Середина неба

***

Когда Нагасонэ впервые увидел Хачиску Котэцу, то первым делом подумал, что будет очень сложно. И даже не потому, что знал заранее, что Хачиска, как истинный Котэцу, его не примет. А потому, что это был целиком и полностью его типаж. Скульптурный профиль, надменный взгляд и подчеркнутая манерность - уже этого было достаточно, чтобы Нагасонэ принял охотничью стойку. Хачиска был слишком ярким, чтобы просто пройти мимо и не отметить, с каким горделивым пафосом он нес себя, и слишком неоднозначным, чтоб хотя бы раз не попытаться сломать об него голову. Нагасонэ так и сделал поначалу. Поразился экзотичной красоте, восхитился природной грацией, оценил манеры, соответствующие статусу, и прошел мимо - мало ли он видел в своей жизни, прошлой и нынешней, красивых, пусть даже впечатляюще красивых, людей с богатой родословной? Даже если от одного вида начинало щекотать загривок от желания нырнуть в омут с головой. Хачиска на первый взгляд мало чем отличался от тех людей, которых воспринимаешь не иначе как изысканное украшение, разве что совсем немного, чем-то столь неуловимым и бесконечным, что даже сразу и не разберешь. А разобраться Нагасонэ очень даже захотелось. Настолько, что ни разу не смутили его ни стена экзальтированной ненависти, ни атмосфера аристократичного отчуждения, на которые он напоролся сразу же после того, как назвал свое имя. Им неизбежно приходится взаимодействовать и узнавать друг друга, существование на одной территории не оставляет им особого выбора. Как и предполагал Нагасонэ, чистокровный представитель Котэцу представляет собой средоточие непомерной гордости и задранного выше головы достоинства, свое происхождение он не ленится подчеркивать каждый раз, когда подворачивается возможность заявить о нем, как и напоминать окружающим о том, что именно он являлся тем самым произведением искусства, вышедшим из-под умелых рук гениального мастера. Никто, собственно, и не спорит. И никто не понимает, почему для Хачиски это принципиально важно. Кроме Нагасонэ. Понять нетрудно, ведь важное у них одно на двоих, только смотрят они на него из разных миров. По сути, пока только об этом важном они и могут говорить. Точнее, не говорить, а спорить, выяснять, кто прав, а кого музыкой навеяло, кто имеет право носить имя Котэцу и по каким причинам. Для Нагасонэ все четко и логично - пусть он сколько угодно раз подделка, но имя дал ему его хозяин, а слово Кондо Исами для него закон, не имеющий срока давности. Хачиска же не желает ни с кем делить это имя, поскольку оно все, что у него есть. Нагасонэ едва успевает подумать о том, как может быть жалок и несчастен Меч, которому кроме имени да хорошенького лица нечем больше похвастаться, как на деле оказывается, что Хачиска вовсе не производит впечатление несчастного, и тем более, жалкого. По правде говоря, Хачиска весьма достойный Меч. Нагасонэ немного сбит с толку. Но правила этой ведущей в никуда игры он принимает, поставив себе долгоиграющую цель - пробиться сквозь ненависть и отчуждение, копнуть глубже, пока не познает самую суть и не удостоверится, что они равны и имя ни при чем. И чтобы Хачиска, искрометный, величавый Хачиска, признал их равенство, глядя ему прямо в глаза, и тогда баланс в его маленькой вселенной будет восстановлен. К слову, у Хачиски красивые глаза. То ли небесно-голубые, то ли аквамариновые, только оттенок вечно меняется под настроение. Да и лицо, которое Нагасонэ неразумению назвал просто хорошеньким, скорее породистое, с благородными чертами, ни у одного другого данши таких нет. И волосы эти невероятной длины и цвета, вечно собранные в хитрые прически - и как только времени и терпения хватает? И все остальное очень даже ничего, думает Нагасонэ, с интересом записывая на подкорку эстетику рук с изящными, почти женоподобными пальцами, мягкую, немного ленивую походку и сдержанную пластику движений. Он наблюдает за Хачиской с удовольствием - зря что ли уродился любителем прекрасного? С тем же удовольствием он продолжает с Хачиской препираться, спокойно уже воспринимая его выходки и терпеливо ожидая, когда тому надоест. Хачиска и в самом деле в какой-то момент будто теряет свой запал, и хоть продолжает напоминать о том, что он по-прежнему не принимает Нагасонэ, но их общение все же переходит в более конструктивное русло. И оказывается, Хачиска еще и умен, быстро соображает и не лишен воображения. Становится откровенно досадно, что ему столько времени доставались лишь перебранки, тычки и сварливый тон, и в глубине души зарождается возмущение с прожилками зависти, когда видит, сколько нежности и заботы обрушивается на младшего Котэцу, Урашиму. Возмущение, конечно же, направлено вовсе не на Урашиму, обаятельного, добрейшего ребенка, которого не любить в принципе невозможно, а на Хачиску, который даже малой толикой такого богатства не делится с Нагасонэ - разумеется, исключительно из вредности. Собственно, с появлением этого странного чувства внутри на него постепенно начинают накатывать и вовсе необъяснимые мысли, которые он поначалу отметает, словно его разум неудачно пошутил над ним. Вот Хачиска гладит Урашиму по голове и ерошит непослушные рыжие волосы, и Нагасонэ становится интересно, как Хачиска прикасается и легкие ли у него руки. Нагасонэ зовет Хачиску потренироваться с ним, и уже во время поединка фоном позволяет себе невзначай задаться вопросом, каковы на ощупь эти лиловые волосы, пляшущие мелким бесом вокруг сосредоточенного лица, и как они пахнут. Они шумной ордой плещутся в горячих источниках, а Нагасонэ посматривает на чинно сложившего свои длинные конечности Хачиску и восхищается его сияющей светлой кожей, еле сдерживая порыв прикоснуться к ней. Нагасонэ злится на себя и гонит эти мысли прочь, ведь толку от них никакого, только будоражат то, чего не следует. Но остановиться вовремя ему мешает сам Хачиска, которого он видит каждый день, с которым он теперь ходит на задания и следит за порядком в Цитадели в числе прочих, к которому он бесконтрольно тянется - короче, взаимодействует по всем фронтам, и мысли, самые разные, от платонических до непристойных уже живут своей жизнью, шумят беспокойным роем в голове, подключая к любопытству эмоции и вполне человеческие, плотские желания. Он искренне недоумевает, как же его так угораздило, ведь не так уж много времени прошло с тех пор, как он задался целью всего лишь доказать Хачиске, что он тоже достоин носить имя Котэцу, и цель эта не имела ничего общего с тем влечением, в котором он теперь варился, как в раскаленном котле. Возможно, у него просто не было шансов с тех самых пор, как он решил, что с Хачиской будет непросто. А может, еще раньше - когда впервые увидел и не смог отвести взгляд, рискуя ослепнуть. Но теперь это было уже неважно. Важно то, что отступление, как и поражение, для любого данши смерти подобно - особенно если на кону истинный Котэцу.

***

Нагасонэ откровенно не понимает, что творится в голове у Хачиски и чем тот руководствуется, когда проявляется по отношению к нему. Хачиска все больше оттаивает, выходя из образа неприступной ледяной статуи, позволяет себе подойти ближе и ненавязчиво изучать Нагасонэ, хоть и тщательно свой интерес маскируя. Нагасонэ, однако, прекрасно видит, как Хачиска искрится любопытством и изящными ужимками, и как быстро прячет взгляд, который можно осязать кожей, и будто случайно на долю секунды допускает его в свое личное пространство, чтобы потом, конечно же, выразить по этому поводу негодование. К хорошему быстро привыкаешь, и Нагасонэ не замечает, как впитывает всем существом эту оттепель с бликами золота и головокружительными весенними запахами, по некоторой наивности полагая, что так будет всегда. Пока Хачиска не обдает его морозным холодом, и та изумрудная дымка, что смягчала его взгляд, исчезает, оставляя на поверхности пронзительную ледяную синеву, плотную и бесконечную, как небесная гладь. Нагасонэ в такие моменты может даже назвать его глаза колдовскими, он проваливается в них, теряясь в несогласии и протесте, и болезненно сердится до красных точек за краю зрения, ведь он даже ничего не сделал, чтобы заслужить этот холод. Хачиска делает так не раз и не два, из чего Нагасонэ делает неутешительный вывод, что либо его дрессируют, либо Хачиска в принципе не знает, чего сам хочет. Второй вариант ему нравится больше, поскольку он наиболее приближен к реальности - Хачиска может быть резок и несдержан, несмотря на свое воспитание, но цинизма в нем ни на йоту, словно при его создании об этом качестве забыли напрочь. Этой мыслью Нагасонэ вновь обнадеживается и с утроенной силой бросается завоевывать внимание Хачиски, прибегая ко всем известным ему уловкам. Напряжение особого, отнюдь не платонического свойства все нарастает, а что ему надо сделать, чтобы хоть как-то вовлечь Хачиску в разрешение этой пикантной проблемы, он по-прежнему не знает. И дело даже не в том, что Хачиска какой-то недосягаемый или противится самой идее. Он вроде даже поддается на осторожные действия, не всегда шарахается от прикосновений и разрешает по особым случаям себя обнимать, чем, конечно же, только подстегивает Нагасонэ в желании продвигаться дальше по скользкой тропе сближения с настоящим Котэцу. Более того, они даже несколько раз целовались, и неважно, что провернуть это удалось исключительно по пьяни. Жутко обидно, что некоторые приятные подробности подстерлись из памяти, поскольку пить пришлось много - споить Хачиску, который черт знает от кого перенял завидную устойчивость к алкоголю, задача не из легких. Но тем не менее, он помнит, как поцеловал Хачиску в первый раз. И как они оба были хорошо под сакэ, и как кружилась голова вовсе не от алкоголя, а от того, что Хачиска изумительно целуется - как божество и куртизанка одновременно. И как их чуть не застукали за этим занятием, и Хачиска хихикал, прикрывая лицо ладонью, безуспешно пытаясь стряхнуть с себя руки, приросшие к той аппетитной части тела пониже поясницы, к которой Нагасонэ питал характерную слабость. После таких случаев Нагасонэ уже дышать на него лишний раз боялся, ничего не понимая и нетерпеливо ожидая, когда ему снова перепадет. Однако, теперь Нагасонэ все чаще перехватывает его долгие внимательные взгляды, в которых читается уже неприкрытое желание поизучать его, так сказать, более детально, но даже и помыслить не может о том, что Хачиска может позволить ему что-то более интимное. Еще ему смутно кажется, что он как будто должен о чем-то догадаться, но прямым вопросом опасается спугнуть Хачиску и на что-то кроме осторожных шагов навстречу не отваживается, проклиная себя за нерешительность. Пока Хачиска не решает, что Нагасонэ отвратительно невосприимчив к чтению между строк и что пора взяться за эту проблему самостоятельно, чем повергает Нагасонэ в состояние шока. И происходит это одной ничем не примечательной ночью, когда Нагасонэ даже не пытается уснуть и изводит себя в додзё очередной внеплановой тренировкой. Он убедительно объясняет себе это необходимостью поработать над навыками боя в темноте, а бессонница весьма кстати. Он действительно частенько ловил себя на том, что ночью зрение порой подводит его, особенно когда попадается какой-нибудь хитроумный ретроград с ослепляющими способностями, поэтому со временем хотел перестроить свое тело и заставить его ориентироваться в темноте с помощью иных органов чувств. В самом деле, нормальный такой повод. Звучит куда лучше, чем неспособность уснуть из-за того, что член стоит колом от еле слышного дыхания спящего Хачиски, с которому нельзя притронуться, при том, что они делят одну на троих комнату. Хачиска стоит в проеме додзё, расслабленно прислонившись к створке сёдзи, и смотрит прямым, тяжелым взглядом, словно что-то решил для себя, а Нагасонэ должен догадаться. Нагасонэ смаргивает капли пота и кладет на плечо боккен, чувствуя, как ползет по торсу внимательный взгляд. Он с удовольствием подставляется под него, всем корпусом разворачиваясь в сторону Хачиски - он прекрасно знает, как он сейчас выглядит со стороны, и хоть считал, что полностью лишен самолюбования, объективно догадывался, что его физическая форма и заключенная в ней сила вызывала неподдельный интерес Хачиски. Глаза Хачиски в сумраке становятся совсем прозрачными, и чтобы не потеряться в них окончательно, Нагасонэ втягивает в себя плотный жаркий воздух и оглядывает облаченный в кимоно силуэт. Баснословно дорогая, тонкая ткань облепила стройную фигуру, ничего не скрывая, и Нагасонэ по своей собственной традиции застревает взглядом на крутом изгибе от тонкой талии до округлых бедер. Непривычно видеть Хачиску с черном, он скорее предпочтет светлые оттенки или цвета поздней осени. И скорее заберет волосы в простую прическу, чем оставит их небрежным жгутом, перекинутым через плечо. Во рту пересыхает, Нагасонэ с усилием проталкивает в горло комок слюны. Его осеняет догадкой, но поверить в нее он еще опасается. Хачиска пришел не просто так. От одного его вида в этом легкомысленном одеянии и лукавого блеска слишком прямолинейно смотрящих глаз Нагасонэ ведет так, что становится нечем дышать. Стараясь не выдать смятения, он взъерошивает свои насквозь мокрые волосы. - Почему не спишь? - Могу задать тебе тот же вопрос. - Тренируюсь. Ночью прям в самый раз, - коротко объясняет Нагасонэ, но замечает уже, каким нелепым в руке сейчас смотрится боккен. Он отшвыривает его в угол, как надоевшую игрушку, и Хачиска прищуривается. - Что-то не так? - Очень жарко, - пожимает плечами Хачиска и склоняет голову набок. - А ты слишком шумный. - Наша комната в противоположном крыле Цитадели, - ухмыляется Нагасонэ. - И ты пришел сюда, чтобы заявить мне, что я тут шумный? На тебя непохоже. Если что-то нужно, скажи прямо. Прямо говорить глубоко личные вещи Хачиска не умеет. Нагасонэ это хорошо знает, и теперь ему любопытно, как Хачиска поведет себя, как отреагирует на слова, ведь он не смог удержаться и не поддеть. Наверное, как обычно, посмотрит свысока и уйдет, для Хачиски это было излюбленным способом закруглить любую ситуацию так, чтобы собеседник почувствовал себя неуютно. Нагасонэ уже обзавелся иммунитетом к этой его особенности и даже позволял себе язвить в ответ на молчаливые уходы. Он угадал - Хачиска закатывает глаза и надменно фыркает, чтобы затем медленно развернуться и удалиться с глаз. Гордый, чтоб его. Нагасонэ же видит, что ему хочется. Иначе не оделся бы так, в чем в люди-то выйти стыдно, таким вызывающим оно было, и не пришел бы сюда, теребя неприбранные волосы, и не смотрел бы столько времени, как Нагасонэ здесь играет мышцами. Чертыхнувшись под нос, он в одно движение преодолевает расстояние до сёдзи, хватает Хачиску за талию и рывком притягивает к себе. Хачиска не сопротивляется, податливо врезается в него и остается так, только чуть запоздало отдергивает руки от его влажной вспотевшей груди и с призывом поднимает на него свои колдовские глаза. - Тебе бы не мешало освежиться. - А тебя опять что-то не устраивает. - Как минимум то, что ты весь мокрый и грязный. - В онсэн меня загнать не выйдет, я пока бежать обратно буду, снова вспотею. А ты либо слиняешь, либо опять предъявишь претензии. - Фу, как грубо. - А сказать просто, что я прав, гордость не позволяет? - А ты не мог бы просто заткнуться? Он затыкается, конечно, но только чтобы нагло нырнуть руками под полы кимоно и широко огладить гладкие бедра, заставляя Хачиску придвинуться ближе и прижаться к нему покрепче. Ладони сами скользят выше, обхватывая изумительной формы ягодицы, пальцы невзначай касаются расщелины между ними и замирают. Там горячо. И уже влажно. Хачиска времени зря не терял. И ведь уверен был, что все сложится так, как ему в голову взбрело. Нуэ с личиком ангела. Кровь, набатом стукнув в виски, бешеным приливом бросается к паху, и у него моментально встает, так резко и невыносимо, что чуть не подкашиваются колени. - У тебя вообще совесть есть, а? - сквозь зубы тихо рычит Нагасонэ. А ладони снова приросли к теплым бархатистым выпуклостям, подрагивают и сдавливают. Оторваться от них невозможно, да и кто ж теперь его заставит. Хачиска смотрит насмешливо - в глазах черти, по губам блуждает легкая улыбка. Он медленно ведет пальцем по крупным ключицам Нагасонэ и также медленно, в такт отрицательно качает головой, состроив самое невинное лицо, какое только смог придумать. Когда он целует Хачиску, прикусывая его губы от нетерпения, и сдирает с него кимоно, как вторую кожу, не встречая никакого сопротивления, перед внутренним зрением расползаются красные круги, а разум со всей дури погружается в вязкое болото возбуждения, от которого плавятся кости. Нагасонэ отвлеченно думает, что их первый раз, если ему и суждено было когда-нибудь случиться, должен был получиться совершенно иным. Дьявол его разберет, каким именно. Быть может, долгим и чутким. Или неловким и угловатым. Или, как обыватели любят с придыханием говорить, особенным. Нагасонэ романтиком не был, но для Хачиски он мог стать кем угодно, и сделать все так, как он захочет, даже по-особенному, если потребуется. Но он никак не думал, что в итоге случится именно так - в душной темноте додзё, на жестких досках, без оглядки и элементарной осторожности. Нагасонэ вколачивается в роскошное тело, задыхается, не зная, за что хвататься, потому что хотелось хвататься за все и сразу, а рук у него было всего две. Хачиска извивается под ним, содрогается от каждого толчка и, захлебываясь воздухом и собственными стонами, слепо тянется к нему и умоляет не останавливаться. Нагасонэ как под гипнозом смотрит, как пот с его лица капает на плоский подрагивающий живот и почти сразу испаряется, такая горячая сейчас кожа Хачиски, и думает, что пока не родилась еще та сила, способная остановить его в момент, когда Хачиска отдается ему, и что ему еще предстоит пересмотреть свое понятие об особенном. Он кончает, чуть не распрощавшись с остатками разума, как сквозь туман глядя, как Хачиска вскидывается, болезненно изгибаясь, и изливается себе на живот, вытолкнув из легких низкий протяжный стон. И, хватая воздух большими глотками и пригвоздив Хачиску к полу дрожащими руками с вздувшимися венами, он замирает надолго и старается во всех деталях запомнить Хачиску таким - облепленным волосами, загнанно дышащим и обессиленным истомой. Вдруг больше не будет. Вдруг ему все приснилось. Нагасонэ успел подготовить себя к тому, что Хачиска снова станет самим собой, как только волна возбуждения схлынет с него, но был не готов к тому, что все-таки что-то изменится. После Хачиска неохотно накидывает на себя кимоно - ему жарко и некомфортно, кожа все еще переливается от испарины - лениво пропускает волосы сквозь пальцы, поглядывает на Нагасонэ через плечо все еще полупрозрачными, блестящими глазами. Отчуждения в них все еще нет, и Нагасонэ облегченно выдыхает. - Кстати, Урашима завтра отправится на задание, - буднично замечает Хачиска, чуть поморщившись, когда волоски на взмокшей шее цепляются за ворот кимоно. Нагасонэ помогает ему, бережно оглаживает шею и расправляет складки ткани. И отвечает слишком быстро, не успев скрыть раздражение в голосе - и при чем здесь, черт возьми, Урашима? - Я знаю. - И если бы ты меня не перебивал, подделка ты нетерпеливая, я бы предложил тебе продолжить. Впрочем, как знаешь. Он в последний раз взмахивает пушистыми ресницами и отбрасывает за спину наспех заплетенные волосы - Нагасонэ получает тяжелой косой по плечу и вздрагивает от неожиданности. Хачиска еле слышно смеется, потуже затягивает пояс кимоно и выходит, тихо-тихо, словно его и не было. Нагасонэ стоит забытой статуей, осоловело смотрит ему вслед и чувствует себя идиотом. До неприличия довольным идиотом. Впрочем, это было уже неважно.

