой – как же не воспользоваться столь любезным приглашением. - Не буду, - говорит он и даже не удивляется - Муцуноками расплывается в довольной улыбке и тянет его за собой, взяв за руку, как маленького. Что, боишься, убегу? Но Муцуноками не боится, и это становится понятно, едва они переступают порог комнаты. Канэсада едва успевает мельком разглядеть ничем не отличающуюся от иных, обстановку, и Йошиюки отвлекает его поцелуем. Можно сказать, что он не врал – действительно соскучился, и Канэсада болезненно стискивает в ладонях чужие плечи, отвечая на яростный напор. Дуреет, постанывая под лаской, сам прикусывает губы, заставляя выдохнуть со стоном. Он обхватывает его руками, ведет пальцами по загривку, чувствительно царапнув кожу, и даже не удивляется, когда оказывается опрокинутым на футон. Муцуноками смотрит яростно и жгуче и кажется, словно никакой нежности не было и в помине. Какая она может быть в их почти животной необходимости быть ближе. Йошиюки по-звериному нависает над ним, дышит тяжело, и часто, вздергивает губу, принюхиваясь, и Канэсада не может сдержать болезненно сладкой дрожи. Беспомощность. Он так долго гнал ее, а теперь сам подставляется, наслаждается, представляя себя подмятым под тяжелым, жилистым телом, вздрагивающим от толчков в распяленное нутро. Привычная злость плескает под ключицы и затихает, когда Йошиюки все же склоняется ниже, прижимаясь губами к его лбу. "Словно ребенка" - думает Идзумино и вцепляется пальцами в растрепанные, жесткие пряди, находя губы – сейчас я тебе покажу... Муцуноками отвечает с жадным восторгом, словно этого и ждал, и Канэсада не может даже разозлиться – Йошиюки подхватывает его под колено и плотно вжимается бедрами. Трется пахом, и Идзуминоками вздергивается на лопатки. Его покидают не только слова, даже мысли и после, да, много после он еще не раз проклянет себя, но сейчас... Чертова псина... Йошиюки прикусывает губу, пьяно разглядывая любовника, приподнимает подбородок, заставляя откинуть голову, и прижимается губами к шее. Придушу засранца... Идзумино не может сдержать стона когда острые зубы сжимают кожу, оставляя алый след, пятнают еще и еще. Что, присвоить захотелось, а? Но опять не получается разозлиться, и Канэсада сам обхватывает Йошиюки ногами за бедра, притягивая еще ближе. Так острее, слаще, и в голове мутится от жгучей потребности получить все, до конца. Сейчас ты же не будешь рассуждать про удобства, а, Муцуноками? Не будет, Йошиюки шарит вслепую, не в силах разорвать поцелуя, распутывает на ощупь пояс, сдёргивает шнур удерживающий рукава, и взрыкивает зло, распахнув одежду – плотная водолазка оставляет открытыми только плечи. Канэсада не дает ему отстраниться, не особенно интересуясь, в чем же состоит промедление. Он сам стаскивает чужую накидку, трогает поясницу и поджарый живот, решительно цепляет пояс штанов. Кожа горячая, едва не обжигает, и на миг становится интересно, а тут какова она на вкус? Но отрываться нет желания, тем более Канэсада уверен – он еще получит для этого шанс. Йошиюки, сменяет ворчание на одобрительное, и, компромиссом, окончательно вытряхивает партнёра из хаори, задирая майку на нём до подмышек. Склоняется к груди, проводит языком размашисто – видимо ему тоже интересно, а на вкус как? – цепляет сосок, прихватывает зубами. Идзумино жадно хватает ртом воздух, вцепляясь в жесткие волосы, едва не скулит. Незнакомое, острое ощущение подбрасывает, тащит за собой. Муцуноками не останавливается, горячие губы отмечают меткой живот, короткими касаниями-укусами ведут по боку, спускаясь все ниже. Словно он правда собирается... Канэсада не может даже всхлипнуть, лишь подается навстречу, вскидывая бедра, веря и не веря происходящему. Йошиюки ведь не возьмет у него в рот, правильно? Этого ведь быть не может. Только Муцуноками и знать не знает, что такого не может быть. Он едва не рычит, вновь натыкаясь на преграду из одежды, забирается под ткань, дразнит горячечным, частым дыханием. Он не вспоминает про стыд, потому что это последнее, о чем стоит вспоминать, получив, наконец, желаемое, и смотрит так, словно Канэсада действительно подарок. Возможно, лучший. Не считая, конечно, возможности стать человеком, а не просто древним живым оружием. Идзуминоками зажмуривается и просительно вскидывает бедра, разметавшийся, с растрепанными волосами и горящим лицом он совсем не похож на себя, и звериное в Йошиюки вскидывает голову, ворчит довольно – моё. Он распутывает завязки пояса, рывком сдергивает ткань до колен, оставляя Канэсаду обнаженным, и без перехода, едва не с блаженным стоном прижимается щекой к бедру. Светлая кожа пахнет чем-то терпким и сладковатым, мешается с горечью возбуждения – вкусно. А вот на вкус – так себе. Муцуноками размашисто облизывает головку, широким мазком ведет по члену и обеими руками удерживает вскинувшегося с воплем любовника. Будь у Йошиюки соседи, точно бы оценили. Но Цурумару у себя почти не появляется, живет с Окурикарой, а братьям-копьям все равно, что творится за стенкой. Канэсада реагирует откровенно, тянется навстречу, подрагивающими пальцами обхватывает щеку, чувствуя короткий, дразнящий ритм. И едва не рычит разочарованно, когда Йошиюки отстраняется. Злость вспенивается, ударяет в виски, и Канэсада вцепляется в растрепанные жесткие пряди, готовый... Он и сам не знает, на что, но это удовольствие того стоит. Стоит же? - Не... прекращай, - Канэсада готов сам набить себе морду за эту просьбу, почти мольбу, но... Йошиюки молчит, не отвечает, и разочарование горечью растекается по языку. Мало тебе, что я унижаюсь, мало, чертова псина? За этими мыслями он пропускает первое прикосновение, и Йошиюки пользуется его растерянностью, проводит пальцами между ягодиц. Надавливает, проникая внутрь, и Канэсада ругается, громко, в голос, но не пытается отстраниться. Йошиюки не слушает его, пусть орет сколько влезет, и вновь подается ближе, обхватывая ртом солоноватую головку. Касается языком, дразняще обводит крайнюю плоть, сжимает губами, и отчетливый, беспомощный стон становится ему наградой. Йошиюки нравится это ощущение, нравится чувство власти над разметавшимся и беспомощным Идзумино. И одновременно хочется совершенно иначе – хочется нежно, неторопливо – ладонями по спине, пальцы в волосы, целовать до головокружения, а не вот так торопливо и беспорядочно, даже не раздевшись толком. Ему хочется близости, а не этой обжигающей страсти, он знает как это, видел со стороны и готов руку – ту в которой держит себя-клинок – отдать на отсечение, в том, виденном им поцелуе интимной близости было больше чем в их торопливой возне сейчас. Но это же Канэсада, высокомерный, эгоистичный, склочный Канэсада. Ему нужно разрядки, он просто хочет секса, не нужна ему вся эта глупая романтика. Так что он просто заталкивает все эти желания поглубже и склоняется над распластанным клинком, забирает глубже напряжённый подрагивающий член в рот, почти зло проталкивает пальцы в распалённое тело – ты же этого хочешь? Канэсада не может ответить. Он и думать не может, если уж на то пошло. Лишь хватать воздух распахнутым ртом, не зная, чего же хочет больше. Жесткие пальцы больно надавливают внутри, безжалостно растягивая податливую плоть. Проникают глубже, и Идзумино вскидывается, проваливаясь с головой в ватную темноту. Он кончает, не успев даже осознать этого, и бессильно валится на развороченную постель, так и не выпустив жесткие пряди. Слишком... Йошиюки отстраняется, слизывает белёсую каплю с уголка покрасневших, блестящих от спермы губ, прикрывает глаза. И снова смотрит – внимательно, почти зло – этого хотел? И наваливается, целует почти грубо. Канэсада сперва не отвечает, опускает веки, позволяя себя целовать. Состояние ватное, дурное, не сразу поймешь, что происходит. Да и не хочется понимать. Думать. Зачем? Он пропускает сквозь пальцы жесткие пряди, гладит Йошиюки по голове, словно огромного пса, и лишь удивление краем цепляет одурманенное сознание – он злится? На что? Но тут же проходит – Муцуноками словно спохватившись снова касается бережно, ласково, ведёт губами по