***

Наверное, впервые за свою новую сознательную жизнь Нагасонэ так радуется отсутствию Урашимы - у него появилась реальная возможность делать с Хачиской все, что столько времени диктовала его воспаленная фантазия, и он пользуется этой возможностью на полную. Он дрейфует на волнах эйфории, позволяя ей уносить себя так далеко, как ей заблагорассудится, и у этой эйфории нежные руки Хачиски и шелк его волос, она звучит музыкой его голоса и переливается аквамариновыми бликами его глаз. Единственным якорем, не дающим ему свободно смыться в море чистейшего наслаждения, остается чувство вины перед Урашимой. Младший где-то сражается и рискует жизнью, пока Нагасонэ не может оторваться от Хачиски, и за это даже немного стыдно. Хачиска демонстрирует схожее смятение, но прогонять его не спешит, поражая ненасытностью. Причины, по которым Нагасонэ неожиданно допустили к телу, все еще неизвестны. И он решает не спрашивать, позволяет себе насладиться моментом, а раздумья оставить на потом. То, что это "потом" будет как минимум невеселым, он уже знает заранее. Когда Урашима возвращается, их жизнь входит в прежнее русло, да так резко, что у Нагасонэ голова идет кругом от обиды. Хачиска ведет себя как раньше, ни взглядом, ни жестом не позволяя Нагасонэ на что-либо надеяться, и вообще делает вид, что ничего не было и, что еще хуже, не будет. Совсем. Нагасонэ достается прежнее пренебрежение, колкие взгляды и резкие слова. Хачиска к себе приблизиться не позволяет, пресекает любые попытки, хотя прямым текстом ничего ему не запрещает. Теперь эта неприступность переносится куда мучительнее, ведь есть с чем сравнивать. Нагасонэ снова страдает от бессонницы по ночам, заводясь от самой мысли о том, что вот здесь, так близко лежит желанный Хачиска, размеренно дышит во сне и так знакомо одуряюще пахнет. Совсем рядом, только руку протяни. Ну, как рядом - через демаркационную линию в виде Урашимы. Лишь когда появляется возможность отселить одного из них, то есть, Нагасонэ, становится немного легче. Урашима настолько привык к присутствию в его жизни Хачиски, что переезжать в другую комнату отказывается наотрез, хотя раньше настаивал на этом в числе первых. Что говорить о самом Хачиске, который до сих пор по-матерински трясется над братом, окружая всеми видами заботы, на которые способен. Нелепо было и предполагать, что Хачиска добровольно расстанется с Урашимой даже ненадолго. Так что, уйти приходится Нагасонэ, но он рад этому - у него теперь есть свой угол, возможность побыть одному и выдохнуть. Он надеется побыть в одиночестве максимально доступное время, чтобы попытаться хоть немного остыть. Он думает, что если видеть Хачиску реже, можно унять свое естество, взять его под контроль. Уже не нужно подглядывать, сверля глазами темноту, как Хачиска переодевается и расчесывает волосы, слушать шуршание простыней, когда он мостится на своем футоне, и вслушиваться в тишину, ловя ритм его дыхания. Приводило это только к одному - у Нагасонэ стояло так, что хоть волком вой, воспоминания о недавних блаженных ночах прогоняли сон, но разрядки ему не светило, весь день в голове болталась пустота, а глаза разъедало песком. В одиночестве он работает над собой, стараясь привести тело и разум к единому знаменателю, порой достигая состояния, близкого дзену, и ему это даже нравится. Но вот он видит Хачиску и становится только хуже. Он понимает, что ничего не получается, раз за разом проходя по замкнутому кругу. И он берет запретную крепость штурмом. Хачиска настолько обескуражен подобным напором, что из состояния изумления выходит только, когда Нагасонэ отваливается от него, как сытый клещ. Нагасонэ безуспешно ждет, когда Хачиска отойдет и выдаст ожидаемую реакцию, проклиная его на чем свет стоит, и закрепит недовольство умеренным рукоприкладством. Но тот молчит, сосредоточенно что-то переваривая, пока Нагасонэ, пользуясь паузой, ощупывает взглядом его задумчивый профиль, который никак не вяжется с утомленным обнаженным телом, и поглаживает бедренную косточку. В конце концов Хачиска философски вздыхает и говорит, что понял. Что именно - Нагасонэ в душе не знает, но внутри, где-то посередине грудной клетки, почему-то становится легко и свободно, словно разжалась невидимая пружина. С тех пор Хачиска приходит к нему сам - но только когда он сам захочет. Отчаянно тоскующего Нагасонэ это и радует, и бесит одновременно, будто ему делают одолжение и что-то там царственно позволяют, хотя он уже показал, что может и сам взять то, что хочет, если его довести до крайности. Но злость утихает, когда Хачиска игривым движением склоняет голову к плечу, смотрит многозначительно и приглашающе целует краешек губ. Злость испаряется, когда Нагасонэ выпутывает его из слоев одежд и всем телом чувствует прохладную кожу, гладит напряженную спину, дразнит языком маленькие соски и целует красивый живот, выбивая дрожь. Злость кажется абсурдом, когда его член обхватывают чувственные губы, по стволу бежит острый язык, а на животе расплывается лиловое озеро его роскошных волос. Злость и вовсе забыта, когда Хачиска, грациозно оседлав его, уверенно направляет его в себя и насаживается, быстро и жарко, кусая губы, упираясь своей крепкой, сочащейся смазкой плотью в его живот. Нагасонэ каждой клеткой предается происходящему, готовый послать весь мир в преисподнюю, только ради того, чтобы Хачиска и дальше вот так пронзал себя его плотью, покачивая бесконечно длинной гривой спутанных волос, держался за плечи сведенными пальцами и постанывал от удовольствия. Иногда Нагасонэ нарушает установленный ритуал и инициирует близость первым, действуя уже проверенным способом - подкараулить, забросить на плечо, преодолеть расстояние до своей комнаты, а дальше по ситуации. Хачиска инициативой, мягко говоря, не всегда бывает доволен, как и всем тем, что выходит за рамки его контроля. И здесь Нагасонэ сталкивается в полный рост со знаменитым упрямством Котэцу - прекрасно помня его недавнюю выходку, Хачиска сопротивляется. Брыкается уже совсем по-настоящему, весьма не аристократично ругается и молотит Нагасонэ кулачками. Хачиска сильный и можно неплохо схлопотать, когда он рассержен и бьет наотмашь, но Нагасонэ уже много чего о нем знает, и чувствует, когда он начинает сопротивляться уже из принципа, а не потому, что не хочет. Муцуноками называет это чудесным словечком "ломаться". Нагасонэ не уверен, что оно полностью применимо к Хачиске, но вынужден признать, уже изучив его характер, что доля правды в этом есть. За свои несанкционированные действия он бывал довольно серьезно отчитан и немного побит, и за неимением возможности ответить тем же, он в качестве акта мести доводил начатое до бурного финала, вынуждая тем самым Хачиску признавать, что его инициатива своей цели достигла. Момент, когда Хачиска капитулирует, Нагасонэ чувствует нутром - Хачиска откровенно устает отбиваться, прекращает ругаться и томно раздражается, ощетинившись ключицами и костяшками пальцев, а затем и вовсе затихает на время, подставляясь под настойчивые ласки, не награждая, впрочем, никакой ответной реакцией. Сдерживается из последних сил, а затем раскрывается, как экзотический цветок, влажный и сладко пахнущий, покусывает губы Нагасонэ, усыпив нежностью поцелуя, и предупреждающе царапает его коготками. Он еще раздражен и играет в сердитого, но глаза выдают его - и в них Нагасонэ уже видит, что с Хачиской можно делать все. Он и делает. Далеким уголком сознания он начинает понимать, что в какой-то момент он свалился в пропасть и все это время продолжает с бешеной скоростью лететь вниз, а дна не видать. И пока это было все еще неважно. За счастье обладать Хачиской он готов проваливаться и дальше, пока не разобьется в кровь. И даже если бы знал, куда может завести его эта готовность, отступить бы по-прежнему не подумал.

***

Сражаться бок о бок с Хачиской - удовольствие своеобразное, но безусловно стоящее. Странно и необычно наблюдать его преображение из манерного аристократа в опасного мечника. В своих золотых доспехах он уплотняется и обрастает жилами, даже его походка меняется до неузнаваемости. Хачиска серьезен и собран, погружен в себя по максимуму, словно утечка малейшей крупицы энергии в решающий момент может оказаться для него фатальной. Нагасонэ понимает, что Хачиска таким образом пытается скрыть волнение, справляться с которым он все еще учится. Так он настраивается, старается выкинуть из головы все лишнее, чтобы не мешало. Нагасонэ категорически не хочет относить себя к лишнему, но выдержку Хачиски также проверять не рискует - если тому легче сражаться, сделав Нагасонэ предметом фона, пусть так и будет. На поле боя Хачиска, ни в коей мере не растеряв своей грациозной легкости, которую не могли задушить даже тяжелые доспехи, в числе первых рвется в бой, с одержимостью дикой кошки нападает на противника и не успокаивается, пока не оставляет от него жалкие клочья. Выкусите-ка. Декоративный меч с полным отсутствием навыков боевой катаны, оказывается, способен заткнуть за пояс даже видавших виды данши. Конечно, его техника еще далека от совершенства, но пока он усиленно работает над ней и с успехом компенсирует ее неиссякаемой энергичностью, готовностью биться до последнего и жертвовать собой. Нагасонэ восхищен им до глубины души, но не показывает, не говорит ни слова, даже когда очень хочет похвалить или разумно покритиковать. Обсуждение результатов их работы или любых аспектов кэндзюцу между ними - одно из многочисленных необъяснимых табу. Хачиска все еще не может перешагнуть свою прошлую жизнь, стыдится того, кем он был раньше - выставленным напоказ бесполезным клинком, ничем не лучше обычной дорогой безделушки, никогда не видевшей дневного света. Не было у него хозяина, с которым он мог стать одним целым, вершить правосудие, звенеть от восторга победы и печалиться поражениям. Ему по-прежнему больно. И даже десятки успешно завершенных заданий, горы поверженных ретроградов и полные благодарности глаза спасенных им данши не могут эту боль унять. Аккуратно обходя опасные повороты, он пытается донести до Хачиски, что битва диктует свои условия, что неспособных драться она просто выплевывает, а он держится, потому что сильный и умеет сражаться. Хачиска делает вид, что верит, глаза вспыхивают огнем и задирается жесткий подбородок - но миссия подходит к концу, он гаснет, как исчерпавшая себя свеча, и все возвращается на круги своя. И Нагасонэ начинает заново. Его терпения хватит на сотни лет. И все-таки со временем для Нагасонэ все становится гораздо сложнее. С каждым днем Хачиска прорастает с корнями в его кровь, и чем глубже - тем сильнее эмоции, яростнее волнение, тем отчаяннее его хочется защищать. Отделаться от мысли, что он в любой момент может Хачиску потерять, не выходит, наоборот, чем меньше он старается об этом думать, тем глубже загоняет ее под кожу, как занозу. Нагасонэ даже ловит себя на том, что мечтает и вовсе отлучить Хачиску от миссий ради его безопасности. Возможно, он бы так и сделал, нашел бы подход к Саниве, нужные слова и убедительные доводы, если бы не был уверен, что невозможность сражаться убьет Хачиску быстрее, чем самый грозный противник. Он начинает отвлекаться, пытается следить за несколькими фронтами одновременно, как результат, совершает досадные ошибки. Каждое задание теперь сопровождается тревогой и нервозностью, если они выступают в одной команде, и Нагасонэ жалеет, что у него нет глаз на затылке. Он плюет на негласный принцип невмешательства и начинает защищать Хачиску, отбивая его от противников, с которыми тот мог совладать самостоятельно. Понимает, что может навлечь на себя праведный гнев, игнорирует возмущение и требования прекратить. Нагасонэ поступает так не единожды, пока истинный Котэцу не теряет терпение, которого и так не слишком много. Неудивительно, что Хачиска отвечает на этот произвол громким скандалом и не думает благодарить его, он яростно протестует и не желает, чтобы его защищали. Хачиска набрасывается на Нагасонэ, проклиная его и требует не подходить к нему ближе, чем на сотню метров, он по-настоящему взбешен, он рвет и мечет. И категорически запрещает Нагасонэ защищать себя, угрожая ему всеми неприятностями, на которые было способно его воображение. Нагасонэ пробует не слушать и не обращать внимания, намеренно не вступает в истеричную полемику и упрямо продолжает делать то, что по его мнению правильно. Он добивается только того, что с ним перестают разговаривать и отказываются выходить на миссии в составе одной команды. Не говоря уже о том, что в обычной жизни между ними снова возникает стена, увеличивающаяся вглубь и вширь с каждым днем. Хачиска упорно игнорирует его, всем видом показывая, что его присутствие рядом крайне нежелательно или вовсе молча уходит, когда Нагасонэ пытается заговорить с ним. Даже заходы через Урашиму не помогают. Младший не в курсе некоторых нюансов их взаимоотношений, но даже он чувствует возведенную между ними стену и глубоко ее переживает. Не говоря уже о том, что раньше во время их ссор он принимал сторону Нагасонэ, неустанно призывая Хачиску быть мягче и добрее, но теперь он полностью поддерживает позицию Хачиски, отстаивающего свое право на самостоятельность. Санива проводит с Нагасонэ долгие разъяснительные беседы, взывает к соблюдению дистанции, и нет нужды пояснять, какой именно. Конечно же, Санива все про них знает. Он всегда и все обо всех них знает, хотя вряд ли в состоянии верно истолковать мотивы Нагасонэ, добровольно бросающегося на шипы гнева Хачиски. Виноватым Нагасонэ себя не чувствует, неправым тоже. Но обещает воздерживаться. Похожую беседу проводят и с Хачиской, не в пример более эмоциональную и долгую, в результате которой тот со скрипом соглашается дать Нагасонэ шанс исправиться, только потому, что несмотря на происходящее между ними, Котэцу - эффективная часть команды, гарантия успеха даже самой сложной миссии. Никто не берется объяснить этот феномен, и даже если бы кто-нибудь рискнул, не смог разгадать эту головоломку. Окружающие уже просто свыклись с мыслью, что неукротимая сила Котэцу - теория, не нуждающаяся в доказательствах. Это понятно всем, кроме самих Котэцу, которые продолжают подвергать сомнениям свою совместимость.

***

Как и было обещано, их снова ставят в одну команду. И Хачиска снова капитан, что очень радует того же Хорикаву и группу новеньких, уже наслышанных о преимуществах работы под началом Котэцу. Хачиска присутствием в команде Нагасонэ недоволен и подчеркнуто надменен, но хотя бы разговаривает с ним, пусть и строго по делу. От своих привычных едких комментариев он воздерживается, и это настолько странно, что Нагасонэ невольно настораживается - что-то здесь не так. Он перехватывает беспокойный взгляд Изуминоками - тот приподнимает бровь в немом вопросе, Нагасонэ только качает головой в ответ, сжимая рукоять меча. Настороженный и немногословный Хачиска в начале миссии - плохая примета. Причина подобного поведения раскрывается, когда они прибывают на место действия, которое согласно неким новым правилам теперь держится в секрете до момента прибытия. В курсе только капитан. Хачиске явно не просто выполнить это требование, обычно команда собиралась сразу и указания они получали непосредственно от Санивы все вместе. Но правила, установленные Главным, он не нарушает никогда, как бы ему не хотелось, и делиться своим беспокойством с кем-то из товарищей он себе не позволяет. Они находятся в закрытых столетиях. Это значит, что ветвь истории отмечена, как тупиковая, и ранее эффект любых изменений более чем на пятьдесят лет вперед никогда не распространялся. Однако, все не так просто. Не так давно в этом же столетии были замечены ретрограды неизвестного типа. Информации о них крайне мало, так как группа, направленная сюда для разведывательных работ, изменение временного периода остановила, но была полностью уничтожена. Известно только, что они формируются именно в закрытых столетиях и перебирают каждую реальность по очереди, пока не находят реальность-червоточину и не изменяют ее, затем двигаются дальше, выстраивая цепочку необратимых изменений. Изуминоками хмурится, складывая руки на груди, и мрачно интересуется, откуда мог взяться новый тип. Хачиска может только предположить, что все дело в равновесии - по мере того, как развиваются данши, становятся сильнее ретрограды, стараясь не отставать. Они как две стороны одной и той же медали. Изуминоками считает это мерзким. Нагасонэ согласен. Хачиска только качает головой и без лишних слов переходит к сути задания. Она, в принципе, мало чем отличается от всех остальных - остановить изменение данной реальности, изучить противника, уйти живыми. Он также рекомендует группе новичков сначала занять наблюдательные позиции и не высовываться без надобности, а если вступать в бой, то не в одиночку. Нагасонэ понимает такой подход, он ему близок. Желание драться и проявить себя объяснимо, но ситуация нестандартная, и лучше поберечь себя и других. Его настораживает, что это предложил Хачиска, который никогда не отступал и не думал беречься. Он спрашивает об этом Хачиску напрямую, игнорируя полный презрения взгляд, и намеренно идет вплотную, пока не дожидается ответа. И ответ ему не нравится. Хачиска неохотно сознается вполголоса, что у него дурное предчувствие. Это плохо, думает Нагасонэ, когда Хорикава вызывается идти на разведку и скрывается зарослях какого-то кустарника. Хачиска напряженно смотрит ему вслед несколько минут, затем молча отправляется следом, положив руку на рукоять меча. Нагасонэ его не останавливает, потому что бесполезно, но спину сковывают ледяные кольца и во рту пересыхает, как после плохой пьянки, от ощущения надвигающейся опасности - интуиция не подводила Хачиску, разве что в тех редких случаях, когда он не прислушивался к ней. Он срывается с места одновременно с Изуминоками, когда ветер приносит слабое эхо от звона вынимаемого из ножен меча и незнакомый, неестественно высокий писк, похожий на ультразвук. Это очень плохо, думает Нагасонэ, глядя, как Хачиска с силой вонзает меч в землю, ультразвук звук возрастает до максимума, вышибая дух, и их взору предстает ретроград, которого только что на этом месте не было. Не без труда Хачиска удерживает свой клинок, вокруг которого неистово пляшут ребристые, иссиня-черные щупальца невиданной твари, мерцающие, вибрирующие энергией, пока не взметаются вверх в последней попытке схватить и сожрать. Тварь затихает, когда Хачиска выдергивает меч из бесформенной булькающей туши и одним взмахом обрубает вздернутые к небу щупальца. Снова наступает тишина, но уже нормальная, наполненная шелестом травы и тяжелым дыханием. И впервые за долгое время Хачиска смотрит ему прямо в глаза, и в их лазурных недрах он успевает заметить краткую вспышку животного ужаса. Встряли по самое не балуйся - думает Нагасонэ, а Изуминоками произносит вслух, когда они рассматривают медузообразную тушу ретрограда, прокачанного до способности мимикрировать под окружающую обстановку, смертельно жалить и с чавканьем сдирать мясо с костей. Хорикава, все еще дезориентированный ультразвуком и неуверенно стоящий на ногах, растерянно жмется к Изуминоками и в десятый раз благодарит Хачиску, который за секунду до непоправимого выбил его из щупалец. Хачиска успокаивает его, хотя Нагасонэ видит, что его трясет, как в ознобе - если бы тварь шла на него, а не на Хорикаву, он бы точно также ее не заметил. Нагасонэ пытается взять себя в руки и вышвырнуть из головы все, что сковывает и сбивает его, как это делает Хачиска, но все равно ему до одури хочется схватить в охапку их всех и сбежать к чертовой матери из этого гиблого места. С паникой, которая крадется по венам, как вирус, заражая каждую клетку на своем пути, удается совладать только когда Хачиска начинает на них орать. Из ступора Нагасонэ выводит сам факт, что утонченный Хачиска криком обращается к ним трехэтажными фразеологизмами, и он не помнит, когда был так благодарен Хачиске за отрезвляющую оплеуху. Следом просыпается Изуминоками, который для пущей уверенности шлепает себя по лицу и на всякий случай вздергивает за воротник притихшего Хорикаву. Они стряхивают с себя панику, как иссохшую шелуху, и начинают соображать. Они действительно встряли, потому что слабо представляли, как они справятся в армией практически невидимых ретроградов с оглушающими способностями, и их численность неизвестна. Тревожность натягивается между ними, звенит, как струны сямисэна в рвущей душу мелодии. Все сложнее оставаться собранными и объективными, не вздрагивать от шороха листвы и не хотеть закричать от ужаса, когда налетает ветер и треплет волосы. Они сейчас больше похожи на карикатуру самих себя, на нескладную, перепутанную мозаику - из остекленевших глаз Хорикавы, похрустывающих кулаков Изуминоками, бледной кожи Хачиски и стиснутых до трещин зубов самого Нагасонэ. Хачиска чуть понижает тон и отдает короткие приказы, заставляя каждого повторить их, так он обычно приводил в чувство растерявшихся новичков, возвращая им ощущение здесь и сейчас. Почему-то от этого им становится легче. Затем они начинают перемещаться плотным построением, которое не оставляет слепых зон, и планомерно убирают еще троих ядовитых тварей. Значит, всего их было четверо, на каждого из них, и значит, их присутствие было раскрыто с самого начала. Они все вместе ищут ответ на единственно важный вопрос - какой аспект реальности ретрограды выбрали своей целью, что именно они хотят изменить, но решение все равно нужно принимать Хачиске, как капитану и как самому старшему Мечу. Удивительно, он напрочь лишен хладнокровия, но ему, единственному из них, совсем не страшно, он настолько собран, что возникает ощущение, что он стал занимать меньше места в пространстве. Но его лицо по-прежнему выглядит странно, кажется, побледнело еще больше, на лбу выступила испарина - Нагасонэ обеспокоенно всматривается и замечает, что у того дрожат руки. Спросить, в порядке ли он, возможности нет, как и времени. И конечно, они оказались не готовы. К тому, что ретроградов окажется так много, что они совсем другие и напичканы способностями, с которыми ранее они не сталкивались. И к тому, что они мощные и выносливые на зависть, и что они живучи, как тараканы, и настолько же омерзительны. Не готовы, что нужно прыгать выше головы, чтоб на долю секунды опережать противника, что нужны глаза на затылке, потому что они подло нападают со спины, а еще желательно по всей поверхности головы, чтобы успевать еще смотреть за сотоварищами и решившими проявить отвагу новобранцами, и не нужна ли кому помощь. Удача пока не оставляет их - они справляются и не уступают. Перестраиваются и расходятся уже даже без приказа, по кивку головы и движению глаз четкими отработанными движениями, то выстреливая по одиночке, то работая, как один единый организм. Когда они разбегаются в очередной раз, ретрограды переформируются, распределившись подозрительно неравномерно. Нагасонэ расправляется со своим противником, выгадав несколько мгновений форы, быстро оглядывается, взвинченный подозрением до предела и обнаруживает нестыковку - Хачиска дерется с четырьмя одновременно, хотя остальные вышли один на один. Время в его голове замедляется так, что почти замирает на месте. На его глазах Хачиска убирает двоих, едва успев уйти от атаки третьего, которого убивает сразу следом. Кажется, что он двигается чуть медленнее, чем мог бы, и Нагасонэ фокусируется на нем изо всех сил, пока не осознает, что тот еле держится на ногах, меч ходит в дрожащих руках, а по лицу градом стекают капли пота. Четвертый ретроград возникает в его слепой зоне, атакует уверенно и стремительно, и Хачиска не успевает уклониться, получая несколько ударов в бреши доспехов, роняет меч и падает на колени. Он тут же поднимается и разворачивается лицом к ретрограду, который уже занес над ним свое оружие для сокрушительного удара, и становится ясно, что защититься он не успеет. В памяти Нагасонэ не вовремя возникает воспоминание об их ссоре и как импульсивно реагировал Хачиска, когда его защищали. Он вспоминает запрет, который Хачиска несколько раз пытался заставить его повторить вслух, и как он грубо отказывался это делать, не своим голосом сквозь зубы предлагая Хачиске сходить к дьяволу. Для него этот запрет по-прежнему ничего не значил, но свое черное дело он сделал - позволив себе вспомнить о нем, Нагасонэ теряет драгоценное время. Он лихорадочно одергивает себя и бросается вперед, но Хачиску уже отбивает Изуминоками. Его от Нагасонэ отделило всего лишь мгновение, доля секунды - и звон металла, бесконечно длинные лиловые нити и синяя вспышка леденящего злого взгляда. Краем зрения он видит, как встает в железную стойку Канэсада, как белоснежными молниями мелькает его меч и как следом, разрубленный буквально в лоскуты, падает перехитривший его ретроград. Хачиска поврежденными руками хватается за Изуминоками, но ему недостает сил, и еще мгновение, и он повалится на землю, но тот держит - также крепко, как и свой меч, также не на жизнь, а насмерть. За эту долю секунды Изуминоками Канэсада налетает убийственным ураганным вихрем, выверенным и оглушительно тихим - замолчать в бою его могла заставить только опасность потери любого из них. Но именно за Хачиску он всегда готов рвать противника зубами, вытряхивать душу с потрохами и сплясать на останках. В этом они с Нагасонэ подозрительно похожи, однако если в случае Нагасонэ такие порывы объяснимы, то бешеная ярость Изуминоками ему непонятна. Он так явно чувствует отравляющий укол ревности, что чуть было не путает его с вражеским щупальцем, готовым прошить его тело насквозь. С щупальцами он разобрался, выпустив на волю свой гнев и злость, без труда распалив их яростью за свое промедление, кромсал преграды на своем пути с такой скоростью, что ретрограды не успевали менять личину. Когда все затихает, они все еще живы, хоть и изрядно потрепаны. С поля боя он идет один, тщательно принимается шерстить всю группу, пока не убеждается, что бойцы в относительно адекватном состоянии и если и ранены, то относительно легко. Все, кроме Хачиски, которого несет на себе Канэсада, не удостоив второго Котэцу даже взглядом. Глядя на Хачиску, повисшего на широких плечах сосредоточенного Изуминоками, на его безжизненное лицо и душераздирающие раны, Нагасонэ уже не может остановить волну леденящего липкого ужаса. Его тяжело морозит чем-то тягучим, черным, расползающимся прямо из грудной клетки по венам и артериям, заставляя неметь конечности, а сердце, какое-то огромное и тяжелое, колотится в горле, перекрывая воздух. Именно в тот момент, когда он был нужен, когда был просто обязан вмешаться, он медлил, и в итоге облажался.

***

- Ты болван, - обращается к нему Изуминоками. Нагасонэ не возражает. До Цитадели они добираются быстро и напрямик, хотя по хорошему нужно было пройти хотя бы одну временную петлю, чтобы запутать следы на всякий случай. Подлатав бойцов, обсуждают результаты, оценивают их как удовлетворительные, хвалят за них, приободряют новеньких, не сумевших справиться с первой миссией так, как им самим хотелось бы. А затем все расходятся, как ни в чем не бывало, по своим углам - кто отдыхать и набираться сил, кто продолжать свое размеренное существование, кто готовиться к следующему заданию. Они хорошо поработали, многое узнали. Саниве явно будет над чем подумать. Он сердечно благодарит Нагасонэ, говоря ему те слова, что сейчас должен был слушать Хачиска, и выражает обеспокоенность состоянием второго Котэцу куда более глубокую, чем ожидалось. Об ошибке Нагасонэ, чуть не стоившей Хачиске жизни, он даже не упоминает, словно ее и не было. Нагасонэ от этого легче не становится, ибо сейчас, вне поля боя, где опасность и адреналин заглушали все остальное, он не знает, куда себя деть от чувства вины и досады. Хачиска ранен серьезно, его восстановление затягивается, настолько, что Ишикиримару не пускает к нему никого, даже Нагасонэ и тем более, перепуганного состоянием старшего брата Урашиму. Пока он задействует все свои знания и силы, чтобы восстановить поврежденного Котэцу, но Нагасонэ по его глазам видит, что в успехе он все еще не уверен. Нагасонэ пытается прорваться к Хачиске, ведомый отчаянием и страхом, но надо знать Ишикиримару, который в нужный момент всегда умудряется быть достаточно жестким в умении отстаивать свою позицию. Уговоры и просящие глаза Нагасонэ на него никоим образом не действуют. Изуминоками делает глоток сакэ, качает головой, довольно крякает и повторяет. - Ты точно болван, Нагасонэ Котэцу. Нагасонэ все еще молча сидит на ступеньках, аккуратно заматывая оплетку рукояти своей катаны и хмуро поглядывая на подозрительно покачивающегося на крыше Канэсаду. - Ты с крыши загреметь не боишься? - бормочет он, исподтишка глядя наверх. - Не, я обычно после первой падаю. А это - вторая, - довольно расплывается в ухмылке Изуминоками. - Смотри, я тебя ловить не буду. - Ну и шут с тобой. Вон, Хорикава поймает. - Совсем мозги пропил? Ты своей тушей ему все кости переломаешь. - Пока же не переломал. И он не жаловался. - Вот сейчас заткнись. - Ага, размечтался. Ты мне лучше ответь, наконец, почему ты сегодня такой болван? - Канэсада громко булькает сакэ и повышает голос. - И какого черта бревном прикинулся, а? Ты же был к нему куда ближе, чем я! Нагасонэ шумно втягивает в себя воздух, сцепив зубы. - Да не ори ты, я сам все знаю, - выдавливает он, отвлеченно глядя на свои руки с побелевшими костяшками. На обеих, к слову, ни царапины. В отличие от рук Хачиски. Почему-то именно вид его израненных рук, безвольно болтающихся вдоль складок плаща Канэсады, врезался ему в память ярче всего. От одной мысли об этом хочется вытащить меч из ножен и крепко обнять его обеими ладонями. - Ну и какого, я тебя спрашиваю?! - даже не думает не орать Канэсада. - Я думал, что он справится. Он сам этого хотел. - Ты серьезно, что ли? - Серьезно ли я? - Нагасонэ взрывается, подскакивая с места и грозя крыше с пьяным данши катаной. - Да, мать твою, серьезнее некуда! Он запретил мне защищать его, понимаешь? Сказал, чтоб я не смел и близко подходить к нему на поле боя. И что если хоть раз еще увидит перед собой мою спину, убьет. И никогда не будет ходить со мной на задания. Изуминоками, еще во время сей пламенной речи приложившийся к бутылке раза три, давится очередным глотком сакэ. Оглушительно кашляет, как чахоточник, и в этот раз действительно чуть не падает с крыши. Закончив кашлять, решает больше не рисковать жизнью, и довольно споро с этой крыши слезает. Подходит совсем близко к Нагасонэ, в упор глядя на него своими полупьяными, но ничуть не утратившими ясности глазами, и вполне внятно спрашивает. - А тебе-то что? В нос ударяет запах сакэ, причем настолько сильный, что будь на месте Нагасонэ какой-нибудь младший данши, уже бы точно захмелел. - В смысле? - заторможенно переспрашивает Нагасонэ. - Вот молодежь пошла, всему вас учить надо, - шепелявит Изуминоками старческим голосом, а затем снова резко становится серьезным. - Хреновое ты время выбрал, чтобы его осчастливить. Или он тебе еще доказательства должен предоставить, что он хороший боец? Нагасонэ запинается, судорожно сглатывает и опускает глаза. - Нет. Хачиска очень достойно сражается. - И он достойный капитан. Просто быть хорошим мечником - это половина дела. Капитан же главный, он и воин, и тактик, и стратег, - поучает его Канэсада заплетающимся языком, воинственно сжимая кулак. - Ему не только нужно выполнить миссию, но и людей своих сохранить. А он это может. А бойцы должны стоять за капитаном. - Я это знаю, - по прежнему не поднимая головы отзывается Нагасонэ. Кажется, он начинает понимать, к чему ведет его собеседник. - Так какого черта, я тебя спрашиваю, ты не вмешался?! - снова орет Изуминоками. - Я же сказал тебе, я был уверен, что он справится! - кричит в ответ Нагасонэ. - А вот я не был уверен, потому, что в отличие от некоторых у меня глаза на заднице есть, - рявкает Канэсада, тыкая его пальцем в грудь и таким образом призывая слушать внимательнее. - Та тварь его жалила, когда он Хорикаву спасал. Ты смотрел не туда, Нагасонэ. Нагасонэ вздрагивает и таращится на товарища широко раскрытыми глазами. Слова не идут. - Ну, это уже неважно, - Изуминоками не дожидается от него какой-либо вербальной реакции. - А важно то, что ты по-прежнему думаешь не о том. То, что ты по нему сохнешь, на твоем лбу большими буквами написано. Что ж, бывают в жизни неприятности и похуже, знаешь ли, голову-то не теряй, ты ж вроде как Котэцу. Но коль уж хочешь впечатлить его, придумай что-нибудь более оригинальное и менее травмоопасное. Или я приду и выбью эту дурь из твоей башки, и я тебе обещаю, это будет очень неприятно. С этими словами Канэсада в последний раз осуждающе зыркает на него глазами цвета сумерек, круто разворачивается, попутно покачнувшись и чуть не упав, вливает в себя остатки сакэ и швыряет бутылку куда-то вверх, характерного звона так и не следует. И идет прочь, закинув руки за голову и громко декламируя хайку явно не его авторства: ...Падающий цветок Вернулся вдруг на ветку Оказалось: бабочка!...* Где-то далеко, в лесу поет свою вечно летнюю песню птица, словно печалясь вместе с ним. Где-то совсем рядом наперебой надрываются цикады, словно хором громогласно смеются над ним. Где-то там, внутри него мечется мысль, которую он так ждал, но все испытанные накануне чувства столпились у входа в его разум и не давали этой мысли прохода. Он снова садится на ступеньки, положив голову на скрещенные на рукояти меча руки. Разум переворачивается, как калейдоскоп, и под новым углом теперь видно ранее не нуждающееся в объяснении уважение Изуминоками к Хачиске, как к достойному Мечу, и его легкое покровительство с нотками непосредственного панибратства. Но отбросив в сторону ревность и ее вопрос-спутник, почему тот так рьяно вступается за Хачиску, Нагасонэ быстро приходит к выводу, что конечно же, Изуминоками прав. Не о том он думает. Да, он облажался. И где? В сражении. Подумать только, в его родной стихии, где он был одним целым со своим клинком, собранный и напряженный, как готовый к прыжку зверь. Он и был им, этим зверем, со скелетом из закаленной стали, с нестареющими мускулами, которые не знали усталости и боли, пока он не доведет начатое до конца, с кристально чистой и ясной головой, принимающей четкие решения. Он всегда им был! Как же мало ему понадобилось, чтобы потерять равновесие и начать так фатально ошибаться, вот так просто - просто потому, что впустил в свою жизнь Хачиску. Будь ты проклят, истинный Котэцу. Никто не запрещает ему верить в силу Хачиски. Но и спасать, если нужно. Или расстаться с жизнью без тени сожаления. И ведь совсем неважно, что за это он схлопочет, право дело, пусть он и дальше ругает Нагасонэ, как в последний раз, бьет или подвергает наказанию в виде изматывающего молчания, да что угодно... Что угодно, лишь бы он был жив. Без Хачиски все погаснет и не будет смысла. Вот это и было важно.