щеке, ловит мочку уха с россыпью ярко-алых капель гранатовых серёжек. Канэсада всхлипывает, тянется навстречу короткому прикосновению, поворачивает голову, давая доступ. Чужую улыбку он чувствует кожей. Йошиюки нежен, и от этого странно и тепло. Кажется, Идзуминоками и не подозревал в нем такую черту характера. А тут надо же, шепчет что-то, трогает губами шею, щекотно. Сейчас они много ближе, чем даже в этой сумасбродной близости, но вместо страха и уже привычной злости под ключицами пенится робкий, незнакомый восторг. И хочется еще, больше. Канэсада поддаётся этому странному желанию – ведёт по плечам, запрокидывает голову уже сам подставляя шею и чуть отстраняется, стягивая дурацкую и мешающую сейчас майку с высоким горлом. Какая уже разница, на нём из одежды ничего и не осталось больше – бери, весь твой. Хочешь? Ответом ему только довольное урчание и горячие губы на горле – россыпью поцелуев по ключицам, терпким укусом – ох, следы останутся – над плечом. Идзумино зарывает пальцы в жёсткие вихры, притягивает ближе – ещё, ещё же. Хочет. Хотят оба. И чужое возбуждение – попробуй не почувствовать через одежду – почти обидным укором самому себе. Так не честно, - думает Канэсада и царапает короткими ногтями загривок, жгучими следами спускаясь к пояснице. Я тоже… - думает он и зло подцепляет пальцами край штанов. А ведь на Йошиюки еще бинты, обхватывающие не только поясницу, но и оба запястья. Коснуться впервые сложнее всего. Канэсада трогает чувствительную, немного влажную кожу, путается в темных волосках, спускающихся дорожкой вниз, накрывает ладонью пах. Муцуноками едва не взрыкивает, подаваясь навстречу, и это самый лучший ответ – другого и не нужно. Член горячий, бархатистый наощупь, тяжелый. Головка покрыта вязкой смазкой, терпко пахнущей мускусом, под пальцами пульсирует выступающая вена. И как сдержался, спрашивается? Идзуминоками прикусывает губу, обхватывая его ладонью, и старается не думать, что скоро, совсем скоро, окажется насаженным на эту плоть. Йошиюки отвечает стоном, стиснутыми пальцами на плече, снова ловит рассыпавшиеся волосы в горсть – дались же они тебе, фетишист злосчастный. И вроде стоит разозлиться за такое самоуправство, но спина сама прогибается, хочется сразу подставиться целиком – бери, делай что хочешь – весь твой. Может он этого и добивается, наматывая волосы на кулак, подтягивая ближе, выдыхая стоном в поцелуй? Канэсада отвечает и движениями ладони, и языком проведя по губам. У него кружится голова и под ключицами вновь разливается восторг. В чужих стонах он слышит свое имя, разбирает жадное "еще". В отличие от него Йошиюки не стесняется просить, постанывает в губы, вздрагивает, приближаясь к оргазму. Идзуминоками зажмуривается, представляя себе, что будет после, ерзает, ногами обнимая бедра, прижимается ближе. Если Йошиюки сейчас сдвинется, отталкивая его ладонь, ему хватит одного движения, чтобы проникнуть внутрь, в растянутое пальцами тело. Или просто потереться, дразня, удерживая под собой, по-звериному жестко, неумолимо... Да... Йошиюки вздрагивает, взрыкивает, приподняв верхнюю губу, и замирает. На пальцы выплескивается теплое. Выдыхает длинно, с нескрываемым удовольствием и тянется целовать. Снова. Наваливается плотно, прижимается, притирается плотно. Кожа горячая, гладкая, а бинты шершавые, и Идзуми почти рычит, сдирая плотные витки с партнёра – ну зачем они сейчас, мешают. Он зло тянет его к себе, обнимает за плечи и жадно, голодно постанывает на ухо, не контролируя себя. Увиденные им видения дразнят и немедленно хочется, чтобы любовник повторил все это Повторил и превзошел любые фантазии. Он же сможет? Сможет, черт возьми? Канэсада рычит, больно вцепляясь зубами в мочку уха, прикусывает кожу на шее, и громко, сладостно вскрикивает, едва ощутив чужие пальцы. Йошиюки ласково проникает внутрь, и Идзуминоками понятия не имеет, где он взял смазку. Любовник медлит, осторожничает, старательно растягивает податливое тело, и каждое прикосновение словно пытка. - Чтоб тебя… быстрее… - едва не скулит Идзумино, и злость плещет прибоем – если ты сейчас не… - Заткнись, - Муцуноками резче вталкивает в него пальцы и склоняется к самому лицу, шипит в губы, - если я сейчас – да, то порву тебя к чертям. И целует, затыкая рот, не давая ответить. Толкается настойчиво языком, в такт движениям пальцев. Канэсада впивается пальцами в его волосы, целует бешено, жадничая, вскидывает бедра. Ему кажется, что он кончит сейчас так, от одних касаний. Чужих пальцев быстро становится мало, и в этот раз Йошиюки не медлит. Наваливается, тяжелый, горячий, железной рукой стискивает бедро. Помогает себе, и первое прикосновение напряженной плоти отзывается обоюдной дрожью. Идзуминоками хватает воздух распахнутым ртом, привыкая к нестерпимому растяжению, ерзает, подаваясь навстречу. Он уже не может сообразить, что творится, как не может понять, больно ему или нет – кажется, словно все происходящее запредельно. Йошиюки прижимает его к футону, не позволяя двигаться, сгребает волосы снова, шепчет между поцелуями, как зверя успокаивает: - Тише, тише, сейчас… всё сейчас будет… не спеши… потерпи… И начинает двигаться, едва дав привыкнуть. Неторопливо, медленно, потом быстрее, уже сам дурея от этой желанной близости – взрыкивает, впивается куда-то под ухо кусачим поцелуем – снова останется след, ещё один. Канэсада откидывает голову, вздрагивает под укусами. Потом шею не закрыть – вся покроется яркими следами, не сотрешь. Он всхлипывает, подаваясь навстречу, ведет ладонью по спине, нащупывая выпуклую полоску шрама, впивается пальцами в ягодицы, словно пытаясь притянуть еще ближе. Возбуждение плещется в животе, сжимается пружиной, подталкивая к краю. Идзуминоками едва слышит чужой шепот, подставляет губы под поцелуи, жадно и требовательно кусает, не задумываясь о боли. Он не вытерпит, если вдруг сейчас Муцуноками прекратит. Но Йошиюки и не думает об этом, он рычит, вздергивая верхнюю губ, вжимает любовника в постель, не давая пошевелиться, и начинает двигаться – быстро, размашисто – разом взвинтил ощущения. Ожидание стоило того – в оргазм Канэсада проваливается, не сумев побороть крик. Мир словно выцветает – перед глазами плавают круги, а очертания расплываются – едва сумеешь понять, что же видишь. Разве не об этом он мечтал, отдавая контроль? - Ох, Идзуми, какой ты горячий, - Йошиюки перекатывается в бок, что бы не давить, тянет к себе, ближе, целует снова. Уже лениво и расслабленно дезориентированный этой бурной близостью и яркими реакциями партнёра. Перебирает волосы, пропускает густые пряди сквозь пальцы, жмурится улыбчиво и снова лезет целоваться, словно ему мало. В комнате темно – сколько они времени провели вместе, что успело стемнеть? – терпко пахнет спермой, мускусом и немного старым деревом, им пахнет во всей цитадели. Идзуминоками не противится, проводит ладонями по спине, немного сонно прикрыв глаза. Тело легкое, словно невесомое, истома накрыла с головой, не позволяя ни о чем задумываться. Слишком хорошо? Канэсада вздыхает, покорно откидывает голову, наслаждаясь прикосновениями. И как Йошиюки с его неуклюжестью удается быть настолько нежным? Даже жесткие мозолистые пальцы ощущаются не болью, нет, наоборот, лаской. Теплая ладонь накрывает затылок, щекотно касается шеи, и Идзуминоками едва не урчит. Сам отвечает, словно заразился этой нежностью – по плечам кончиками пальцев, по загривку к затылку, вниз вдоль позвоночника. Йошиюки скругляет плечи, подставляя спину под ласку, опускает голову, словно пряча лицо, урчит куда-то в ключицу. И Канэсада видит – его что-то тянет, гнетёт, что сказать не решается. - Что не так? - он задает вопрос сам, прикрывая глаза, и выходит даже не зло, не вызывающе, а мирно. Словно правда ему важно. - Всё так, - Йошиюки отвечает слишком торопливо, отводит глаза, скукоживается весь. Врать как не умел, так и не умеет. Канэсада вздыхает, вновь проводит ладонью по спине, ерошит жесткие прядки. - Йошиюки, - зовет после короткой, но ощутимой паузы. Он впервые называет имя своего любовника, и это почти смешно – уже и задницу подставил, а это почему-то тяжелее оказалось. - Ох, Идзуми… - Муцуноками обнимает его, притискивает плотно, - нельзя… И вопрос не даёт задать, целует, затыкая рот, гладит по спине, по боку. Ладонь целует, когда Канэсада пытается его заставить в глаза посмотреть. Шепчет что-то бессвязно-глупое, бестолковое. И замирает, когда прорывается заветное – что сказать боялся, не представляя, как отреагирует вспыльчивый любовник. Или наоборот – слишком легко представляя. Канэсада застывает, как и он, зажмуривается, и в голове набатом ударяет одно короткое слово – люблю. Это он признаться боялся, выходит? Надо же, как битвы, так первый, а тут... А ты себя на его место поставь. Первым бы разорался. И сейчас должен был. Вот Йошиюки и молчал, правильно, в общем-то. Он сперва что думал? Что это прихоть такая, потрахаться не с кем. Его, Канэсады, прихоть. А вышло... Что сам скучал и готов был на стенку лезть. А сейчас? Выпытал? И что дальше? Идзумино молчит. Он не чувствует злости и может легко сделать вид, что ничерта не слышал. Может наорать для проформы. Может уйти. Осталось только выбрать, верно? - Йошиюки, - Канэсада заставляет его поднять голову. Кончиками пальцев дотрагивается до щеки, обводит рот, замирает у виска. - Спасибо. - А? – Лицо у Муцуноками становится немедленно глупым и удивлённым, смотрит приоткрыв рот, глазами хлопает – золотисто-рыжий отблеск на карей радужке, даже так видно. Потом расплывается в счастливой улыбке, сгребает в охапку, утыкается носом в волосы за ухом и урчит счастливо. Потом дотягивается лампу затеплить, роняет снова спиной в смятое и склоняется сверху, рассматривает пристально, с каким-то восторгом, словно реликвию какую. Идзуминоками смотрит на него и дергает плечом. Ему не по себе от этого взгляда, смущением окатывает, как волной. Что уставился, спрашивается? - А теперь что не так? - он сводит брови, - Я на пароход не слишком похож. - Ты красивый, - восхищённо сообщает ему Йошиюки снова расплываясь в своей дурацкой – ладно, про себя можно и признать, невероятно обаятельной – улыбке, - очень. Любуюсь вот. Канэсада зажмуривается и давит желание спрятаться. От чужой откровенности жарко и спирает дыхание. Взгляд у Йошиюки говорящий, и от этого сладко покалывает за ключицами, успокаивая привычно рванувшееся раздражение. - Нашел чем... - скорее для проформы ворчит он и протягивает ладонь, касаясь пальцами растрепанных волос, тянет к себе – вдруг удастся отвлечь. Отвлекается Муцуноками охотно – целует, оглаживает по груди, по боку, снова впутывает пальцы в волосы, так что Канэсада не выдерживает, ловит ладонь Йошиюки и с самым серьезным видом интересуется. - Дорвался? - Ага, - Йошиюки улыбается до ушей и высвободив руку снова подхватывает спутавшиеся тяжёлые пряди, поднимает к лицу, утыкаясь носом, - они у тебя роскошные, сил нет какая красота. Канэсада закашливается даже от подобной реакции. - Возьми и отрасти такие же? – он не может удержаться от ехидства, но и не мешает. Пусть его, прикосновения приятны, хоть подобная реакция и смущает. Не стоит же у него на волосы, верно? Так у Джузумару еще длиннее будут, да и в целом не единственный он в цитадели с длинными волосами. - Так это ж совсем не то будет, - мотает головой Муцуноками, - мне твои нравятся, а со своими только мороки. И снова поднимает в горсти, пропускает сквозь пальцев струистым шёлком, любуется. Да с таким восторгом, что ни язвить ни ругаться не хочется. Только подставляться покорно под ласку, отвечать на поцелуи, голову запрокидывать, когда снова губами по горлу, пусть даже знаешь, что останутся следы. Впрочем, высокий ворот скроет и их, а остальным и дела не будет. И признать пора – подкидывает от этой пряной ласки. Хотя казалось бы. Канэсада не понимает порой, в чем разница - они столько времени собачатся, а тут горло перехватывает от этой безыскусной нежности. Может и правда Муцуноками прятал ее, хотел давно, отмалчивался за грызней? Иначе откуда его "люблю"? Иначе почему любуется с такой жадностью? Канэсаде возгордиться бы, но это все слишком глупо. А его привычная злость? Она так же глупа? Остаётся только вздохнуть и обнимать любовника, путая пальцы в жестких прядках, забывая обо всем, о чем думал – сейчас не время для размышлений. И загораться вновь – иди сюда, ближе, ещё, хочу. Стоном, укусом у плеча, за волосы потянуть – ну же! Йошиюки понимает это молчаливое требование, наваливается плотно, вжимает в постель. Неторопливо-нежный опять, словно - да почему «словно» то – дорвался до желанного, и Канесада обхватывает его ногами за бёдра, притягивает ближе. Ещё, ещё, не в силах насытиться этой близостью. Запрокидывает голову, захлёбываясь терпким мускусным запахом и сходя с ума под лаской, дуреет от шёпота в губы перед поцелуем: - Идзуми… ох, Идзуми, какой же ты… Он мог спросить, но это сейчас лишнее. Канэсада больно стискивает веки, подрагивая под неторопливыми, размеренными движениями, сам подается навстречу, отвечая стоном. Он замечает – Муцуноками нравится слышать его, нравится откровенная реакция и несдержанность. Это предсказуемо, но Канэсада чувствует почти гордость за себя. И пьянящий восторг, потому что да, Йошиюки лучший. Он гораздо лучше любой фантазии, превосходит ее в разы и по сравнению с воображением... Лучше. Да, однозначно лучше. Может стоит и отплатить? За исполнение желаний? - Перевернись, - шепчет он любовнику, царапнув ногтями чувствительный загривок и пихая в бок. Муцуноками охотно перекатывается на спину, позволяя оседлать себя, нависая сверху. Смотрит снизу, восхищённо – рыжеватое золото радужки плавится, обтекая провал расширенного зрачка – тянется коснуться. Ладонями по коленям, по плечам и груди, по поджарому животу и напряжённому члену, по бёдрам. - Красивый… - шепчет, облизывая пересохший рот, прикипает взглядом к лицу, к потемневшей бирюзе глаз в обрамлении чёрных стрелок-ресниц. Канэсада опускает дрогнувшие веки, улыбается, ловя теплые ладони. Сжимает пальцы, словно пытается остановить касания или отвлечь, лишь бы не дразнил, лишая последних мыслей. Он и сам не знает, но с Йошиюки разве можно иначе? Идзуминоками вздыхает и на пробу приподнимается, пытаясь привыкнуть. Ощущения так сильнее и иллюзия контроля пьянит. Он тянет чужую ладонь к себе, опускает на живот и наклоняется вперед, позволяя роскошной гриве рассыпаться по смуглой коже. И шепчет, сладостно и почти насмешливо, прикрывая светящиеся пьяными огоньками глаза. - Так хотел? Муцуноками урчит блаженно, запрокидывается, прикрывая глаза, под лаской прохладных прядей, под решимостью любовника, под взглядом потемневших от желания глаз. - И этого тоже, - отвечает честно, поглаживая мягкую кожу, обводит пальцами шрам у нижних рёбер, ещё один, над коленом. Идзумино хороший боец, на нём мало шрамов и это тоже заводит. Если подумать, в нём Йошиюки всё заводит – и вздорный характер, и сильное ладное тело, и особенно вот эти летящие пряди. И глаза ещё – бирюзовые. И руки, изящные, сильные. В общем весь он целиком. - Я много чего хочу, - признаётся Муцуноками, дотянувшись до ямочек на пояснице и проводит по ним с нажимом, - всего. Тебя… Канэсада кривит рот в улыбке и неожиданно покорно опускает веки. Пусть. Не привык он к подобным словам, а признаться, что реагировать не знает как, смерти подобно. - Хорошо, - выдыхает он вместо этого и трогает кончиками пальцев бедро. Чувствует короткие толчки, опирается всей ладонью, давая себе упор, и зажмуривается, позволяя себе большее. Движения мерные, медлительные, Канэсада смакует каждое из них, приподнимаясь и вновь насаживаясь на напряженный член. Он опускает голову, кончиками прядей касаясь чужого тела, шрамов, подрагивающих в нетерпении мышц. Муцуноками сглатывает, прикусывает губу с коротким рыком, и Канэсада не может не любоваться чужим лицом. Словно зверя укрощает. Псину. Пса. Йошиюки. Йошиюки смотрит пристально, оглаживает по бёдрам, задерживает ладони, любуясь – смуглые, в шрамах, пальцы на бледной коже – красиво. Задыхается стоном, когда Канесада откидывает голову, и волосы метут по бёдрам и коленям. Ловит пряди в горсть, тянет