***

Его мучительное ожидание, наконец, заканчивается, когда Ишикиримару просит его пройти с ним. Беспокойство в равных пропорциях с яростью и отчаянием разрастается в груди большим жгучим комком, ему не нравится, что Ишикиримару молчит так, будто слова не нужны, и Нагасонэ должен будет все понять сам, когда увидит. Ведь если это так, состояние Хачиски близко к безнадежному, и Нагасонэ, как самое приближенное к нему лицо, по имени, разумеется, узнает все первым. Он не хочет этого знать. Он хочет только одного - чтобы Хачиску вылечили. Даже если для этого потребуется пойти к черту в зубы, так говорит его ярость, отринув отчаяние с беспокойством, и, скользнув по разуму колючим хвостом, уступает место решимости. Он уже не уговаривает себя, что все будет хорошо, он привычным усилием выставляет эмоции вон из своей головы, собирает себя воедино и держит, пока не начинают трещать костяшки пальцев. Так лучше. Дышать становится легче, когда он чувствует себя собранным и способным трезво соображать. Контроль помогает, когда он заходит в темную комнату вместе с Ишикиримару и видит Хачиску, больше похожего на восковую куклу в полный рост. Его кожа почти прозрачная и настолько бледная, что кажется голубоватой даже в полумраке, который поддерживается в комнате искусственно, независимо от времени суток, из-за светобоязни. По рукам и груди бегут белесые шрамы, будто только что затянувшиеся трещины, и это пугает, поскольку при реставрации даже самых глубоких ран обычно остаются куда меньшие следы. Волосы потускнели и выглядят так, будто Хачиска не ухаживал за ними несколько недель, лицо осунулось, дыхание стало частым и поверхностным, и говорит это только об одном - его некогда цветущее тело объято болезнью, справиться с которой ему не под силу. Если бы Хачиска себя сейчас увидел, он бы точно закатил грандиозную истерику. Мысль оседает горечью на языке - в данной ситуации истерику Нагасонэ бы принял за благословение. Он садится рядом, все еще не веря своим глазам и стараясь утихомирить гулко бьющее по вискам чувство вины. Для него, как и для страха, время еще настанет, а если он поддастся им сейчас, от него не будет никакого толку. А Ишикиримару позвал его неспроста, значит, он нужен здесь и сейчас. Ишикиримару все еще молчит, словно собирается с мыслями, обтирает влажным полотенцем лицо Хачиски, касается тыльной стороной ладони его лба, затем прикладывает пальцы к шее, проверяя пульс. Нагасонэ его не торопит, хотя волнение так и распирает его грудную клетку, хочется схватить его за руку и громко потребовать объяснить, что происходит. Но он себя сдерживает, громкие слова и резкие движения кажутся в эту минуту неуместными. - Раны не заживают, - качает головой Ишикиримару. - Но они выглядят так, будто затянулись, - Нагасонэ непонимающе смотрит на него и боязливо касается пальцами светлых мягких наростов. - Подождите немного, - Ишикиримару со вздохом переводит взгляд на песочные часы неподалеку. - Скоро увидите. Когда последняя песчинка в часах падает на горку своих собратьев, происходит то самое странное и необъяснимое, о чем промолчал Ишикиримару минуту назад - шрамы на теле Хачиски начинают темнеть и увеличиваться, пока не раскрываются в зияющие раны с обугленными краями. Хачиска не просыпается, но от него уже тянет раскаленным жаром и разъедающей кровь отравой, с которой сейчас борется его нутро. Боль выстрелом пронизывает его, заставляя привстать на лопатки, блестящее от испарины лицо искажается, и у Нагасонэ все внутри переворачивается, когда он слышит единственный, еле слышный стон. Боль накатывает мощными приступами, заставляя руки Хачиски подергиваться от судорог, а раны сокращаются, открываясь и закрываясь, как отдельный живой организм, внутри которого переливается алым поврежденная ткань. Ишикиримару кладет ладонь на грудь Хачиски и проговаривает длинную аффирмацию. Его рука слабо светится, пока он не замолкает, и вслед успокаивается Хачиска - его раны снова затягиваются, дыхание выравнивается, он весь опадает на промокшие насквозь простыни. Нагасонэ смотрит, потеряв способность говорить, горло свело почти до боли. - Твою ж... Что это такое? - выдавливает он и едва узнает собственный голос. - Так действуют ретрограды-стражники, с которыми вы столкнулись, - отвечает Ишикиримару, разглаживая на коленях хакама. - Жалят, не оставляя следов, ядом отравляют организм так, что он не справляется с ранением или обычной болезнью, тем самым развязывают руки боевым ретроградам. Уничтожить отравленного противника не составляет труда, он и так уже почти разрушен. Мы это узнали только благодаря вашей самоотверженности. - Он бы вряд ли это сейчас оценил, - горько комментирует Нагасонэ. - Сколько действует яд? - Не помню, говорил ли я, Нагасонэ-сан, что очень ценю Ваше умение задавать вопросы по существу. Мне очень импонирует это качество. Что касается яда, здесь все непросто. Мы о нем пока мало знаем, и своими силами его не вытравить. Я могу только ненадолго погасить приступ и убрать боль, но это все. - То есть, Вы не сможете его вылечить? - Это чужеродная субстанция, - продолжает Ишикиримару, проигнорировав его вопрос. - И по-хорошему, организм данши способен отторгнуть ее, избавиться от нее сам, как от обычной человеческой инфекции. Но Хачиска-сан не справляется, ему не хватает силы. Возможно, слишком много времени прошло с момента заражения. Если ничего не предпринять в ближайшее время, яд его разрушит. - Ему можно как-то помочь? И что я могу сделать? Вы же меня сюда за этим позвали. - Ему нужна помощь извне, дополнительная сила, тогда его организм избавится от яда. Есть определенные техники, очень старые, которые могут помочь передать силу от одного данши другому. Проблема в том, что я хоть и владею этими техниками, не смогу этого сделать. Но можете Вы. - Но как я... - Нагасонэ вздрагивает и в панике трясет головой, внутренне холодея. - Я же ничего этого не умею. Что если я что-нибудь сделаю не так и ему станет еще хуже?! - Я научу Вас, - уверенно говорит Ишикиримару, и по его глазам видно, что, пожалуй, хуже быть уже не может. - В них нет ничего сложного, поверьте. Нужна предельная концентрация, наличие избытка свободной силы и умение ее сосредоточить на отдачу и на прием. Вам нужно будет передать свою энергию, дождаться, когда начнет отторгаться яд, и нейтрализовать его. Вы все это сможете. Нагасонэ все еще ищет аргументы, чтобы убедить Ишикиримару, что он не подходит для такой процедуры. Пусть найдет кого-нибудь другого, еще сильнее и мудрее, пусть идет в другую реальность и найдет самого опытного лекаря, кто гарантированно сумеет передать ему энергию и вылечить. Нагасонэ же сам разве что катаной размахивать умеет, но никак не применять на ком-нибудь тончайшие техники энергетической терапии, к которым и прибегают-то в случае крайней необходимости. Не говоря уже о том, что на месте этого кого-нибудь сейчас находится Хачиска, до которого дотронуться страшно. - Но почему именно я? - обреченно говорит он, как цепляясь за соломинку. - Изначально вы оба были сделаны из одного материала. И пусть кровного родства у вас нет, в этой реальности вы все равно были рождены в паре и носите в себе частицы друг друга. Проще говоря, его тело примет только Вашу силу, и только Ваши частицы смогут в него встроиться. Что ж, понятнее некуда. И Нагасонэ очень кстати вспоминает о своей решимости. У него есть реальная возможность проверить ее эффективность в действии. Круг замкнулся - жизнь Хачиски снова зависит от него. Но в этот раз он не позволит себе все испортить.

***

Оглядываясь назад, он не припомнит ночи, кажущейся столь бесконечной и выматывающей. Ишикиримару учит его, как и обещал, внешне несложной технике, придуманной не так давно одним из старейших данши, ныне коротающим дни в религиозном уединении. Процедура логически проста и понятна - дождаться приступа, вбросить количество силы достаточное, чтобы она встроилась в кровь и начала окружать и выталкивать зараженную энергию, поймать на выходе и уничтожить. Самым сложным был процесс ловли энергетических сгустков - абсолютно не материальные, в воздухе они представляли собой импульсы, которые нужно было загнать прямиком в разум, и уничтожать их приходилось там же. Хорошим подспорьем становится установленный Ишикиримару барьер, который не давал импульсам зацикливаться и практически полностью гасил их, когда они попадали в него, как в рыболовную сеть. Нагасонэ теперь знает, как обуздать свой разум и дисциплинировать тело, сделать их равновесными и гармоничными - Ишикиримару хороший учитель. Он знает, как отгородиться от эмоций и всего лишнего и напускного, что может пошатнуть баланс. Как направлять силу, передавать энергию, делать разум полем боя - он все это теперь знает. В его мозгу теперь царит звенящая тишина, ведь он закрылся со всех сторон неприступной стеной, заглушил земные страсти и свои чувства. Даже чувства к Хачиске, в котором он сейчас видит только объект терапии. Время идет так медленно, что его можно осязать. Он действует четко, не теряет ни минуты, уже предвидя зарождающийся приступ заранее, и встречает его во всеоружии, выполняя уже заученные наизусть действия. Раз за разом проводит один и тот же ритуал, а после обтирает Хачиску влажным полотенцем, пока оно не пропитывается потом и кровью, видит плоды своих трудов, когда часть ран перестает вскрываться, и на ее месте не остается даже шрама. Но паразит не хочет покидать тело Хачиски, видимо, находя его питательным, пожирает его изнутри. Кажется даже, что Хачиска похудел за эти часы, но Нагасонэ все еще надеется на обман зрения, хотя об скулы уже можно порезаться, а кожа на ключицах нездорово натянулась. Постепенно в комнате становится невыносимо душно, а вода подходит к концу. Остатки ее он бережет для Хачиски, который просыпается между приступами, с трудом разлепляет пересохшие губы в беззвучной просьбе о глотке воды. Нагасонэ не дает ему пить много, чтобы избежать обратного эффекта, даже когда Хачиска просит еще, умоляюще глядя на него и пытаясь тянуть не зажившую руку к пиале. Хоть Нагасонэ и оставил эмоции где-то далеко на фоне, жалость прорывается сквозь его защиту. Хачиска бредит, глядя в пространство мутными глазами, дергается и неловко изворачивается в ответ на попытки успокоить его и заставить лежать смирно, чтобы не растревожить раны. Несмотря на то количество энергии, которую он расходует, передавая силу Хачиске и отлавливая ядовитые сгустки чужеродной материи, Нагасонэ не чувствует усталости или даже легкого недомогания. Когда он заполняет раскрывающиеся раны своей силой и не без благоговения смотрит, как она разливается по телу, подсвечивает отравленную кровь и выталкивает ее наружу, он ощущает себя ближе к Хачиске, чем когда-либо. С тем же благоговением он пропускает через себя чужеродную энергию - она прожигает грудь насквозь, на мгновение сбивая сознание, хитростью пытается ассимилироваться в его тело. А дальше уже силой своего разума он захватывает ее, раздирает ее там, внутри себя, пока она не превращается в пыль, и не оседает на подкорке незнакомым, но таким заманчивым желанием мести. Последний приступ накрывает Хачиску под утро, когда он начинает приходить в сознание, и его скручивает коварно и жестоко, словно паразит, ощущая неминуемость исхода, решил нанести максимальный урон. Реакция Хачиски пугает Нагасонэ до потери пульса, и он чуть было не теряет концентрацию, формируя очередную порцию силы. Выдернутый из спасительного делирия, Хачиска мечется, как в агонии, пытается расцарапать плечо, на месте которого зияет воспаленная рана, пытается закричать, но не может, его горло закрывает спазмом. Нагасонэ хватает его за запястья, чтобы он не мог дотянуться до раны, затем рывком поднимает и изо всех сил прижимает к себе. Остановить процесс он уже не может, как бы не рвалось сердце от страданий Хачиски, и он крепко держит обеими руками, продолжая вбрасывать силу. Когда Хачиска уже начинает задыхаться от боли и судорог, импульс выходит из него, тягуче и нехотя, и Нагасонэ буквально затягивает его на себя, чтобы уже в недрах разума остервенело рвать его на части. Последние волны ядовитой энергии растворяются за его спиной, ударяясь о стенки барьера - и Нагасонэ чувствует, что сила по-прежнему хлещет из него, она как одержимая рвется наружу, шипя и перекатываясь волнами, и ее уже не остановить. Нагасонэ даже не думает, а подчиняется своему собственному инстинкту - и припадает к губам Хачиски, направляя в него поток силы, такой мощный, что он практически осязает его, а Хачиска, почти разрушенный болезнью, в его руках будто переплавляется, формируется заново, пьет эту силу, как потерянный в пустыне странник. Миг, когда Хачиска отталкивает его от себя, чтобы сделать большой и жадный глоток воздуха, он запомнит на всю жизнь. На него или сквозь него смотрят огромные, бездонные глаза - в них и изумление ребенка, только что появившегося на свет, и радость смертельно больного человека, чей недуг внезапно отступил и дал ему второй шанс. В этих глазах весь воздух чистого неба и сияние тысячи солнц - маленьких сверкающих зеркал, в каждом из которых отражается бурным потоком вся прожитая жизнь и сонмы немыслимо прекрасных первозданных миров. Насытившись воздухом, Хачиска роняет голову ему на плечо и обмякает, его измученные судорогами мышцы расслабляются, наполняются очищенной от яда кровью, а кожа, наконец, приобретает здоровый оттенок. С таким трудом возведенная защита в разуме Нагасонэ рушится, гремя обломками, и ему, такому большому и сильному Мечу, хочется рыдать и кричать во всю глотку - от радости и облегчения, от того, что смог и все сделал правильно, от того, что Хачиска поднимает едва зажившие руки и обнимает его за шею. Эмоции и чувства, прорвав плотину в его сознании, захлестывают его, кружат в безумном водовороте, и он с трудом сдерживается, чтобы не стиснуть Хачиску в руках со всей дури и не переломать ему ребра. Вместо этого он гладит его по спине, по спутанным волосам и ищет его взгляд, ощупывая руками лицо, на которое возвращаются краски. Шепчет какой-то бред и целует лоб и виски, которые наконец стали прохладными, слушает, как успокаивается его дыхание, по мере того, как очищенная кровь насыщается кислородом. Хачиска тяжелеет, его руки дрожат и соскальзывают с плеч, и Нагасонэ бережно укладывает его на скомканные простыни, чтобы теперь вдоволь налюбоваться отвоеванным у смерти сокровищем. Нагасонэ хочет многое ему сказать, мириады мыслей проносятся в голове и просятся с губ, но голоса своего он не находит и надеется, что Хачиска, который сейчас чувствителен, как пучок нервных окончаний, ощутит и увидит все сам. Он кладет ладонь на плоский живот, чувствует его тепло, размеренную пульсацию и твердость мышц, которая стала еще заметнее. Ведет руку выше, гладит мерно поднимающуюся грудь и тонкую шею, бережно касается лица и проводит пальцами по все еще сухим, но уже ярким и мягким губам. Хачиска расслабленно наблюдает за ним, полуприкрыв глаза, и почти не откликается на прикосновения, но Нагасонэ даже благодарен ему за это. Никакого сексуального подтекста нет ни в одном его движении, хотя тело привычно отзывается на изысканную наготу Хачиски - даже в подобном состоянии он столь пленителен, что поднимет мертвого. Просто сейчас Хачиска пахнет жизнью и чудом, и Нагасонэ непреодолимо тянет дотронуться, прильнуть к нему, вкусить хотя бы часть, чтобы сохранить ее в себе. Время, что остановилось еще вчера в уютной, душной тесноте энергетического барьера, все еще не хочет заводиться, оно обволакивает, делает движения медлительными. Оно перестало что-либо значить для Нагасонэ, как и весь мир снаружи вместе с предназначением и ответственностью. Все было пустым и незначительным. В центре его вселенной сейчас только Хачиска - бесконечно уставший и восхитительно живой, в воздушной отрешенности парящий где-то над землей. От него веет безмятежностью моря перед рассветом, цветом которого переливаются его глаза, таким заразительным, что оно передается и Нагасонэ, пока он чувствует Хачиску руками, скользя пальцами по бархатистой коже, напоминает себе о том, на что он готов пойти ради возможности прикасаться к нему. Хачиска раскрывается перед ним, такой хрупкий и податливый, что разум заволакивает туманом какого-то нового, неизвестного ему возвышенного вожделения. Нагасонэ узнает его заново, дотрагивается губами до каждого изгиба, каждого выступа, впитывая в себя удивительную текстуру кожи и сладковатый вкус и растворяясь в тихом удовольствии, когда Хачиска ласково гладит его волосы. Тонкие пальцы то слабеют, когда Хачиска ускользает в полудрему, то снова начинают легко массировать его голову, когда он снова просыпается и чувствует, как Нагасонэ неспешно касается губами его кожи. Он не успокаивается, пока на теле Хачиски не остается ни одного, даже самого укромного уголка, которого бы он не целовал или не касался пальцами, он даже не может представить, как долго это длится, так сильно он растворен в ощущениях, разрежен, как горное облако. Только когда по телу Хачиски бежит легкая дрожь, он начинает собирать себя по крупицам, возвращаясь к реальности, и накрывает его собой, согревая и защищая. Слова, возникшие из ниоткуда в тишине его разума, сами срываются с его опухших, онемевших губ, но он не знает, слышит ли его Хачиска. Хачиска только сонно целует его в губы и тут же проваливается с глубокий, здоровый сон, уткнувшись лбом в плечо. Внутри Нагасонэ все разрасталось и расползалось по венам нечто огромное и важное. Он решает не думать об этом - чем бы оно ни было, пусть придет само и расскажет все, как есть.