на себя, заставляя наклониться для поцелуя, и уже сам принимается толкаться навстречу – торопливо, жадно. Идзумино стонет в голос, прогибает спину похотливо, сжимает пальцы на плечах. Отзывается на движения, покорно откидывает голову, подставляя горло под жгучие касания. Мысли разбегаются, как не было, прячутся в укромных уголках, оставляя лишь то удовольствие, что приносит каждое из движений любовника. И ведь не скажешь, что умел, что может довести почти до животного скулежа промедлением. Что тянет к себе, чувствительно и жадно, заставляя наклониться так, чтобы возбуждение сразу захлестнуло с головой. Канэсада не может сдержать крика, разом проваливаясь в оргазм, и лишь обессилено валится на любовника, слыша торжествующий рык. Йоршиюки, едва отдышавшись, тянет его ближе, обнимает утыкаясь лицом в макушку. По лицу оглаживает вздрагивающими пальцами, вздёргивает за подбородок – целовать. По губам, по скулам, по опущенным ресницам губами мажет. - Идзуми, ты невероятный такой, - шепчет в висок горячечно, никак не в силах успокоить дыхание, - красивый, нежный, люблю тебя. И ответа ему не надо, улыбается счастливо, так что Канесада эту восторженную лыбу кожей чувствует и на слух в голосе улавливает. И шевелиться ему совсем не хочется, так что он лежит смирно, не ворчит даже, когда Йошиюки ёрзает, вытаскивая из-под них смятое одеяло и натягивает им на плечи, по прежнему прижимая к себе собственнически. Хотя вот за это властное собственничество, по хорошему, надо бы ему вломить. Только не сам ли все позволял только что? И толку спохватился теперь? Канэсада закрывает глаза, вдыхая терпкий запах пота и спермы, слушает басовитое урчание, прислонившись щекой к плечу, и молчит. И как бы он не злился, не пытался злиться, тщетно стараясь распалить в себе привычный жгучий комок, так спокойно он еще никогда не спал. * Кунихиро в пятый – или седьмой? – раз обходит декоративный прудик и на всякий случай заглядывает в молельню. Пусто. Куда же мог подеваться Канэ-сан? Разве он сказал что-то обидное? Он ведь на всё ради него готов… он же… Он даже набирается храбрости спросить мрачного Оденту, возвращающегося из купальни, не видел ли он его напарника, но получает только отрицательное движение головы и суровый взгляд. В купальни он всё равно заглядывает, на всякий случай. И ретируется оттуда полыхая ушами и бормоча извинения – ему ужасно стыдно, что нарушил чужое уединение, а перед глазами до сих пор ярко стоят картинки сплетшихся в экстазе тел. Нет, тут Канэ-сана точно быть не может, он же ясно дал понять, что ему подобные развлечения не по душе. Он извинится! Как только найдёт Канэ-сана, немедленно извинится – как он мог даже подумать, что кто-то может заинтересовать блистательного учигатану в таком аспекте – ещё и ляпнул такое, как будто Канэ-сану нужно… разумеется он разозлился на него. Очередной виток поисков ничего не даёт, цитадель затихла, только из-под сакуры до сих пор доносится нетрезвое пение – кажется некоторые из клинков снова решили полюбоваться луной. Или цветением. Или просто очередной раз надраться. Кунихиро крутит головой пытаясь разглядеть в наступающей темноте хоть что-то. Тростник окаймлявший речку, что служила границей их владений, тихо шуршал, никого видно не было. Может быть он уже вернулся в комнату и ему нужна помощь? Стоит как минимум проверить. Уставший от бесплодных поисков вакидзаши плетётся обратно в сторону жилых помещений, стараясь не думать, что он станет делать, если снова не обнаружит Канэ-сана в комнате. Вот уже и строения цитадели начались – сперва кладовки и склады, вот в этом на отшибе, живут Одента с братом, у них ещё сочится из окошек под крышей приглушённый свет; потом жилое крыло, тут тоже не все ещё спят, хотя уже поздно. Может быть Канэ-сан заглянул к кому-нибудь в гости и засиделся? Но… он ведь ни с кем толком и не общается, зачем, если они всегда вместе и Кунихиро может выполнить и даже предвосхитить любое желание учигатаны. Вот комната Окурикары – ещё один мрачный отщепенец, не желающий ни с кем общаться, ему под жильё освободили крайнюю из кладовок – ставни плотно закрыты, но в щели пробивается едва заметный красноватый свет. Кунихиро ёжится и ускоряет шаг – странный он, этот дракон. Ряд кладовок забитых всяким, снова жилые комнаты, тёмные окна и тишина или негромкий храп из-за дверей. А вот комната Цурумару – шабутной хэйанский тачи, никогда не знаешь что у него на уме – дверь нараспашку, но в комнате темнота и тихо. Кунихиро замедляет шаг и с опаской заглядывает в чужое жилище. Пусто. У стены свёрнутый футон белым пятном, какой-то свиток – не разобрать в темноте – в нише токонома, силуэт низкого шкафчика, ширма сдвинута к стене. И никого нет. Интересно, куда это его среди ночи понесло? Тишина, нарушаемая только размеренным храпом в ответ – это через комнату братья-яри живут. И стон, негромкий, протяжный, в промежутке между руладами. Плохо, что ли кому-то? Канесада осторожно заглядывает в распахнутую дверь – может от не заметил, а Цурумару болен и не смог выйти? Упал? Нет, комната пуста. Стон повторяется, совсем рядом. Соседняя комната? Там же живёт шумный Муцуноками, неужели ему плохо стало? А тачи наверное побежал позвать Ягэна? Может нужна какая-нибудь помощь? Кунихиро подходит к плотно прикрытой двери и топчется, не зная как спросить – всё же, Канэ-сан и Йошиюки сильно не ладили, по его наблюдениям. Из-под двери и сквозь приоткрытую створку окна выбивается тусклый свет, видимо масляный светильник. Хорикава осторожно заглядывает через приоткрытый ставень и замирает ошарашенно, не в силах пошевелиться или отвести взгляд, поражённый и раздавленный открывшимся ему зрелищем. Он думал – Канэ-сана не интересуют низменные удовольствия плоти, он думал – Канэ-сан терпеть не может шумного энтузиаста Йошиюки. Как же он ошибался. Он самонадеянно полагал, что Канэ-сану не нужно ничьё общество, достаточно его самого, преданного вакидзаши, готового выполнить любую прихоть… вовсе нет. Длинные волосы разметались, стекают с края футона на татами, и сильные пальцы со сбитыми костяшками перебирают смоляные пряди. Узкая светлокожая ладонь на мускулистой смуглой спине, лаской по позвоночнику, кончиками пальцев по борозде шрама. Жилистые бёдра втиснутые между раскинутых светлых ног и лодыжки скрещены на пояснице – ближе? Сильнее? Голова запрокинута, ресницы вздрагивают в такт размеренным неторопливым движениям, рот приоткрыт в стоне – по имени – и горло под чужими губами алеет метками – мой? Невозможно забыть, словно клеймом под веками выжжено – навсегда теперь? Как же так? Он ведь хотел… сам хотел… вот так… почему? Он же на всё был готов, любой каприз… что угодно. Почему так? А надо ли было? «Идзуми… ох, Идзуми, какой же ты…» решился бы он когда-нибудь назвать вот так запросто это имя? Допускал ли хоть на миг мысль о том, чтобы стать равным? Не в том ли его ошибка? - Эй, а ты знаешь, что подглядывать нехорошо, вообще-то? – прохладная ладонь опускается на плечо, жгуче жаля через одежду, а негромкий вопрос кажется оглушающим, как гром с ясного неба. У хэйанского тачи насмешливые глаза, мерцают в темноте светлым, лунным золотом и проказливая, заговорщическая улыбка. Цурумару бросает любопытный взгляд над его головой в щель ставен и улыбка становится шире, - думаю, не наше это дело, чужая личная жизнь. Подмигивает смущённому и напуганному вакидзаши и уходит, почему-то в сторону складов. Кунихиро смотрит ему в след, не способный выдавить ни звука сквозь спаянное горло, а перед глазами расплываются серые дрожащие пятна, и только картинка-воспоминание отчётливы донельзя – руки, ресницы, волосы спутавшиеся, лодыжки скрещены, шрам справа от позвоночника. Он уже не в чём не уверен, мир его только что рассыпался карточным домиком, разлетелся мелкими осколками – не соберёшь как было, как ни старайся. Он не знает, почему Цурумару ушёл в сторону дальних строений, может он сейчас так же будет выгибаться сладострастно в руках нелюдимого дракона Окурикары, он готов поверить даже в это, во что угодно, потому что ничего незыблемого, ничего, во что можно безоговорочно верить, в этом мире больше нет. Кунихиро не осмеливается бросить еще один взгляд в приоткрытое окно, разворачивается и ссутулившись бредёт в опустевшую выстывшую комнатушку – их? Его? Канэ-сан, почему? Почему ты выбрал не меня? Ведь я… это я хотел… ведь я же так люблю тебя. Вот только, когда Канэсада возвращается домой ранним утром и долго шипя разбирает спутанные волосы, когда делает вид, что ничего вчера не происходило, он не находит решимости сказать. Ни на что не находит – продолжает таскаться следом, лелея глупую отчаянную надежду, всё так же готовый услужить и предвосхитить любое желание, и молчит, принимая игру – конечно, Канэ-сан, ничего не случилось, всё как прежде. Лишь глядит пристально, когда на него не смотрят, подмечая и косые взгляды, и следы на плечах и горле, и как уходит молча, туда, на скамейку под клёнами. Как задерживает руку на плече, как… десятки мелочей, ничего не скажущих непосвящённому. Да примеряет на голос чужое имя, катает на языке перченным леденцом, шепчет в одиночестве «Идзуми… какой же ты, Идзуми…» даже сам не веря, что когда-нибудь решиться сказать вслух. * Канэсада просыпается первым, и это та привычка, которую никак не искоренить, желай того или нет. Муцуноками сопит рядом, приоткрыв рот, обнимает его за плечи, зарывшись носом в спутанные волосы, и бормочет что-то глупое. Он в целом разговорчивый, но и во сне не затыкается. Можно целую лекцию прослушать, если есть желание. Канэсада желания слушать не испытывает – поднимается осторожно, чтоб не разбудить ненароком, одевается, старательно поправляя высокий ворот, и молча выходит из комнаты, бесшумно задвигая за собой дверь. Он никогда не остается до пробуждения любовника и знать не знает, что Йошиюки следит за ним из-под опущенных ресниц. Они вместе уже несколько месяцев. Если, конечно, это можно назвать «вместе» Канэсада привычно злится на Муцуноками, они так же легко сцепляются, иногда тренируются, грозясь разнести додзё до основания, иногда хозяин посылает их на задания. А иной раз Йошиюки зовет его за собой, и Канэсада мучительно желает себе утопиться, но идет следом, прекрасно зная – никто не тянет. Сам идет. Сам. Вшивая псина… Йошиюки смотрит понимающе, улыбается легко и открыто, ловит запястье в ладонь, так что знаешь – под мозолистыми смуглыми пальцами бешено колотится пульс. Идзумино вспыхивает сухим порохом – только тронь и ничего не может с этим поделать, не уверен даже, что хочет с этим что-то делать, и укоры совести становятся всё слабее, так по привычке злишься на себя за паскудные желания. А по утрам всё сложнее уходить – тянет остаться в этом спокойном надёжном тепле, тягучая истома опутывает по рукам, так что хочется – ближе, запустить пальцы в растрёпанные волосы, целовать улыбчивый рот, встретить сонный дурной взгляд. Но это значит – полная капитуляция, это значит признать – нужен. Это даже больше, наверное, чем сказать вслух то, что так щедро шепчет ему ночами Муцуноками, раз за разом вжимая в разворошенную постель и оставляя на покорно подставленном горле всё новые и новые метки. Канэсада молчит и уходит перед рассветом, тайком, словно вор. Словно опасаясь быть застигнутым, хотя подозревает – да что там, уверен – что все кому не лень посмотреть внимательнее, давно в курсе происходящего между ними. Все, может быть, кроме наивного, услужливого, влюблённого Кунихиро. С напарником-вакидзаши Канэсада старается вести себя как прежде. Словно не было этого глупого скандала. И уверен – ему удаётся: удаётся больше не срываться на истерические вопли, на идиотские претензии, на обвинения и глупые попытки оттолкнуть. Он просто принимает эту заботу, выполняет свои обязанности и иногда позволяет увести себя прочь. После таких ночей становится проще, словно ослабевает тугая пружина натянутая под рёбрами. Словно становиться проще и одновременно сложнее. Проще дышать. Сложнее не признавать, что нуждаешься в этом. Йошиюки нет в цитадели уже вторую неделю – хозяин отпустил его на обучение. Провожали шумного энтузиаста всей толпой – собрались, шумели, удачи желали и подначивали. Им и попрощаться нормально не удалось – слишком внезапно всё получилось. Ещё накануне ругались в столовой, а с утра уже вот – стоит эта псина драная на пороге, в широкополой шляпе и подоткнутом по случаю жары плаще – я пошёл. Вернётся, небось, тоже облепят – Идзуминоками ловит себя на глупой обидной злости – а этот болван и рад стараться. Хвастаться новыми умениями и доспехами. Потом проходит еще неделя. И еще. Канэсада учится не оборачиваться к воротам, не смотрит в тот угол, где обычно сидел Йошиюки, и больше не приходит к низкой скамейке возле прудика, оставляя ее другим парочкам. Популярное место оказалось, а ведь ни разу ни на кого не наткнулись. Канэсада становится молчаливее и все чаще уходит ночью из комнаты, не в силах уснуть и не замечая как пристально и остро смотрит ему в спину напарник. Он больше времени проводит в додзё, хотя так же, как и Йошиюки пропадал на обучении, проведя вдали от цитадели добрых полтора месяца. И ведь незаметно пролетели, а вернулся… Канэсада не думает и с радостью уходит на миссии – иначе… Когда Муцуноками возвращается – в новом доспехе, с кучей рассказов о мире, такой же улыбчивый и счастливый – проходит больше двух месяцев. Вокруг него толпятся танто, остальные мечи спешно готовят угощения, устраивая праздник в честь возвращения. Даже хозяин выходит, присоединяясь к суете, и вечеринка быстро превращается в привычную попойку. Муцуноками делится приемами, демонстрирует новые навыки, смеется, привычно размахивая руками. Чертова неугомонная псина, - думает Канэсада, и вместо злости за грудиной плещется лишь усталое облегчение. Но он молчит. Лишь кивает и сжимает руки в кулаки - так зудят пальцы желанием коснуться. Он не подходит и после окончания праздника, и на следующий день тоже сторонится. Он ждет – и понимает, что ждать нечего. Муцуноками не зовет его, как раньше. Только смотрит коротко и непонятно, а когда Идзуминоками приходит к этому чертовому прудику, то натыкается там на чинно любующегося бликами на воде Мунечику и устроившегося у его ног белого лиса Когицунемару. Их разносит на заданиях в разные эпохи, и даже задания по цитадели не дают возможности оказаться рядом, а за столом во время трапезы рядом сидит Кунихиро, то и дело предлагающий самые лучшие куски едва ли не из своей тарелки, а Йошиюки по прежнему окружён толпой друзей-приятелей. Они не тренируются, не сидят вместе, черт, они даже не бывают рядом дольше тридцати секунд. Йошиюки своей неуловимостью словно задался целью довести его. И доводит – Канэсада рычит на всех, кто рядом, взрывается за доли секунды, даже с Ягеном успевает поругаться, и терпеливый медик, впихнув в руку пузырек с успокоительными, пинком вышвыривает его за дверь. Канэсада злится, и за ключицами все больше нарастает отчаянное и усталое – какого хрена? А какого? – хочет спросить он себя и впервые ему настолько гадостно от этой простой и в общем-то ожидаемой мысли. Лампа подсвечивает угол у края постели. Чужая кровать пуста, сегодня Кунихиро услали на задание, но ожидаемое и лелеемое одиночество не радует. Слишком много мыслей приходит с ним, и теперь Канэсада не может от них отмахнуться. Сколько раз он шел за Йошиюки по первому зову, привычно злясь на себя? Сколько раз сдавался, искренне считая, что это чертово решение не его. Йошиюки позвал, потянул за собой – он пошел. Все. Чертова псина ведь не принуждала его, не оставляя выбора. Муцуноками ждал ответа, улыбался, замечая его на низкой скамейке. Целоваться лез только под прикрытием двери, на кровать опрокидывал. И кто, кто первым задницу подставлял, с облегчением сдаваясь понятному и простому возбуждению? Кто дурел, когда любовник шептал то самое заветное? Кто боялся? Он. Только он. А теперь… что теперь. Вон, Йошиюки скорее всего и разлюбил его за время этого чертового путешествия. или нашел кого посговорчивее. Или просто посчитал, что ему не нужен любовник с таким склочным характером и вечными причудами. Канэсада думает и молча