***

Рассвет он встречал, охраняя сон Хачиски и боясь шевельнуться и потревожить его, хотя очень хотелось сменить положение тела, потому что затекли руки и разболелась шея из-за постоянных попыток держать голову на весу. На какое-то время он заставляет себя расслабиться и ни о чем не думать, поглаживая еле двигающимися пальцами острую лопатку и чувствуя, как Хачиска дышит ему в ключицы. Барьер, окружавший их все это время, вдруг исчезает, бесследно растворяется в воздухе, словно испугавшись дневного света, и наконец перестает двоиться в глазах и вибрировать в затылке от концентрированной энергии. Когда воздух вокруг проясняется, Хачиска просыпается и первым делом озирается, слегка щурясь и принюхиваясь, затем основательно потягивается, упираясь руками в грудь Нагасонэ. Намек он понимает сразу и немного отодвигается, глядя, как Хачиска, убедившись, что все его конечности на месте и двигаются, снова укладывает голову на подушку и тихо вздыхает. Некоторое время они просто смотрят друг на друга, как в первый раз. Нагасонэ видит Хачиску все таким же легким и бесконечным, как накануне. Только взгляд выделяется на красивом бледном лице, цепкий и пронзительный, но направленный внутрь. Хачиска здесь, но он закрыт и созидает, он выглядит почти одухотворенным, и Нагасонэ чувствует себя частью этого состояния, впрочем, он и в самом деле был к нему причастен. Неожиданно он осознает, что пытался сказать тогда Ишикиримару - они действительно рождены в паре. Один пришел в мир, чтобы творить и разрушать, дарить жизнь или отбирать ее, а второй - чтобы сдерживать и уравновешивать, нести покой и излечивать. Они друг без друга не выживут. Интересно, понимает ли это Хачиска. Нагасонэ все хочет спросить его об этом, но в итоге не находит ничего более подходящего, чем сказать: - Прости меня. Лазурный взгляд фокусируется на нем не сразу, и Нагасонэ кажется, что его не услышали. Но Хачиска вздыхает, опуская ресницы, и отзывается. - Не за что извиняться. Ты сдержал обещание, - Хачиска снова поднимает на него глаза. - Поступи ты иначе, я бы тебя убил. - Ты не прав, - как можно мягче возражает Нагасонэ, хотя внутри мигом всколыхнуло. - Заступаться друг за друга - это такая же обязанность, как и защищать историю. - Это все казенные фразы. Мое требование остается прежним. - Можешь требовать, что угодно. А я буду поступать, как считаю правильным. - Не смей этого делать, - Хачиска повышает голос и с трудом приподнимается на локте. - Я не шучу, я не потерплю, если еще раз позволишь себе такое. Нагасонэ с обреченным рыком плюхается на спину и неистово трет лицо руками. Вот тебе и выздоровевший Хачиска, получи, что просил. Он начинает сердиться, и вообще, становится даже как-то обидно. - Да в кого ж ты такой упрямый? - цедит он сквозь зубы, пытаясь придать голосу злости. - Кстати, Изуминоками ты таких требований не предъявлял. - Я не успел, - Хачиска раздражается, обнаруживая, что придавил рукой волосы, и пытается их высвободить. - Я ему тоже все доходчиво объясню, не сомневайся. Что на это отвечать, Нагасонэ пока не может придумать, он молчит и старается просто злиться, как можно больше, накручивая себя обидой и ощущением несправедливости. Но у него ничего не выходит, потому что Хачиска, чертыхаясь шепотом, пытается встать, а пока еще слабые конечности плохо слушаются его, заставляя несколько раз упасть обратно на футон. Выглядит мило. На ум приходит забавное сравнение с котенком, который учится ходить на всех четырех лапках и по первости не может совладать с ними - Урашима бы точно умилился. Нагасонэ пытается прогнать улыбку с лица, благо Хачиска его сейчас не видит. - Помощь нужна? - не сдержавшись, подначивает он. - Благодарю покорно, я сам, - отмахивается от него Хачиска. Нужно знать Хачиску, который назло может сделать по-своему. Он прикладывает усилие и все же поднимает себя на ноги, правда, чуть не упав снова. Нагасонэ инстинктивно смещается в его сторону и выставляет руки, чтоб поймать в случае чего. Хачиска чует его движение спиной и замирает. - Я же сказал, не нужно, - не оборачиваясь настаивает он. - Хорошо, хорошо, уговорил, - бормочет Нагасонэ, усаживаясь поудобнее, и не сводит с Хачиски глаз. Так, на всякий случай, если придется рвануть вперед и ловить. Но тот упрям, как и ожидалось. Осторожно переступает на месте длинными ногами, пока не чувствует достаточно уверенности, чтобы сделать первые шаги. Медленно ходит по комнате, осматриваясь и растирая руки, пока не находит сложенную в углу юкату и неуклюже заворачивается в нее. Нагасонэ непривычно видеть его таким, ведь Хачиска даже пьянеть умудряется элегантно. Он грешит на то, что восстановление после таких повреждений, какие нанес ему ядовитый ретроград, проходит не так быстро. Мириться с этим Хачиска не хочет и продолжает перемещаться по комнате просто ради движения, потягиваясь и разминая кисти. - Хачиска, это неправильно, - первым нарушает молчание Нагасонэ. - Что именно? - рассеянно спрашивает Хачиска, старательно растирая пальцы. - Рисковать жизнью из-за глупых принципов. - Это твои принципы глупые, - по-детски отбивает Хачиска. - Нет, не глупые, черт возьми. Я по-другому не умею, потому что таким был мой хозяин. Ты-то где такой чуши понабрался? Он знает, что только что в очередной раз прошелся по самой болезненной точке в биографии Хачиски. И понимает, что шел на это уже осознанно, не с целью обидеть, а чтобы обратить на себя внимание. Но Хачиска не собирается обижаться. Он разворачивается к Нагасонэ, неловко покачнувшись, но удержав себя на месте, и сжимает в порыве досады кулаки. - Как ты не понимаешь? Я же так никогда не научусь! Как я смогу понять свой предел, если меня постоянно защищают? - Ты всему научишься, но не такими методами. - Не нравятся мои методы, предложи другие. - Предложу, когда придумаю. Но ты бы тогда все равно не выстоял против того ретрограда. - Я бы справился. Слышишь меня? Я должен был сделать это сам. Даже если бы он меня убил, я все равно должен был подняться и убить его первым. Мне нужно научиться справляться в одиночку. Нагасонэ снова собирается возразить - ему всегда есть что сказать Хачиске по поводу его безответственного подхода к собственной безопасности. Но в последний момент в голове что-то щелкает, слова застревают в горле, потеряв по пути свою правильность и уверенность. Он неожиданно понимает, почему Хачиска так трепетно относится ко всему тому, что требует от него принятия самостоятельных решений. Понимает, почему тот первым рвется в бой, почему отказывается отступать и чем так разительно отличается от других. Всю свою материальную жизнь он провел взаперти, тщательно оберегаемый своими хозяевами, и теперь, существуя в реальности Цитадели, ощущал острую потребность наверстать то, что упустил. Увлеченный и исполнительный Хачиска постоянно учился, и было совершенно неважно, что попутно он жаловался на свою нелегкую судьбу, морщил маленький нос и сокрушенно вздыхал, если не получалось. Неудачи не смущали его, он бился над проблемой ровно столько времени, сколько было необходимо для того, чтобы довести начатое не только до логического завершения, а вообще до идеального состояния. Как Меч, ни разу не реализовавшийся по своему прямому назначению, Хачиска рьяно взялся освоение техник кэндзюцу и тактических приемов, учился у всех, кто делился опытом. Даже у Нагасонэ по случаю. Он изначально являлся обладателем отличных задатков боевого клинка, как и все представители Котэцу, способным и восприимчивым, так что здесь он догонял и перегонял своих учителей. Он учился всему тому, что касалось человеческого, или, скорее, душевного. Учился любить и заботиться, и для того же Урашимы он стал даже не братом, а отцом и матерью в одном лице. Он учился сопереживать и слушать - чуткий по своей природе, он без труда познал и эту науку. Да что там, сложно даже представить, какой путь он прошел, пока не начал принимать Нагасонэ как часть своей жизни. Хачиска учился доверять и принимать, и здесь ему приходилось сложнее всего - из-за своей гордости и желания все делать самому, чтобы доказать, что он достоин, он схлопывался, как раковина, уходя в рефлексию. До Нагасонэ все это доходит только сейчас, хотя он совершенно искренне сопереживает Хачиске по поводу его прошлой жизни. Будто Хачиске нужно было попытаться умереть, чтобы осознание, наконец, нашло путь к его разуму. Теперь Нагасонэ понимает. Но это вовсе не значит, что он согласен. - Что ты молчишь? - по-своему расценив возникшую паузу, продолжает распаляться Хачиска. - Давай, скажи уже что-нибудь умное по поводу того, как надо себя беречь, ты же обожаешь читать мне такие нотации. Нотация, в принципе, у Нагасонэ была припасена уже давно, и раз уж Хачиска сейчас сам просит, придется ее озвучить. Он только открывает рот, чтобы начать говорить, как слышит, что Хачиска вскрикивает, и в его голосе намешалось и удивление, и неподдельный ужас, и даже паника. Нагасонэ подскакивает от неожиданности, но тут же облегченно выдыхает и чует надвигающуюся беду - Хачиска нашел зеркало, и теперь смотрит в него широко распахнутыми глазами и прижав руку ко рту. - Это просто отвратительно... какой кошмар, я страшнее ретрограда, - приглушенно шепчет Хачиска себе в ладонь, в шоке глядя на свое отражение. - Да ладно тебе, бывает и хуже, - невпопад ляпает Нагасонэ. - ...немыслимо, я умру, если меня кто-нибудь увидит, - продолжает причитать Хачиска. А потом до него доходят слова Нагасонэ, и он кричит, тыкая пальцем в его сторону. - Отвернись! - Слушай, я уже видел все, что можно было. Не надо меня стесняться. - Ты издеваешься?! Отвернись, кому сказал! Нагасонэ поднимает руки, мол, сдаюсь, и закрывает лицо ладонью, отворачиваться ему попросту лень. Следом на него накатывает предательский смех, который он запихивает обратно изо всех сил, но его плечи уже сотрясаются от молчаливого хохота, и он чувствует, как Хачиска прожигает его разъяренным взглядом. - Я, конечно, пожалею, что спросил, но что здесь смешного? - угрожающе шипит он. - Ничего. Правда, ничего, - выдавливает из себя Нагасонэ, пытаясь заставить свой голос звучать ровно, но, конечно же, у него не получается, он продолжает захлебываться смехом, и это выводит Хачиску еще больше. - Ты просто... невыносимая, гнусная подделка! Нагасонэ только согласно кивает - ему не впервой слышать подобные комплименты, он к ним даже привык, настолько, что даже отвечать не хочется. Все еще смеясь он наблюдает, как Хачиска дрожащими руками закалывает волосы - получается небрежно, пряди торчат в беспорядке, выбиваются и падают на плечи, обрамляя исхудавшее лицо, но выглядит все равно красиво. Хачиска, конечно же, этого мнения не оценит, поэтому Нагасонэ молчит и провожает глазами каждое его движение. Лишь только после того, как Хачиска, нервно озираясь, ужом выскальзывает за сёдзи, он словно по команде перестает смеяться и долго смотрит в одну точку. Он все же рад, что Хачиска в чем-то не меняется и остается верен себе. Ему очень идет - быть вот таким, капризным, рафинированным Котэцу. Живым Котэцу.