встает, вновь шагая к чертовой скамейке. Под ребрами зудит царапает больно и зло – не хочешь, так скажи. Разлюбил, так перестань… Он не знает, что именно "перестань", но знает другое – не сможет он молча забыть. Нужен ему Йошиюки, до зубовного скрежета и отчаянной – хоть сам псиной вой – глухой тоски нужен. На скамейке сидят Никкари и Таротачи. Ладно хоть эти не лижутся, только болтают о чем-то сосредоточенно, разглядывают гладь воды и оборачиваются на звук – только на дорожке уже никого нет. Идзуминоками идет мимо комнаты Цурумару, и ноги кажутся налитыми свинцом. Но он упрямо толкает себя вперед, шаг за шагом, коротко дышит в такт и зажмуривается до саднящих век, поднимая руку. Сдаваясь. Дверь распахивается едва ли не раньше чем он успевает стукнуть по рассохшейся древесине, Муцуноками – растрёпанный, улыбающийся стоит на пороге и смотрит обожающе и неверяще – что, не ждал что приду? И глаза у него горят знакомыми искрами и нежностью – ждал? Тогда почему сам не… А ты сам, почему не? Его не было больше двух месяцев, а ты даже не соизволил подойти… ждал, когда позовут, когда за тебя снова решат. Что он мог подумать? Что не нужен больше? Что забыл? Что… угодно. - Идзуми… - Йошиюки сгребает его в охапку, не давая додумать, притискивает плотно. Не целует даже, хотя казалось бы, утыкается носом в волосы за ухом и держит. Сопит счастливый. И только теперь, уже задним числом, Канэсада понимает – ждал. Всё это время – ждал его. Он покорно позволяет себя обнимать и не сразу может поднять руки, чтобы обнять в ответ. Тело кажется тяжелым и неповоротливым, даже навалившееся облегчение не спасает. Идзуминоками зажмуривается, вдыхая привычный запах зверя, и скорее по привычке ворчит. - Так и будешь держать на пороге? Йошиюки чуть отодвигается, в лицо заглянуть, и глаза у него дурные и счастливые. - Ага, - отвечает глупо, - больше не выпущу. И целует наконец, прямо на пороге. Наплевать ему что кто-то может смотреть, на всё наплевать – Йошиюки ведь действительно уверен был, что больше не нужен стал. Терпел мучительно, ждал, уже думал сам идти спрашивать, а оно вон как обернулось. Канэсада отвечает, не задумываясь, зарывает пальцы в волосы, чувствительно прикусывает губу и отзывается громким, почти мучительным стоном. Как же этого не хватало... Он вжимается в любовника всем телом и вряд ли способен заметить хоть кого-то, даже будь рядом целая орда клинков. Он скучал и только сейчас смог осознать – насколько. Никого ведь не было, хотя порой Идзуминоками задумывался – может ему нужен другой партнер? Но мысль вызывала лишь скуку и болезненное неприятие. С кем? Задницу он подставлять никому не рискнул бы, а трахаться с Кунихиро... Увольте, он его придушить готов был, если бы только заикнулся о подобном. А значит... Значит... У Йошиюки ведь тоже никого не было. Он врать не умеет. Муцуноками наконец спохватывается, затаскивает своего позднего гостя в комнату, не разрывая поцелуя, на ощупь задвигает дверь, едва найдя в себе решимости отнять руку. Отстраняется немного – взглянуть. Улыбается счастливо – красивый, во взгляде желания по края, рот приоткрыт, ждёт, хочет. Для него такой, сам пришёл. - Люблю тебя, - сообщает севшим охрипшим шёпотом, - соскучился очень. Канэсада опускает ресницы и улыбается, не знакомой усмешкой или злым оскалом, просто приподнимает уголки рта. - Я тоже, - отвечает легко, только пойми еще, что "тоже". Соскучился? Или о чем другом сейчас говорит? Только попробуй спросить, с вспыльчивого Канэсады станется ответить привычно... Идзуминоками не дает ответить или спросить, сам целует, касаясь теплых губ, тянет за собой, обняв за плечи. Хорошо, что в комнате пусто... Он почти валит Йошиюки на постель, выбивая дыхание, и устраивается верхом, привычной тяжестью на бедрах. Смотрит пристально и незнакомо, словно впервые позволив себе любоваться партнером. Словно впервые позволяя себе что-то. Он сам стаскивает с себя накидку, снимает водолазку, встряхивая головой. Молча тянется к любовнику, проникая пальцами под одежду, и насмешливо фыркает: - Вот же любитель замотаться, - трогая шершавые бинты. - Кто бы говорил, - Йошиюки трогает ладонью открытое белокожее горло без единого пятнышка – ни родинок, ни отметок ставших уже привычными, давно сошедших, - зато мышцы не повредятся при резком движении. Оглаживает ключицы, по плечам ведёт, любуясь. И со стоном удовольствия зарывается в волосы, когда Канесада усмехнувшись наклоняет голову, позволяя распущенным волосам соскользнуть любовнику на грудь. Вот же фетишист... Идзуминоками распахивает накидку, позволяя прядям коснуться обнаженной кожи, и склоняется следом, прижимается губами к шее, к ямке между ключицами. От Йошиюки пахнет привычной, немного дымной горечью и зверем. Только посмотри на этого зверя, на блаженное, дурное лицо, на покорно откинутую голову - приручил, послушнее кутенка сделал... Привязался. Так толку теперь пытаться винить? Канэсада накрывает губами сосок, стаскивает одежду, путаясь ставшими вдруг неловкими пальцами в узлах пояса, прикусывает кожу, пятная яркими следами. Словно сказать что-то хочет, да слова на язык не идут. Йошиюки запрокидывается под лаской, выдыхает стонами, тянет с плеч любовника хаори из плотной ткани. Лопатки оглаживает, спину, перебирая позвонки, так что невольно прогибаешься под лаской. И ладони на бёдра опускает. Не подталкивает, и уже за это Канэсада готов сказать ему спасибо. Только мажет мозолистыми подушечками по ткани, надавливает, словно желая проникнуть сквозь одежду. Идзуминоками чувствительно царапает живот, касается губами напрягшихся мышц и рывком сдергивает штаны, ожидая увидеть очередные ухищрения моды и фантазии господина. Но нет, на Йошиюки самое просто белье, и ткань влажная. Канэсада, не скрываясь, опускает голову, утыкаясь лицом в пах, жадно вдыхает терпкий запах мускусной горечи. И едва оттянув ткань в сторону, касается губами влажной головки. Удерживает Йошиюки за бедра, надавливает жестко, не давая лишний раз двинуться, и идет на уступку. Он встряхивает головой, и теперь при каждом движении темные волосы щекотно и возбуждающе скользят по обнаженной коже. Интересно, сколько времени он мечтал об этом, не решаясь признаться в постыдном желании? А ведь казалось - сразу лицо потеряет. Или Йошиюки надумает о нем странного. Или... Сколько страхов. А преодолеть-то понадобилось всего один. Идзуминоками обжигает жарким дыханием головку, трогает губами пульсирующую вену, собирает солоноватый вкус, почти мечтательно прикрыв глаза. Он чувствует чужой взгляд кожей, и под ключицами собирается жаркий комок - да, смотри... Йошиюки смотрит – прикипает взглядом к яркому после поцелуев рту, к блестящим от слюны и смазки губам – комкает в пальцах простынь до жалобного треска, и даже застонать не может, получается только полузадушенный скулёж какой то, хотя ему орать хочется в голос от невероятных ощущений. И срывается не выдержав долго – дёргается, разрываемый противоречивыми желаниями, не принуждать и кончить, вбившись глубже в горячий мягкий рот. Канэсада отодвигается, облизывает горящие губы. Собирает семя пальцами, стирает его с живота. Размазывает по члену, решив, что лучше смазки все равно не придумать, а большего хочется нестерпимо. Да, это он сегодня перенял инициативу, но ведь их желания все равно совпадают... Он сам стаскивает с себя тесные штаны, расправляется с бельем и вновь устраивается на чужих бедрах. Ерзает провокационно, склоняясь для поцелуя, и голову ведет - в отличие от Йошиюки он не получил разрядки. Хотя сейчас даже это не важно. Или... Это важно Муцуноками, который всегда заботился о том, чтоб ему не было больно. Глупо, иррационально – они оружие, их удел бой и раны, это нормально – Йошиюки отказывался торопиться как бы не хотел. - Не спеши… сейчас, - шепчет он, ловя его за плечи, опрокидывая на постель и склоняясь сверху, - сейчас… Целует коротко в уголок рта – обещанием, благодарностью, и не дразня ожиданием опускает кудлатую голову к паху. Идзуминоками в отличие от него не стесняется кричать, громко, развратно, впивается пальцами в