***

Их жизнь быстро входит в прежний ритм, хоть и претерпев некоторые изменения - времени для праздности практически не остается, работать приходится много и усердно, что в полях, что за их пределами. Нагасонэ видит в этом что-то вроде мобилизации, но задать соответствующий вопрос ответственному лицу нужным не считает. Он знает, что если Саниве будет что сказать, он скажет, а пока нет смысла беспокоить начальство по пустякам. Ретрограды тоже чрезвычайно активизировались, массово атакуют ближайшие временные периоды, так что приходится бросать все существующие в Цитадели силы, чтобы пресекать их новые попытки изменять реальности. Благо, сейчас их атаки легко просчитать, поскольку они сами не отводят себе времени на формирование долгосрочных целей, и пытаются взять количеством изматывающих боев. В связи с этим появляется теория, согласно которой ретрограды представляют собой некий единый организм с сообщающимися частями. И судя по всему, та часть, что отсиживалась в скрытых столетиях, до сих пор оставалась козырем. После того, как группа под предводительством Хачиски сумела уничтожить целый отряд, среди обычных ретроградов начался нешуточный переполох. Саниве, как ни странно, пришлась по душе и теория, и сложившаяся ситуация, так как появилась возможность убить двух зайцев одним выстрелом. То есть, уничтожить как можно больше ретроградов, которые сейчас в больших количествах обнаруживали себя, и выследить следующий отряд, а может даже и предводителя ретроградов нового типа. В итоге, практически все данши, от мала до велика, сейчас задействованы в миссиях разной степени сложности и удаленности, либо в интенсивных тренировках. Лишь некоторые постоянно находятся в Цитадели и следят за соблюдением порядка, своевременно восполняют запасы и восстанавливают поврежденных Мечей. Нагасонэ от такой погруженности в работу ощущает разве что удовольствие и прилив бодрости - от возможности подраться вволю, ибо его клинок уже заскучал в ножнах, да и ему самому не мешало бы размяться и привести тело в тонус. Единственное, что омрачает его приподнятое боевое настроение, так это невозможность видеть остальных Котэцу - их разбрасывают по разным командам, и встречаются они разве что в Цитадели, когда валятся с ног от усталости. Разумеется, Нагасонэ скучает. И по Урашиме, который своим солнечным присутствием способен разгонять грозовые тучи. И по Хачиске, которого ему недостает теперь, как выяснилось, везде, куда ни посмотри. Он даже по надменности и ехидным комментариям начинает скучать, потому что их тоже, как и всего Хачиски, рядом нет, и если бы не редкие, своеобразные знаки внимания, которые удается ухватить за хвост по ходу движения, он бы совсем свихнулся. Доходит уже до того, что он завидует командам, в состав которых включают Хачиску, искренне надеясь, что они понимают, как им повезло - в отличие от него, они могут видеть Котэцу и сражаться с ним плечом к плечу. Как повезло и тем, с кем Хачиска тренируется, потому что с Нагасонэ он с момента выздоровления тренироваться отказывается. Нагасонэ даже пытается возмутиться по этому поводу, но Хачиска придумывает ловкое объяснение, мол, ему сейчас нужно осваивать новые стили боя и поэтому ему нужны разные противники, чтобы уметь быстро переключаться, и Нагасонэ в замешательстве чешет затылок - это его таким образом только что оскорбили или ненавязчиво отшили, дабы под ногами не путался? В Цитадели Хачиска целиком поглощен тренировками и подготовкой к заданиям, он рационально использует каждую минуту, заполняя все свое время чем-то полезным, и устает так, что может отключиться на ровном месте. Нагасонэ даже пару раз находит его в неподходящих для отдыха местах, переносит в их с Урашимой комнату, украдкой радуясь уже тому, что может просто подержать его в руках, а затем под шумок пристраивается рядом и засыпает, зарывшись носом во вкусно пахнущие волосы. Хачиска вроде как не возражает, но по утрам все же выворачивается из его тесных объятий и прогоняет его, якобы, чтобы не смущать Урашиму. Как будто Урашима ничего не понимает, ну да, как же. На личное определенно не хватает ни ресурсов, ни времени, поэтому Нагасонэ терпит и выкладывается полностью в каждом сражении, не позволяя лишним мыслям взять над собой верх. Он хорошо помнит, к чему это привело в последний раз, и этот урок он усвоил на всю оставшуюся жизнь. Его все еще не покидает ощущение, что ему предоставится возможность отыграться. Ощущение появилось из ниоткуда и ненавязчиво витает себе в воздухе, но Нагасонэ оно нравится, оно приятно отдает невысказанной злостью и вероятностью мести, совсем как тогда, когда он разрывал своим разумом чужеродные импульсы, разрушающие изнутри тело Хачиски. Ему никогда раньше так не хотелось убивать - не защищать, как должно, а именно нападать, целенаправленно загонять и рвать на куски. Но пока остается лишь терпеть, верить и ждать, когда ему представится шанс проявить себя. В своей удаче он не сомневается, он знает, что судьба ему благоволит.

***

Цитадель, поглощенная бесконечной чередой событий, продолжает жужжать, как громадный улей. В какой-то момент наступает долгожданное затишье - относительное, конечно, но все же. И конечно, по этому поводу основной состав решает проставиться - столько времени провести в напряжении, без возможности выдохнуть и расслабиться, тут кто угодно захотел бы к бутылке приложиться. Порядком измочаленные данши так долго ждали этого дня, что стараются оторваться впрок, мало ли, вдруг еще не скоро представится такая возможность. Нагасонэ даже любопытно, кто выделится этим вечером, ведь обязательно кому-нибудь сорвет крышу. На всякий случай он старается много не пить, что-то ему подсказывает, что нужно будет кого-нибудь останавливать, и уже с подозрением косится на Изуминоками, который с удовольствием закладывает за воротник, уже отлежавшись после первого раунда, а рядом с ним суетится вездесущий Хорикава, который явно уговаривает практически невменяемого Канэ-сана чего-то не делать. Но Изуминоками вскакивает на ноги и громогласно объявляет, что сейчас будет хайку. Хорикава все еще пытается что-то сказать, неуверенно дергая Изуминоками за рукав, но тот не замечает. ...О мой ловец стрекоз! Куда в неведомой стране Ты нынче забежал?...** Присутствующие хайку заценили и одобрительно хлопают, хотя Касэн слегка кривится - видимо, подача не зашла. Однако, Изуминоками еще, по всей видимости, не закончил свою мысль и также громко продолжает: - Хачиска Котэцу, где мой обещанный поединок? Нагасонэ еле успевает поймать свою падающую челюсть и видит, что к Изуминоками выходит Хачиска, подавая знак подорвавшемуся Хорикаве, что в его вмешательстве нет нужды. - Может, для начала протрезвеешь, Изуминоками? Мечу Шинсенгуми не пристало драться под мухой. Ответ Хачиски, как и дружный смех собравшихся данши, воодушевляет Канэсаду еще сильнее, что в принципе неудивительно. Он тут же встает в стойку и молниеносно вынимает меч из ножен. - А ты, значит, в моих способностях сомневаешься?! - Не сомневаюсь. Только хочу, чтобы все было по-честному. - Я тебе покажу по-честному. Или прическу испортить боишься? - Ну, раз ты так просишь... В ответ Изуминоками издает воинственный вопль, чуть ли не пританцовывая в предвкушении, пока Хачиска в своей неспешной манере, исполненной чувства собственного достоинства, выходит из толпы и встает в стойку напротив него. С тем же достоинством он вытаскивает меч и долго перебирает пальцами по рукояти. Нагасонэ отмечает, что Хачиска совсем не волнуется, хотя прекрасно знает, что пьяный Изуминоками сражается ничуть не хуже трезвого, зато остановить его в этом состоянии может разве что каменная стена. Хачиска для этой роли, образно говоря, не годится, тем более, когда сам под градусом, и Нагасонэ в задумчивости чешет щетину на подбородке, гадая в каком состоянии он с этого поединка будет Хачиску вытаскивать и как его потом успокаивать. Тем временем шумная компания порядком разогретых данши постепенно притихает, и вскоре настает такая тишина, что становится слышно, как громко дышит Изуминоками, как и всегда в тех случаях, когда желание подраться распирает его и превращает его кровь в кипяток. Канэсада внимательно следит за руками Хачиски, и лишь когда его пальцы замирают вплотную к гарде, на его лице появляется улыбка, больше похожая на оскал. Он более не выжидает и бросается вперед с такой силой, что чуть не выбивает ногами искры. Нагасонэ ловит себя на странном ощущении, что впервые за все время, что он знает Хачиску, он выступает в роли зрителя, у которого нет ничего, кроме глаз. И нельзя поединок остановить, хотя ему эта идея не нравится с самого начала, или подойти совсем близко, чтобы можно было, допустим, помочь, и тем более нельзя ничего говорить или давать советы, когда очень охота поправить положение рук, например, или подсказать направление, куда лучше сместиться. За это все Хачиска может закатить такой скандал, который ему в страшных снах не снился. Оно и понятно, Нагасонэ сам кого угодно бы пришиб на месте, если бы ему начали под руку вещать, да и вообще это унизительно и неправильно как-то, вмешиваться в чужой поединок по сугубо личным причинам. Однако, просто поорать в поддержку вместе со всеми - это не возбраняется. Бой выходит жарким и динамичным, и того азарта, с которым эти двое вытряхивали друг из друга душу, хватило, чтобы вскружить и без того нетрезвые головы всей меченосной братии. Нагасонэ тоже заражается этим азартом, благополучно забывает, что волновался за Хачиску, и какое-то время наслаждается видом двух поджарых длинноволосых бойцов в боевом танце, сопровождающих каждый свой выпад громкими воинственными выкриками и звонким лязгом клинков. Он вынужден признать, что бой выглядит эффектно, и что Хачиска, что Изуминоками, каждый на своем кураже вытворяли порой нечто невозможное, порхая вокруг друг друга и сверкая глазами, и неважно, что сделано это было отчасти на публику. Когда же минута любования проходит, Нагасонэ ощущает уже знакомое и такое нежеланное жжение в грудной клетке, и слишком поздно осознает, что его снова и некстати накрывает волной отвратительной ревности просто от того, что Хачиска отказывался от поединков с ним, а к Изуминоками он вышел, стоило тому взять его на слабо. Целиком поглощенный нагрянувшими эмоциями он даже пропускает финал поединка, о чем искренне жалеет. Изуминоками все же нашел свою каменную стену, и по стечению некоторых обстоятельств - то ли звезды так сошлись, то ли еще что - Хачиска вырвал-таки у него победу. Триумф Хачиска никоим образом не обозначает, лишь с традиционным звоном отправляет меч в ножны и удаляется с крутого разворота, вздернув повыше свой аристократический нос и мазнув волосами по лицу Изуминоками, который тут же снова становится тем не умеющим пить любителем сакэ, театрально хватается за сердце и падает на землю. И кажется, он пытается сказать Хачиске какой-то комплимент, но к счастью не успевает, его заглушает вовремя подоспевший раскрасневшийся Хорикава. Нагасонэ хватает ума не акцентировать на этом внимание, ему сейчас слегка не до признаний немного неадекватного от выпитого товарища. Он уже успел неплохо накрутить себя до нужной кондиции, поэтому перехватывает Хачиску на полпути и молча тащит в первое попавшееся пустое помещение. Хачиска, как и полагается, изо всех сил пытается вырваться и требует, чтобы его немедленно отпустили - как будто это хотя бы раз сработало. Убедившись, что вокруг точно никого нет, Нагасонэ стискивает плечи Хачиски, впиваясь в них негнущимися пальцами, и кричит так, что у самого закладывает уши. - Какого хрена ты творишь?! - Не понял? - возмущение моментально исчезает с лица Хачиски, уступая место недоумению. - Значит, вот оно как, мой стиль тебе не подходит, а Изуминоками в самый раз? - не сбавляет тон Нагасонэ, хотя сразу после сказанного понимает, насколько абсурдно прозвучало каждое слово. - Даже если и так, в чем проблема? - Хачиска сверлит его недовольным взглядом и пытается вывернуться, но не может даже пошевелиться. - Да в том, что ты со мной драться отказываешься, и меня это бесит. - По-моему, ты просто докапываешься. - Если бы я действительно докопался, ты б у меня давно под замком сидел. - Слышишь ты! - теперь уже черед Хачиски кричать на него, и Нагасонэ вздрагивает от его громкого и злого тона. - Сажай туда кого-нибудь другого, я уже там насиделся на несколько жизней вперед! Нагасонэ не находит подходящих - или приличных - слов для ответа и встряхивает Хачиску, как куклу, и тут же пугается своего порыва и отпускает его. Хачиска от неожиданности ойкает, когда от резкого движения вперед его волосы лиловым водопадом сваливаются на лицо, и внезапно начинает тихо смеяться, с трудом поймав равновесие. Гнев сразу куда-то испаряется от вида хихикающего Хачиски, прядь за прядью убирающего волосы с зардевшегося лица подозрительно жеманными движениями, заставляя вспомнить, сколько он перед поединком выпил. - Так какого хрена? - устало повторяет Нагасонэ, складывая руки на груди. - Какая у вас, подделок, память короткая, - беззлобно огрызается Хачиска, закатывая глаза. - Я же обещал с ним поговорить по поводу того, что меня защищать не нужно. Вот и поговорил. - И все? - недоверчиво переспрашивает Нагасонэ. - Все. Кто ж знал, что ему сакэ так в голову ударит, что даже утра не подождет, - лицо Хачиски несколько мгновений выражает крайнюю задумчивость, после чего он снова начинает хихикать. - А, неважно, он завтра уже все забудет. То, что Нагасонэ сейчас чувствует, вряд ли можно назвать облегчением в полной мере. Но ему и правда становится легче, хотя бы от того, как сам Хачиска так легко говорит об этом. И про под замок посадить - это он зря ляпнул, надо будет впредь за языком следить. Хотя, если бы не Хачиска, его бы так не скручивало от того, что приходилось сдерживать то, сдерживать не хотелось. Как-то так. - Шмель ты злобный, - Нагасонэ бубнит первое, что приходит в голову. - Мог и не доводить меня, а просто сказать, как есть. А Хачиска уже хохочет - громко и заливисто, так он может смеяться, только когда выпьет и ему действительно смешно. Он все пытается набрать в легкие воздуха и между приступами смеха требовать у Нагасонэ объяснений, почему именно шмель и именно злобный. Нагасонэ поскрипывает желваками и думает, что Хачиска сейчас играет с огнем, раз стоит тут перед ним и смеется до слез, тыкает пальцем в его бицепс и искренне полагает, что ему за это ничего не будет. И что он ни разу еще не заваливал Хачиску после хорошей драки, хотя столько раз ему страшно хотелось, ведь тогда от Хачиски так несет адреналином и возбуждением за километр, что Нагасонэ потряхивает. И еще ему невыносимо хочется Хачиску заткнуть, но тот может начать кусаться, если сочтет способ недостаточно подходящим. Что ж, сам виноват. У него тоже есть свой предел, заходить за который не рекомендуется даже Хачиске. Проходит еще одна жалкая секунда, прежде чем Нагасонэ прерывает свои пространные размышления, с глухим стуком прикладывает Хачиску об ближайшую стену и жадно впивается в горячие губы с привкусом хорошего сакэ. Хачиска сопротивляется, упираясь сжатыми в кулаки руками в его плечи, хотя нетрезвый он обычно более податлив, но Нагасонэ только сильнее придавливает его к стене, вжимаясь пахом в пах. Он даже не сразу замечает, что Хачиска укусил его, но почувствовав во рту железный привкус крови, заводится еще больше - оказываемое сопротивление для него давно уже не преграда, а так сказать, штрихи к портрету человека, который не устает сводить его с ума. Он без труда заламывает Хачиске руки и задвигает колено между крепких бедер, и только тогда прерывается, чтобы поинтересоваться, каким теперь образом тот намерен сопротивляться. Хачиска запрокидывает голову, глядя на него так высокомерно, как только может в своем положении, часто дышит и опасно улыбается припухшими губами с размазанными следами крови, от одного взгляда на которые у Нагасонэ сводит челюсти и пульс колотится в висках. Играться вздумал, значит, да еще собой невероятно доволен. И снова смеется, нахально сверкая глазами, но Нагасонэ уже не обращает на это внимания, как и на продолжающиеся попытки выкрутиться из его рук, полностью поглощенный избавлением от прилипшей к телу одежды. Хачиска все еще продолжает смеяться, когда Нагасонэ зажимает в кулаке его волосы и трется плотью об ягодицы. И наконец, смех переходит в долгожданный громкий, болезненный стон, когда Нагасонэ входит в него разом, откровенно настроившись заставить Хачиску кричать. И пусть сам потом объясняет любопытным и мимо проходящим, что здесь произошло. Где-то в процессе Хачиска жарким шепотом обещает его убить. Отвечать на это нет смысла, но Нагасонэ тем не менее снисходительно предлагает ему для начала завершить то, что он своими же стараниями и спровоцировал. И потом пусть убивает, сколько хочет, если конечности соберет. А он пока будет упиваться восхитительным телом Хачиски, по которому он безумно соскучился, и старательно гнать от себя мысль, что его, похоже, угораздило по второму кругу.