растрепанные волосы, притягивая любовника к себе. Он толкается навстречу, приподнимает бедра, пока Йошиюки не придерживает его, заводя руку под ягодицы. Смазанные чем-то - неужто свою сперму использовал? - пальцы проникают внутрь, умело и бережно, так что Канэсада, не успев даже вздохнуть, выгибается с беззвучным криком. Он не успевает предупредить, и Йошиюки не отстраняется, покорно проглотив вязкое семя. Жмурится довольно, трется лбом о бедро и едва не урчит. Вот зверюга... Все ему нравится, а стыда нет и в помине. Канэсада приподнимается сам, тянет любовника, заставляя запрокинуть голову, и целует, чувствительно прихватив нижнюю губу. Слизывает знакомо-незнакомый вкус. Он не умеет благодарить, но этому ведь не поздно научиться? - Идзуми… - шепчет Йошиюки, когда поцелуй обрывается, - как ты хочешь? Укладывает тяжёлую ладонь на живот, обводит подрагивающие мышцы кончиками пальцев, и в глазах у него нетерпение и тлеющие искры желания разгорающегося с новой силой. Канэсада зажмуривается, облизывает горящие губы. В голове вспышками мелькают все те фантазии, что он представлял, едва урвав времени, чтобы побыть одному. Он ненавидел себя за них, проклинал и возбуждался, стоило представить Йошиюки не внимательно-нежным, а по-звериному напористым и безжалостным. Подмявшим его, вжавшим в постель, навалившимся тяжело, жарко. Только даже представить казалось - ни за что, а уж позволить... Канэсада молчит, знает, что партнер не станет принуждать, а подождет, терпеливо, желая сделать все так, как хочет истеричный и склочный любовник. Идзуминоками берет в ладонь чужое запястье, касается губами сомкнутых пальцев, крошечных, посветлевших шрамов и легко отталкивает Йошиюки, давая себе возможность перевернуться на живот. Смотрит искоса, откинув волосы, дразнит потемневшей бирюзой взгляда. - Не сдерживайся. Муцуноками опускает ладонь ему на поясницу, поглаживает осторожно, бережно, едва касаясь. - Ты так соскучился… - голос у него становится хриплым, а взгляд наливается звериной хищной желтизной. Дёсткие пальцы надавливают на ямочки по бокам позвоночника, вынуждая заскулить и выгнуться, непотребно отклячивая задницу, желая больше этой хищной властности – принадлежать зверю, это так сладко, так заводит, так… сложно решиться. - Не думал, что тебе нравится такое… - Йошиюки вздёргивает его за бёдра, коленом заставляя развести ноги шире, наваливается на спину, - хорошо… Канэсада дергается от прикосновения горячей, влажной плоти, замирает, не в силах шевельнуться под усилившейся хваткой. Йошиюки удерживает его крепко, жестко, дразняще проезжается головкой по промежности, надавливая, но не давая желанного проникновения. Он не реагирует на требовательный скулеж, на короткие движения навстречу, только взрыкивает низко, предупреждающе - жди. Впечатывает жесткую ладонь в поясницу, заставляя прогнуться еще ниже, и Канэсада зажмуривается до алых кругов под веками, стискивая в пальцах смятую простыню. Он ждет, и первое желанное движение встречает громким, непотребным стоном. Но и тут Йошиюки не торопится, проникает медленно, подмяв любовника под себя, удерживает, сжав в кулаке роскошные темные пряди. Он заставляет Идзуминоками откинуть голову, открывая белокожее горло, и чувствительно сжимает зубы на мочке уха, прижимается губами к шее, к тонкой коже, под которой легко услышать заполошное биение пульса. Проникает до конца, вжимается бедрами, замирая и словно давая ощутить напряженный член целиком. И не двигается, не двигается, черт его подери! Идзуминоками не может даже разозлится, лишь покорно вздергивает бедра выше, едва сам не насаживается на пульсирующую плоть, пытаясь получить наконец... И когда уже кажется, не можешь терпеть, а вместо стонов рвется только бессильный хрип, только тогда Йошиюки начинает двигаться. Вдавливает в постель, наваливаясь сверху, сжимает зубы на загривке, острым сладким укусом. В Канэсаде что-то ломается от этого, он уже не может говорить, не может даже думать, он лишь распластывается щекой на постели и зажмуривается. Беспомощно. Желанно. И кончает он с утробным, животным воем, вздергивается на постели, едва не поднимая Йошиюки над собой. Мечется, сладко сжимаясь, и валится навзничь, не с силах поднять тяжелые веки. Йошиюки укладывается рядом, собственнически подгребая любовника под бок, трогает губами покрасневшую щёку, ловит мочку уха, урчит, раздувая слипшиеся пряди над виском. - Люблю тебя, Идзуми, - шепчет, поглаживая по взмокшей спине, разбирая волосы, - спасибо, что пришёл. * Канэсада просыпается первым, и это та привычка, которую никак не искоренить, желай того или нет. Муцуноками сопит рядом, приоткрыв рот, обнимает его за плечи, зарывшись носом в спутанные волосы, и бормочет что-то глупое. Он в целом разговорчивый, но и во сне не затыкается. Можно целую лекцию прослушать, если есть желание. Канэсада лежит, не поднимая век, прислушивается к этой сонной болтовне и вставать ему не хочется. Тело наполнено истомой, в голове вязкий дурман, и воспоминания еще сонные. Такие лучше всего перебирать, словно бусины на нитке, крутить в пальцах, смаковать ощущения и… Ох, вчера он столько всего позволил… Идзуминоками садится в постели, трет лицо. Шею саднит, кожа на загривке отзывается нытьем. Йошиюки вчера извинялся, зализывал укус, потом спустился к пояснице, удерживая его за бедра, потом… Потом снова вжимался в него всем телом, но уже мягко, нежно, доводя до безумия. Шептал разное, дурное, звал, и Канэсада позволял ему все. Все, чего желал, все, о чем мечтал сам, злясь на себя и понося последними словами. Стыдился? Сам себя? Не Йошиюки ведь? Канэсада вздыхает и осматривает комнату. Его одежда валяется кулем в изножье кровати. Подняться, одеться и уйти, вновь делая вид, что ничего не было? Как вор убежать тайком, вновь возвращаясь в свою комнату? Или вновь позволить себе больше? Признать? Сдаться окончательно? Как шел сюда, так не сомневался, а теперь… В чем же сложность? Йошиюки спит, теплый и сонный, бормочет что-то, волосы растрепанные так и тянет пригладить ладонью. Сам ведь хочет. Никто не тащит. И не вышвыривает вон. А лаяться они и так будут. И орать друг на друга. И признания Йошиюки станет шептать щедро, не транспарантом, конечно, но какая разница, все и так все знают… Канэсада вздыхает. И протягивает руку, накрывая ладонью всклокоченные волосы, разбирает короткие прядки у виска. Вот же псина лохматая. Муцуноками улыбается не открывая глаз, трётся о ладонь, действительно по-собачьи, и получается у него со сна хрипло и вопросительно: - Доброе утро… Будто интересуется – ты в самом деле здесь, не снишься мне, настоящий? - Доброе, - Идзумино мажет пальцами за ухом, почесывает, отвечая короткой лаской. Убедись? Йошиюки урчит и наконец разлепляет один глаз, смотрит совершено не сонно, счастливый – не ушёл, в самом деле здесь, настоящий. И целует ласково, трогает губами мягкий со сна рот, обнимает крепче, ласково ведя по спине кончиками пальцев. В этот раз близость выходит удивительно нежная, полная еще сонной истомы. Канэсада лежит, уткнувшись в смуглое плечо, трется носом, рассеянно ероша короткие, спутанные волосы. Хмыкает едва слышно – стоит прекратить, как Йошиюки подбивает головой его ладонь, мол зачем остановился. Вот же псина… - Ты ведь не спал? – Идзуминоками вспоминает совсем не сонный взгляд и ему немного не по себе – неужели любовник каждый раз следил за тем, как он убегает, позорно сверкая пятками? - Не спал, - Йошиюки лениво лыбится, разбирает безнадёжно спутавшиеся длинные тёмные волосы. - Все это время? - Канэсада вздергивает бровь и склочно, немного виновато уточняет. - А остановить не мог? Йошиюки смотрит из-под ресниц лениво, шевелит плечом: - А зачем? Ты же не хотел, чтоб тебя останавливали, орать бы начал… Канэсада моршится, но признает его правоту. - Даже так... - он какое-то время молчит и со вздохом уточняет, выплевывает слова, будто они жгут язык. - Даже если я этого хотел? Йошиюки смотрит на него непонятно, без улыбки, потом качает головой и утыкается куда-то в шею под ухом. - Ты хотел остаться, но не хотел, чтоб я тебя