***

Затишье очень пригодилось ему, чтобы перевести дух и аккумулировать силы. Как он и предполагал, судьба благоволит ему - как и Санива, который вдруг призывает его и предлагает присоединиться к новой группе, которой руководит Томоэ. Помимо него, в группу предложено вступить еще нескольким сильным данши из Цитадели - на абсолютно добровольных началах и при соблюдении определенной доли секретности. Задание откровенно пахнет засадой и серьезными трудностями, и Нагасонэ без раздумий соглашается. Трудности он уважает, преодолевать их считает делом чести, к тому же он с облегчением узнает, что Хачиска в этой группе отсутствует. Причины последнего ему не озвучивают, и не то, чтоб ему было неинтересно, ему вполне достаточно того, что мироздание сжалилось над ним. Озвученная секретность явно говорит о том, что задание специфическое, и Нагасонэ интересуется его целью, и его предположения подтверждаются - разведгруппа, вооружившись полученными ими знаниями, провела кропотливую работу, прочесав неоднозначные скрытые столетия, и обнаружила в одном из них присутствие ретроградов нового типа. Цель все та же - найти и уничтожить, при необходимости идти по следу и уничтожить. В помощь им выделен отряд из одной далекой реальности, который данши между собой называют "реальностью смертников" - она была абсолютно безнадежной, короткой и закольцованной, и никакие изменения не могли остановить ее цикл. Нагасонэ соглашается с мрачным энтузиазмом, благодарит за назначение и чисто для себя спрашивает, только ли из-за силы его в эту группу пригласили. Оказывается, не только. Помимо того, что он силен, он еще и мотивирован. Нагасонэ уточняющих вопросов более не задает и благодарит еще раз - уже за то, что Санива не призвал Хачиску. Тот отзывается на благодарность с печалью, велит беречь себя и не увлекаться жестокостью. Они все до последнего держат обещание, данное Саниве, следуя ему также беспрекословно, как и любой другой его просьбе или приказу, не позволяя себе задумываться о причинах. Для них это как минимум вопрос доверия. Раз никто больше не должен знать, значит, так нужно, и на этом вопрос закрыт. Ничего не говорить Хачиске почему-то оказывается сложнее, чем он думал - хочется привычно поделиться с ним своими мыслями, поспорить немного и услышать его идеи. Он обязательно предложил бы что-нибудь нестандартное, от чего сразу потянуло бы высказать сотню соображений против, а в голове бы уже разрасталось любопытство, подстегивая хотя бы попробовать. Беседовать с Хачиской можно о чем угодно, и даже несмотря на его язвительность Нагасонэ любит эти разговоры, порой долгие и уходящие в неизвестную ему глубину, и сейчас ему приходится неловко лавировать в общении с ним, чтобы не налететь на какой-нибудь подводный камень. Ему непривычно это делать, он не умеет врать и притворяться, а Хачиска внимателен к деталям, и складывается впечатление, что он все-таки о чем-то догадывается. Но Нагасонэ держит оборону, прячась от дотошного взгляда, думая, что если Хачиска об этой миссии узнает, то точно не от него и не сейчас. Времени до отправки остается все меньше, и Нагасонэ готовится, ощущая себя уравновешенным и спокойным, словно получив одобрение на гнев он снял с себя оковы субординации, а предвкушение мести сводит его страхи и границы к нулю. А еще у него есть цель и полный карт-бланш на любые действия, даже те, что выходят за рамки приказа, и эта свобода приятно щекочет внутри, почти как возбуждение после долгого воздержания. Ему начинает нравиться чувство вседозволенности, когда дело касается убийства ретроградов, и он все чаще возвращается мыслями к несколько отвязному стилю боя Хачиски, который в своем поведении с противником действительно ассоциировался с дикой кошкой. Нагасонэ видит эту дикость уже совсем иначе и по-своему завидует ей, настолько она исполнена первобытного охотничьего восторга и так жадно Хачиска упивался ей - именно в этом Нагасонэ всегда намеренно ограничивал себя, считая, что эти моменты могут только мешать. Видимо, настал момент, когда он может в чем-то брать пример с Хачиски. Навязчивая мысль о том, как будет рассержен и обижен Хачиска, когда узнает, что ему не позволили отправиться в скрытые столетия вместе с ними, немного омрачает предвкушение от предстоящей битвы. Очень может быть, что Хачиска никогда ему этого не простит. Но как бы то ни было, разбираться с этим ему предстоит позже. А в том, что это позже обязательно наступит, он не сомневается, потому что ему есть куда возвращаться. Ход его мыслей прерывает Изуминоками, возникший рядом так неожиданно, что Нагасонэ передергивает. - Ты чего подкрадываешься? - интересуется Нагасонэ, морщась от ощущения вставших дыбом волос на загривке. - Да так, хотел посмотреть на правильного Нагасонэ Котэцу с неправильными мотивами, - саркастически скалится Изуминоками. - А без загадок можно? Погода сегодня так себе, знаешь ли, плохо соображаю. - Ты знаешь, о чем я. Нехорошо идти на задание с таким настроем. - Тебе-то какое дело до моего настроя? И кто тебе про задание сказал? - Кто, кто. Санива и сказал, - Изуминоками отряхивает плащ от несуществующей пыли и вздергивает подбородок. - Или ты думал, что до меня очередь не дойдет? - Ну, что я тебе могу на это сказать? Добро пожаловать. - Я сейчас тебе скажу, куда твое "добро пожаловать" можно засунуть. Санива хоть знает, чем ты мотивирован? - Знает, - Нагасонэ в очередной раз проверяет, хорошо ли закреплены ножны меча на поясе, и открыто смотрит на Канэсаду. - Поэтому и позвал в эту команду. - Любит тебя начальство, ничего не скажешь, - беззлобно хмыкает Изуминоками и наигранно вздыхает. - Раз позволяет тебе участвовать в миссии ради мести. Насколько я помню, это у нас запрещено. - Не вижу в мести ничего предосудительного. - Раньше ты был иного мнения. - Раньше не было повода. Изуминоками явно хочет что-то добавить - например то, что Нагасонэ изменился, или что он сам на себя не похож порой, когда речь заходит о Хачиске. Но он только молча кивает с той же странной полуулыбкой на лице и смотрит сквозь Нагасонэ, будто тот вдруг стал прозрачным, как призрак. - А каковы твои мотивы? - прищуривается Нагасонэ и ждет ответа довольно долго, не сводя взгляда с неестественно задумчивого лица Изуминоками. Канэсада снова фокусируется на нем, его улыбка медленно сползает с лица, уступая место воинственно-сосредоточенному выражению. - Хорош болтать уже. Пора идти. - Ты же первый этот разговор завел. - Ой, вот не начинай, а? Нормально же общались... Изуминоками круто разворачивается и быстрым шагом двигается к месту сбора. Ничего иного Нагасонэ и не ожидал. Он смотрит в спину удаляющемуся Изуминоками, слышит, как тот громогласно приветствует внушительную группу бойцов из соседней реальности, попутно назвав их пушечным мясом, и думает о том, что сейчас уже неважно, что у их целей могут быть одни и те же корни. А еще о том, что убойная сила Изуминоками будет как нельзя кстати. И что в случае успеха от Хачиски достанется им обоим.

***

Время для них всегда было понятием относительным, чем-то эфемерным и глобальным одновременно, над чем они не властны и чьи проявления необходимо принять, как данность. Но только вернувшись в Цитадель несколько тяжелейших недель спустя, они ощущают контраст между тем, какими они уходили, и какими вернулись, даже спрашивать нет нужды, все видно по глазам, разговаривать которыми они уже настолько привыкли, что чуть было не отсохли голосовые связки. Они много чего еще привыкли делать, пока выполняли это задание, например, каждую минуту пересчитывать присутствующих или вместо сна составлять список желаний, которые необходимо будет исполнить, если в живых останутся. Время в Цитадели течет иначе, и недели и месяцы, проведенные в прошлых столетиях, какими бы долгими они не были, в родной гавани могут оказаться всего лишь часами, максимум - днями, и в зависимости от цели миссии данши могли проводить там периоды, для обычного человека сравнимые с десятилетиями. По большей части данши об этом не задумывались. Те, кто нес в себе некий груз только ему известных переживаний прошлой жизни, задумывались периодически. Ни к чему толковому это не приводило, как правило, и в результате рискнувший пораскинуть мыслями шел и напивался до беспамятства. Напиться очень хотелось, кстати. Да, именно так они и сделают, все вместе, как обычно, когда пройдут карантин и первичную реставрацию. Они понимающе кивают друг другу, кто-то даже украдкой пытается улыбнуться и стесняется кривой улыбки, будто мышцы лица атрофировались, привыкнув больше скрипеть челюстями и хмуриться. Первые минуты Нагасонэ чувствует себя чужим в родной реальности, это даже нормально. Он практически после каждого задания себя так чувствовал и научился ассимилироваться максимально быстро, чтобы поменьше энергии тратить. Сейчас же он ощущал себя слишком тяжелым и грузным для реальности своего дома, не вписывался в нее, как медведь в карточный домик, и в какой-то мере ждал, что Цитадель выплюнет его обратно, туда, откуда его принесло вот таким, неправильным. Побаливают несерьезные раны, так, пустяки, только царапины и небольшие трещины, которые больше ноют и раздражают, и этим отнимают силы. Усталость свинцовыми гирями тянет к земле - дорога обратно порядком измотала их всех, Томоэ направил группу не напрямую, а несколькими бросками и через две временные петли. В итоге они прибывают раньше заявленного времени, да еще ночью, поэтому их встречает разве что темнота на пару с ополоумевшими цикадами. Наверное, это хорошо, что их сейчас никто не видит. У них есть немного времени, чтобы привести самих себя в чувство и достать из-за пазухи спрятанные поглубже эмоции. - Нормально так с пересадками проехались, тут из кого угодно лягушачья подметка получится, - мрачно замечает Изуминоками, пряча за кулаком свои позеленевшие мощи. - Не сдерживай себя, друг мой, ты же дома, а дома все можно, - предлагает Нагасонэ и хлопает его по плечу. - Да иди ты, - дружелюбно ворчит Изуминоками. Нагасонэ слушает вполуха - и ругательства Изуминоками, и шепот остальных, постепенно переходящий во вполне нормальные, привычные голоса, и шум ветра в ветках деревьев, и этих злополучных цикад, от которых ночью спасу нет. Глаза привыкают к темноте, а в горле перехватывает от мягко резонирующих в груди уютных звуков шагов по энгаве и шороха сёдзи. В своей комнате он наспех сбрасывает доспехи, полностью уверенный, что хочет остаться один, посидеть в тишине или вовсе забыться сном. Время идет и он ловит себя на том, что стоит посреди комнаты, тупо глядя в пустоту, как дерево без листьев посреди выжженного поля, а сна ни в одном глазу, несмотря на раны и усталость. Он спрашивает себя, чего он хочет, почему не падает, как подкошенный, как и собирался сразу после прибытия. Разум отозвался многозначительным молчанием, мол, кого он, собственно, спрашивает, а ноги сами несут его прочь из комнаты. И он ничуть не удивляется, вскоре обнаружив себя совсем в другом месте, ведь туда его тянуло, как магнитом, с того самого момента, как под ногами оказалась родная земля. Он вглядывается в темноту, зачем-то стараясь дышать потише, не в состоянии избавиться от ощущения собственной чужеродности - он все еще воспринимает себя огромным и неповоротливым, боясь лишним движением разнести все вокруг. Глаза выхватывают силуэт спящего прямо под окном Урашимы, от вида которого внутри моментально теплеет, и уже совсем рядом - подсвеченный лунным светом изгиб бедра Хачиски и небрежно разбросанные по полу слабо мерцающие лиловые волосы. В горле набухает вязкий комок, перекрывая ему воздух, и Нагасонэ судорожно вздыхает, пораженный догадкой - Хачиска никогда не спит вот так, просто в юкате, не завернувшись гусеницей во что-нибудь и не убрав волосы. Только беспокойно дремлет, вздрагивая от каждого шороха, если волнуется и ждет чего-то. Нагасонэ больше не медлит ни секунды и ложится рядом, обнимая со спины и прижимаясь всем телом. Судорожно вдыхает в себя запах Хачиски, от которого тотчас же кружится голова. Ощупывает округлое плечо, жесткие ребра, тонкую талию и изумительно длинное бедро - жадно, вдавливая пальцы в теплую мягкую кожу сквозь ткань юкаты, пока не убеждается, что это не очередной обрывистый сон, а вожделенная реальность. Он действительно вернулся домой, изголодавшийся по тишине и теплу, и сминает в руках Хачиску, чей образ для него все это время был единственным маяком в непроглядной мгле, о его витальном присутствии он мечтал на тревожных ночных дежурствах, когда от напряжения сводило руки, сросшиеся с мечом, а каждое утро не сулило ничего хорошего. Хачиска молчит и не оборачивается, только послушно устраивается на его руке, кладет пальцы поверх его шершавой, исполосованной трещинами ладони, ведет лопатками, плотнее вжимаясь в его грудь, и обмякает, отпуская прочь многодневное напряженное ожидание. Нагасонэ продолжает гладить его, смотрит из-за его плеча на Урашиму, раскинувшегося на своем футоне морской звездой и погруженного в глубокий сон, и вместе с тихим счастьем внутри него необратимым оползнем нарастает голод, притупляя боль от ран и состояние собственной инородности. Этот же голод привел его сюда, как зверя, который инстинктивно пошел на острый запах добычи - только его вел запах жизни и чуда Хачиски, единственного, кто сейчас может его вылечить. Да, Нагасонэ был болен. Мрачной пустотой одичавшей эпохи, куда его забросили, заперев за спиной временные ворота на засов. Кровавой безысходностью, в которую сколько ни вмешивайся, никого нельзя спасти, нельзя изменить печальный исход - можешь биться добрую сотню раз, и увидишь сотню ликов смерти. Он заболел этой безнадегой, разъедающей внутренности ядреной черной смолой, глядя на своих товарищей, словивших тот же вирус, у которых глаза заволакивало темным, тягучим ничем, кожа зарастала нервами наружу, а на каждом плече сидело по ужасу и надежде, шепчущих в уши свою правду. Безнадега выкручивала ему суставы и выворачивала его наизнанку с каждым боем со слишком сильными ретроградами, практикующими все новые и новые способы их убить, после которого оставалось месиво из раненых и растерзанных солдат-смертников. Ими же был устлан их путь вперед, когда они приманивали собой ядовитых стражников, выигрывая время для данши. Они заходили все дальше, сражались все неистовее, а смертники заканчивались, пока не оставили их вовсе. Он до сих пор не понимал, как они смогли дойти до победного конца тем составом, которым вернулись. Удача, везение - вряд ли. В самом конце Нагасонэ был почти уверен, что некие высшие силы сыграли в ханафуду, сделав их призовым фондом, и тем самым подливал разогретого масла в безысходность и нагнетал подозрение, что несмотря на весь риск от них ничего не зависело. Все это время, пока он сражался, не спал, охранял, выслеживал - он трескался и разрушался изнутри, порой теряя контроль и позволяя саморазрушительным мыслям взять верх над инстинктом самосохранения. Только призрачный образ Хачиски оберегал его рассудок, всплывая перед внутренним зрением в самые тяжелые моменты. Он смотрел внутрь себя, видел, как золотые частицы склеивали его составляющие, когда они уже были готовы посыпаться, и яростно желал вернуться и прикоснуться к Хачиске снова. И он уверен - Хачиска все это понимает. Хачиска его чувствует, быть может, куда сильнее, чем он полагал. Поэтому и ждал его возвращения этой ночью, когда больше никто не ждал. Поэтому и не говорит ни слова, касаясь его рук с невиданной нежностью. И поэтому распознал его голод, и хоть он вовсе не готов к этому, ведь он еще не знал Нагасонэ таким, он отзывается молчаливым согласием и подбирается в смутном ожидании. Нагасонэ зажимает в кулаке ворот его юкаты и стаскивает с плеча, насколько возможно, осторожно касается обнаженной кожи огрубевшими пальцами и медленно облизывает загривок, и Хачиска не отстраняется, лишь вздрагивает и быстро втягивает в себя воздух. Нагасонэ продолжает водить языком по жестким позвонкам, пока на языке не оседает так полюбившийся ему сладковатый привкус, целует шею и выступающие косточки на плече, шалея от знакомого мускусного запаха. Его свободная рука жадно гуляет по телу Хачиски, устраивается уютно на бедре и какое-то время наслаждается его горячей формой, пока он сам стремительно распаляется от ощущений. Пальцы перебирают складки юкаты, пока не добираются до полы и не замирают там, практически не касаясь, просто впитывая жар от внутренней поверхности прижатых друг к другу коленей. Хачиска мелко подрагивает от касаний и поверхностно дышит, по-прежнему не предпринимает ничего, чтобы его остановить, и Нагасонэ уже знает, что он даже не будет пытаться. Нагасонэ для него сейчас важнее, и от одного только осознания едва удается сдержать порыв совершить грубость, на которой все еще настаивает его голод, который томится внутри и ищет выхода. Ткань юкаты тихим шепотом скользит наверх, обнажая стройные ноги, и Нагасонэ жалеет разве что о том, что не может увидеть их полностью - Хачиска по праву может гордиться их красотой, но до сих пор искренне недоумевает, почему Нагасонэ так часто залипает на них осоловелым взглядом. Он посмотрит позже, говорит о себе, и будет смотреть столько, пока не прожжет сетчатку глаз. А пока он исступленно гладит открытые участки удивительно нежной кожи, прихватывает ягодицы и вжимается в них, легонько дразнит Хачиску, едва касаясь кончиками пальцев его возбужденной плоти. Хачиска впивается ногтями в его руку, которой Нагасонэ держит его поперек корпуса и подается бедрами вперед, ища его прикосновения. Он прикладывает пальцы к приоткрытым губам Хачиски, жмурясь от бархатистого ощущения, и рад, что Хачиска понимает его без слов. Ему остается только сцепить зубы и изо всех сил сдерживать себя, пока Хачиска посасывает его пальцы, лаская их языком. Выдержки ему все равно не хватает, Нагасонэ погружает в него влажные от слюны пальцы, только чтобы дать тому возможность привыкнуть к проникновению, не успев толком подготовить. Хотя он прекрасно помнит, как Хачиска любит, когда пальцами, и как он сам мог не замечать времени, лаская его там и чувствуя, как он раскрывается. Когда он пристраивается и с первой попытки проталкивает внутрь головку, Хачиска зажимается почти до боли и заглушает себя рукой, сдерживая рвущийся из груди крик. Хачиска этого не приемлет - Нагасонэ помнит и об этом. Он не любит криков и боли, как и убивающую желание акробатику, когда дело касается близости, и злится, когда Нагасонэ заставляет его кричать. Но этой ночью все иначе, и Нагасонэ продолжает, несмотря на то, что Хачиска невероятными усилиями глушит свой крик и с силой упирается ладонью в его бедро в молчаливой просьбе остановиться. Он настойчиво ввинчивается миллиметр за миллиметром, пока не погружается в жаркое пульсирующее нутро и не замирает. Теперь ему самому нужно время, и он с силой прижимает к себе Хачиску, слушая его прерывистое дыхание и как отдается в груди его сердцебиение, пока сжимающее его член тугое мышечное кольцо не расслабляется и пускает его целиком, до самого основания. Хачиска дрожит всем телом, но больше не пытается его придержать и кладет ладонь на его бедро, задевая кожу ногтями. Нагасонэ прячет лицо между острыми лопатками и давит в горле свой собственный звериный стон, дыхание с шипением вырывается из легких сквозь сжатые зубы, и все тело сотрясает крупной дрожью. Он ждал этого вечность, затерянный там, на тысячелетия в прошлом, об этом были его постыдные короткие сны, когда выпадала минута отдыха среди резни и рек крови - оказаться внутри Хачиски, как в укрытии, нанизать его, живого и горячего, на свою плоть и раствориться в нем, чтобы перестать существовать, как отдельная сущность. Его желание обладать Хачиской уже выходило за рамки банального и плотского, превращаясь в неутолимую жажду, сравнимую с зависимостью. Лишь в миг единения, загнав себя в пылающее тело, он догадывается, как отчаянно его ломало все это время вдали от Хачиски, словно временная граница остро заточенным лезвием вспарывала связь с ним, заставляя его метаться от почти физической боли. А дальше... Дальше был только ритм, восхитительно однообразный и не изменяющийся веками, где каждое движение вперед невыносимо обжигает наслаждением, чтобы затем отхлынуть назад в предвкушении новой лавины огня по венам и артериям. Он уже позабыл, как это прекрасно - вот так упоительно толкаться в тело Хачиски, раз за разом теряя разум, и чувствовать, как он плавно подается на каждое движение, трется соблазнительными ягодицами об его бедра и льнет к нему. Кажется, он теперь понимает, что это значит - стать одним целым, потому что они идеально подходят друг другу. Никаких углов, ни одного зазора. Даже остатки смятой одежды на них обоих не мешают слиянию, такому безусловному, что это даже пугает. С каждым движением Нагасонэ вдавливает Хачиску глубже в свое тело, чувствует кожей каждую его мышцу и строй позвонков, и зарывается лицом в прохладные волосы. Он весь окружен запахом Хачиски, его теплом и его сорванным дыханием, и к ему возвращается ощущение целостности. Краем сознания он ощущает приближение развязки - слишком быстро, черт возьми, а он так не хочет останавливаться. Хочет, чтобы этот танец бедер продолжался бесконечно долго и чтобы они завершили его одновременно, но Хачиска здесь абсолютно непредсказуем. Нагасонэ обхватывает тонкое запястье и ведет его руку вниз, не упустив возможности коснуться ее губами, и Хачиска паникует, поскольку уже знает, что от него хотят. Он мягко настаивает, шепча на ухо бессмыслицы, накрывает его неуверенную ладонь своей, и на плоть Хачиски ложатся их переплетенные пальцы. Для Нагасонэ до сих пор загадка, почему Хачиска так тушуется в ответ на его просьбу поласкать себя. Он может вытворять невероятные вещи, от которых Нагасонэ забывает свое имя, но прикоснуться к себе под его взглядом - ни за что. Хачиска смущается и прячет глаза, отнекивается, как может, и вообще предпочитает руку Нагасонэ своей. Конечно же, обе его руки, как и рот, собственно, никогда не устоят перед искушением прикоснуться к любой части тела Хачиски, но сама мысль о том, чтобы посмотреть на него за подобным занятием заводит его с пол-оборота. Он разворачивает корпус Хачиски ближе к себе, обхватывает ладонью пылающее лицо с налипшими тонкими прядями, обводя большим пальцем выступ скулы и любуясь его огромными, почти обесцвеченными луной глазами, и целует настолько глубоко, насколько возможно в их позиции. Они переплелись уже настолько тесно и жарко, что уже не разобрать, где заканчивается один и начинается другой, а чувствительность обострена до предела, и именно она подсказывает, что Хачиска наконец отпустил себя, он открыт как никогда раньше, отдается ему полностью без страха и сомнений, что царапают когтями ребра изнутри - Хачиска разделяет с ним радость единения, по которой Нагасонэ изголодался, как несчастный зверь, лишенный добычи. Хачиска уже на грани - он уже научился чувствовать всем телом, как подбираются мышцы живота и изгибается напряженная поясница, он закусывает нижнюю губу и все чаще задерживает дыхание. Увидеть, как томно искажается лицо Хачиски, когда он достигает своего пика, дорогого стоит, и Нагасонэ отрывается от него, чтобы не упустить момент. Взгляд цепляется за руку Хачиски, которой ласкает себя, то сжимая у основания, то обводя кончиками пальцев блестящий от смазки венчик, и перед тем как его с головой накрывает состояние исступления, когда оргазм уже необратим, он отмечает, насколько эстетично это смотрится. Мгновение спустя Хачиска кончает, немыслимо изогнувшись в его руках и закусив ребро ладони, чтобы не закричать. Нагасонэ смотрит на него, завороженный и очарованный, и уже сам готов присоединиться к нему, но взгляд снова сваливается вниз, к сжатым бедрам и перепачканным тонким пальцам. Хачиска резко разжимает их и пытается спрятать лицо, смущение тяжело накрывает его, но Нагасонэ не позволяет - он крепко хватает его за запястье, подносит к лицу и припадает к руке губами, собирая терпкую жидкость. От неожиданности Хачиска хватает ртом воздух и пытается отдернуть ладонь, но Нагасонэ не останавливается, продолжает прихватывать губами кожу и облизывать каждый палец, пока не убедился, что не пропустил ни капли. Его ведет, как в лихорадке, когда Хачиска распахивает свои бездонные глаза, пытаясь сфокусироваться на нем, и смотрит на него с мольбой и безоговорочным принятием. Его прошивает одна судорога за другой, заставляя ускоряться и погружаться все глубже, когда Хачиска сдавленным шепотом зовет его по имени. Он двигался все быстрее, слетал с ритма и вбивался уже глубоко и жестко, словно желал провалиться внутрь, вытолкнуть из себя свою сущность и оставить ее в Хачиске навсегда. Он перемахивает через свою грань куда-то за пределы своего сознания, когда Хачиска снова зовет его - он впивается зубами в его плечо и с преступной силой сжимает в железном объятии, оставляя синяки сведенными пальцами и не давая дышать. Позвоночник прошибает быстрым, обжигающим зарядом, мелькнувшим вспышкой перед внутренним зрением, и его приподнимает долгожданной волной в невесомость и швыряет вниз в волшебную, сладострастную пропасть с мерцающими воздушными краями, она поглотила его, заполняя все его бреши, делая его живым и цельным. Они опадают оба, мягко планируют вниз, как осенние листья, перебивая друг друга сбитым напрочь дыханием. Нагасонэ успевает удивиться, как они все же умудрились не наделать шума и не разбудить Урашиму, который за все это время даже не шевельнулся, и перехватывает обеспокоенный взгляд Хачиски, которого занимает та же самая мысль. Даже зная, с каким трепетом Урашима относится к их неустойчивому союзу, он не желает посвящать его в их некие особые детали, и возможно он сам до конца не решил, как воспринимать их. Что ж, быть может, в этом есть резон. Но пусть разберется сам и поймет, что Урашиме не нужно будет что-либо объяснять. Нагасонэ хочет сказать ему, что нет повода волноваться, и еще что-то очень важное, он пытается, но губы не слушаются, не рождая собой даже слабый шепот. Он успевает разве что подумать об этом, громко прокричав эти слова в глубине своего разума, как возвращается боль от его ран, о которых он позабыл, и неподъемная усталость, и мрачное послевкусие от прошедших вдали от дома недель, полных борьбы за выживание и настойчивого желания одолеть врага и вернуться домой. Все это разом давит его куда-то сквозь тело, будто он отделился от него, оставив оболочку на поверхности, а сам просочился в землю. Ничего не остается, как покорно уйти в забытье, отложив на потом все важное и необходимое, потому что силы покидают его, не оставляя выбора. Нагасонэ с радостью позволяет тьме поглотить себя - в бархатных объятиях Хачиски, подобных крыльям ангела, он принимает ее с благоговением, у которого более нет предела.