останавливал, - получается у него глухо и невыразительно, словно ему не хочется об этом разговаривать. И невольно задумываешься, а что ещё этот простой с виду увалень знает о том, что ты хочешь? И не заставляет… Канэсада вздыхает и тянет его к себе, трогает веки и опущенные уголки рта. - Я понял, - шепчет так же глухо и молча накрывает губы поцелуем. Не рассказывай. Я не буду спрашивать. Когда они, наконец, выходят, время приближается к окончанию завтрака. Может, сердобольный Митсутада поделится остатками, иначе голодать им еще минимум полдня. И это без работы - так хоть время с пользой проведешь, а тут пузо к хребту прилипнет быстрее. Путь их лежит к душевым: раз завтрак закончился, то там должно быть пусто. Заодно и пялиться некому. А то новость дня будет – растрепанный, с вороньим гнездом на голове Канэсада мирно беседует с сияющим, довольным Муцуноками. Так и невеликого ума хватит понять, что там между ними творится. * Йошиюки не считает миссию сложной, у него отличный отряд, эпоха знакомая – был уже тут и даже не один раз. Отряд противника тоже опасений не вызывает, даже при том, что с ними массивный отачи. Тоже мне, напугали! У них тоже есть отачи, и клинки у некоторых повнушительнее. Он как-то раз напросился на тренировку в компанию Никкари и Таротачи – эти двое часто вместе тренируются, священные клинки, кто им ровня. Так по-первости они его так прижучили – мало не казалось, а потом привык, научился от ударов уходить, парировать и даже атаковать, невзирая на разницу в длине клинка. И обучение он не просто так проходил, и Идзуми обещал… того как подменили после двухмесячной разлуки – сегодня вот даже подошёл, удачи пожелал, сказал что ждёт. Вот в самом деле – подменили! Правда склочный характер забыли забрать, но оно и к лучшему, будь он совсем паинькой с которым и повода нет сцепиться кроме тренировки, скучно бы стало, Йошиюки уверен. Так что ему Канесада нравится каким есть, а уж такой каким после его возвращения стал – так и вовсе – обожает он высокомерного патлатого засранца всего. С ног до головы, вместе с его мерзким характером. Вот только танто – совсем новичок, недавно в цитадели, ещё даже с телом толком не освоился, не успевает. Это тебе не Ягэн, который и отачи положит. А Йошиюки – капитан. И из всего отряда он ближе всего и просто не может – ну нельзя так – не придти на помощь. И патроны у него закончились. Только и остаётся, что метнуть клинок в противника мальчишки, и попытаться парировать удар вражеского меча разряженным пистолетом – он ведь и на это годен. Годен ведь? И самое обидное, - думает Йошиюки, когда клинок тёмного отачи с хрустом врубается ему в ключицу, - не то что сдохну тут, и Саниву подведу – у Санивы таких как я, десятки – обидно, что Идзуми обманул, выходит. Ох, он разозлится… * Идзуминоками вскидывает голову, едва услышав звон. Отставляет в сторону белье и медленно идет к месту сбора. Еще не хватало бежать вприпрыжку, как танто. Задание было легким, он и сам на нем бывал не раз, и каждый раз армия антиистории терпела сокрушительно поражение. С таким справиться, раз плюнуть. А Йошиюки хороший капитан, ответственный, с ним легко и просто, а голова, пусть дурная, работает неплохо. Идзуминоками идет и едва не спотыкается, когда танто – да, те самые, которым лишь бы бежать вприпрыжку – бегут навстречу. Ягэн проносится мимо с серьезным, отвердевшим лицом. Звон все не прекращается, объявляя тревогу. «Прибью», - думает Канэсада, и за грудиной все смерзается в ледяной комок, когда в дверях медпункта он сталкивается с Санивой. Он уже знает, кто лежит на столе. Над кем склонился Ягэн, отрывисто и зло командующий своим помощникам, что делать. Над кем читает заклятья господин, вспыхнувшими фудами запечатывая страшную рану. Чей клинок лежит рядом, а по узорчатой стали змеится глубокая трещина, едва не разломавшая меч пополам. Чей пистолет лежит на пороге, выпавший из безвольной ладони. Йошиюки. Он сидит на пороге, пока дверь, из которой его выпихнули, не открывается, выпуская уставшего Саниву. Следом за ним выходят клинки. Ягэн протирает очки, и пальцы у него подрагивают. - Основные повреждения закрыли, - господин отчитывается перед ним, и Канэсаде смешно – он думал, что никто не в курсе их отношений, а на самом деле… - У него все шансы, - Санива смотрит устало и так… окончательно, что сомневаться не выходит. И когда он берет его за плечо, ведя за собой, Идзуминоками не противится. Ледяной комок никуда не пропадает все это время. Он приходит несколько раз в день, и Ягэн терпит его молчаливое присутствие. Медик не задает вопросов, пока он сидит около койки, молча закрывает дверь, едва Идзуминоками уходит – словно ему все равно. Он не злится, глядя на Йошиюки, не расстраивается, помогая менять повязку, он не думает, сколько времени проходит. Он послушно выполняет задания, не разбирая, кто рядом, и ложится в свою постель, рассматривая равнодушный потолок и меняющиеся тени. Ледяной комок спускается в желудок и заполняет горло, путая мысли и чувства. Идзуминоками не знает ему названия и не пытается этого узнать. И когда на третий день Йошиюки открывает глаза, Канэсада не может даже разозлиться. И первым делом его волнует как мальчишка – Канэсада уже в курсе, как этот благородный идиот получил свою страшную рану, и не уверен, как бы поступил он в подобной ситуации. - Извини, - хрипит-шепчет Йошиюки, бледный в синеву, почти как бинты что обхватывают его плечо, - подвёл… обещал ведь… Канэсада молчит. Смотрит непонятно, и знакомая бирюза поблекшее-тусклая. Он подносит стакан с водой, придерживает, помогая напиться. Пальцы вздрагивают, ощущая слипшиеся, спутанные пряди, и в груди противно ноет. Не облегчение даже, а что-то больное, нездоровое, что мешает дышать и разламывает кусок за куском чертов ледяной комок. Будто невидимая рука сжимает в ладони. - Убью, - шепчет Канэсада и низко опускает голову. - Врёшь, - Муцуноками смотрит на него с кривой улыбкой, перехватывает за запястье, но слабые пальцы тут же соскальзывают, - хотел бы, уже прибил. Такой случай… И откидывается на подушку, даже такой короткий разговор ему сейчас в тягость, хотя и хорохорится. - Заткнись, - Идзуминоками хмыкает, раз, другой и срывается на хриплый, булькающий смех. Захлебывается им, словно болотной жижей, опускаясь к постели. Упирается лбом в край койки и зажмуривается. Уголки глаз печет, и от себя самого противно. Только даже в морду не дашь – сил нет. - Ты и так чуть не сдох… - шепчет глухо и прорывается злое, – Чертова псина! Йошиюки молчит, только опускает исхудавшую ладонь на голову, перебирает пряди, поглаживает затылок – прости. Он ведь и сам понимает, что мог всего этого лишиться. И поперек глотки застревает легкомысленное «ну так не сдох ведь» Канэсада поднимает лицо, перехватывая его ладонь, удерживает в руках, долго рассматривая сбитые костяшки и короткие, побелевшие шрамы. Муцуноками – меч и умелый боец. Будь у него выбор, он никогда бы не попал в такую ситуацию. Но если выбор стоял – спасти кого-то… - Всю душу выпотрошил, - шепчет Идзуминоками и устало закрывает глаза. – Скажи, что любишь, - требует внезапно, без перехода, поднимая ресницы. - Люблю, - послушно отвечает Йошиюки и улыбка у него нежная, и ладонь он снова отбирает, прижимает к щеке, висок кончиками пальцев гладит, - очень люблю, знаешь ведь. - Знаю, - Канэсада смотрит прямо, почти бешено. – Я тебя тоже, - выплевывает комкано, словно слова царапают ему горло, и повторяет еще раз, почти с облегчением. – Люблю. Прибью, если… Он знает, Йошиюки его поймет. Как всегда понимал, терпел и ждал. Дождался. Йошиюки сияет – счастливый, зарывается слабыми пальцами в волосы над виском, край уха обводит. - Я знаю, - выпаливает неожиданно, - но… спасибо. И его бы прибить за такое, но вместо этого глупая радость. Как мало псине нужно для радости. Еще меньше, чем ему самому. Канэсада вновь перехватывает его пальцы и в глупом, бестолковом жесте прикасается к огрубевшим подушечкам губами. - Не за что. И улыбается, приподнимая уголки рта. Именно так, как не улыбается никому, кроме Муцуноками.