***

Он открывает глаза вечность спустя, успев посмотреть десяток сновидений, и чувствует себя таким же целостным и умиротворенным, как и накануне, но при этом уже не находя в себе никаких повреждений и даже остатков той мрачной пустоты, в которой все это время плавал его разум. По всему выходило, что отключился он надолго, и за это время уже был полностью отреставрирован. Сил в нем уже предостаточно, чтобы прямо сейчас вскочить на ноги и бежать тренироваться, но отчего-то хочется побыть в этом умиротворенном состоянии чуть дольше. Отчасти потому, Хачиска рядом. Спокойный и привычно яркий, даже в обычной домашней одежде умудряющийся выглядеть торжественно, он сидит рядом, держа одной рукой держит раскрытую книгу с неизвестным названием, а другой поглаживая мирно дремлющего у него на коленях Камэкичи, морскую черепаху Урашимы. Улыбку, предательски расползающуюся на лице, сдержать не получается, да он и не пытается. Почаще бы так просыпаться. - Что читаешь? - хриплым от сна голосом спрашивает он. - Сборник японской поэзии эпохи Мейдзи. Взял у Касэна, у него много таких книг, - Хачиска невозмутимо переворачивает книгу и бросает беглый взгляд на обложку. Затем укоризненно смотрит на Нагасонэ. - Мог бы и сказать раньше, что проснулся. - Зачем? - хмыкает Нагасонэ. - Чтобы ты успел сбежать отсюда? - Нет, чтобы я позвал Урашиму, который очень за тебя волнуется, - раздраженно отзывается Хачиска. - О чем там волноваться? Раз я вернулся на своих двоих, значит, со мной все в порядке. - Я ему так и сказал. - Надеюсь, он ничего не заметил. Я про то, что было ночью... - Думаю, не заметил, - быстро перебивает его Хачиска. - Он вполне искренне прыгал до потолка, когда увидел, что ты спишь на моем футоне. - Хоть кто-то радуется, что я там сплю. Хачиска ничего не отвечает, только хмурится и убирает за спину свисающий с плеча хвост. Камэкичи возится у него на коленях, тыкаясь мордочкой в складки кимоно, и затихает только когда Хачиска подтягивает его поближе, чтобы не скатился, и чешет брюшко. Нагасонэ не без удовольствия смотрит на млеющую от ласки черепаху и длинные пальцы Хачиски - ради созерцания подобных сцен он даже готов поболеть еще немного. - Забавно, я думал, что он никому, кроме Урашимы, не дается. - Я тоже, - кивает Хачиска и наклоняется ниже. Его хвост снова соскальзывает с плеча и теперь щекочет мордочку Камэкичи, который тут же начинает смешно чихать. - Урашима часто оставляет его мне, когда на задания уходит, чтобы не скучал. Теперь вот с рук не слезает. - По-моему, он все правильно делает. - Ну да, ты же у нас все знаешь про понятие правильного, в том числе и у черепах. Нагасонэ хочет сказать, что сарказм Хачиски родился впереди него, и что коль уж на то пошло, аристократическим особам не пристало сидеть у кровати всяких слегка нездоровых подделок, но вместо этого вдруг говорит, указывая глазами на книгу. - Почитай мне, пожалуйста. Хачиска отвечает удивленным взглядом, но не отказывается. Листает книгу в поиске стихотворений, вызвавших у него наибольший отклик, затем негромко прочищает горло и начинает читать. Нагасонэ не особо вслушивается в сами стихи - он довольно ортодоксально настроен ко всему, что касается искусства, и ценит поэзию прежде всего своей эпохи. Ему больше нравится слушать голос Хачиски, тихий и мелодичный, обволакивающий разум, подобно меду. В какой-то момент чтение прерывается, Хачиска откладывает книгу в сторону, бережно берет в руки Камэкичи и аккуратно устраивает его на животе Нагасонэ. Камэкичи барахтается, подбивая под себя складки простыни - на каменных мускулах Нагасонэ ему неудобно. Хачиска помогает ему, и вскоре довольная рептилия закрывает глаза. - Спасибо, - он широко улыбается и гладит Камэкичи по рельефному панцирю. Младший бы точно назвал это "лечением милотой". - Это наверняка идея Урашимы. - Конечно, я бы до такого не додумался, - ровно отзывается Хачиска и снова принимается за чтение. Но по тому, как он спешно заправляет за порозовевшее ухо прядь волос и прячет лицо за книгой, и как неуловимо меняется его голос, Нагасонэ понимает - Урашима знает, что делать, хоть он был и здесь тоже совершенно ни при чем. Хачиска не заговаривает с ним на тему минувшей зачистки в скрытых столетиях и молчит об этом так долго, что Нагасонэ не выдерживает и пытается сам завести разговор. Он даже не до конца понимает, зачем ему это нужно, но внутри невыносимо свербит от желания, чтобы Хачиска высказал ему свое недовольство или обвинил в том, что его не поставили в известность и лишили участия в миссии, выполнить которую он желал не менее яростно, чем Нагасонэ. От непонимания у Нагасонэ голова идет кругом, как и обычно в тех случаях, когда Хачиска рвет очередной незыблемый шаблон. Он слишком долго к готовился к этому несостоявшемуся разговору и тщательно проигрывал в голове, как будет объясняться, но Хачиска смотрит на него кристально чистыми глазами, в которых нет ни следа упрека или злости, и лаконично резюмирует, что Нагасонэ очень силен и кроме победы ничего другого от него не ожидалось, и далее отказывается этот вопрос обсуждать. Как и то, что Нагасонэ беспринципно нарушил одно из самых жестких негласных табу, когда занимался с ним любовью в присутствии спящего Урашимы, но Хачиска даже по этому поводу ничего ему не сказал. Нагасонэ немного растерян. Хотя, совсем даже не немного и вообще запутался, но черт возьми, ему приятно, что Хачиска по-прежнему считает его сильным.

***

Они снова ругаются. В какой уже раз - он давно сбился со счета. Примерно столько же раз он говорил себе, что впредь будет умнее и не допустит очередной ссоры, и сколько можно уже скандалить, и ни к чему хорошему это не приведет. Он даже начинает сомневаться, что они когда-нибудь научатся решать сложные вопросы, не повышая голоса, и вообще будут способны что-нибудь решить, настолько они оба уверены в своей правоте и не готовы к компромиссам. От этих бесконечных разборок он также бесконечно устал, но и остановиться уже не может. К своему стыду, он ловит себя на мысли, что порой первым провоцирует Хачиску, и не потому, что хочется поссориться, а снова из легкомысленной прихоти обратить на себя его внимание. Хачиска, несмотря на солидную родословную, лишен не только хладнокровия, но и мудрости, и неизменно ведется на провокации. Нагасонэ осознает, что порой переходит черту, сам беснуется до головокружения и все яростнее выводит Хачиску, словно так, грубой силой отвоевывает себе его драгоценное внимание. Такой вот особый вид взаимодействия. Ссора не самый удачный способ стать ближе, но он подхватывается каждый раз, испытывая мазохистское удовольствие от того, что в эти моменты Хачиска смотрит прямо на него, его пронзительная золотистая энергия направлена на него, Хачиска бушует и срывает голос - только на него. Когда ругаются Котэцу, дрожат стены Цитадели, данши помельче стараются скрыться чуть ли не под землей, Урашима грозится сбежать в какую-нибудь соседнюю реальность. Муцуноками делает свой коронный вброс очередным словечком, в этот раз он произносит что-то вроде "зарубаться", а Изуминоками смеется в голос. Нагасонэ рычит на него, мол, какого черта ему смешно, а Изуминоками заливается еще громче и выдает: - Да с вас обоих мне смешно, что тут непонятного? Он нарцисс, ты нарцисс, из вас получается отличный букетик! - Ты кого нарциссом назвал, стихоплет несчастный?! Все это, конечно, забавно, но точно не в момент перебранки, когда адреналин зашкаливает, выплескивается агрессия и у обоих Котэцу глаза горят от желания уколоть друг друга побольнее. Сегодня ссора затягивается до неприличия, услышать друг друга они по-прежнему не желают. Нагасонэ приходит в голову отличная идея - разобраться на мечах, коль уж вербально решить спор они не в состоянии. Вообще, для обитателей Цитадели это исторически стало оптимальным вариантом определить, что прав, а кто нет. Здесь же все просто - ты либо силен и телом и духом, либо иди разбирайся, чего тебе не хватает для качественного противостояния. Хорошо подраться Хачиска любит не меньше любого другого обитателя Цитадели, поэтому, разумеется, соглашается. Нагасонэ посмеивается про себя и даже немного злорадствует - сейчас он покажет, кто здесь крутой мечник, пощады Хачиске не видать. Сама мысль о том, каким будет личико его побежденного оппонента, прибавляет ему сил и азарта. В целом, поединок выходит отменным, как и все их спонтанные тренировочные бои. Нагасонэ испытывает привычное удовольствие, как и всегда, когда дерется с не уступающим ему по силе и мастерству противником. Но помимо этого он все еще зол, как черт с похмелья, ему непременно нужно, чтобы Хачиска проиграл, и Нагасонэ намеренно выматывает его, чтобы тот начал уставать и допускать ошибки. Вскоре Хачиска действительно начинает выдыхаться и переходит от наступления к обороне, но на скорости его реакции это никак не сказывается. Зато сказывается на внешнем виде, что раздражает Нагасонэ еще больше. Стоит ли говорить, что Хачиска, двигающийся словно в танце, тонкий и легкий без своих доспехов, целиком вовлеченный в бой и вкладывающийся в каждый свой удар, с утроенной силой раззадоривает чувство прекрасного и не только его. Нагасонэ с досадой чувствует, что у него стоит. Как же некстати. Да еще не поддается никакому контролю или внутренним увещеваниям. Его телу именно сейчас вздумалось выразить свой энтузиазм, а его разум, похоже, делает вид, что ничего особенного с телом не происходит. Хорошо бы закончить поединок побыстрее, до того, как Хачиска заметит и обязательно оскорбится или, что еще хуже, пройдется по этому поводу, не жалея каблуков и сарказма, с него станется. Хачиска сдаваться в ближайшее время явно не собирается. Он словно поймал какую-то неведомую волну, на которой он снова переходит в наступление, несмотря на то, что дыхание у него прилично сбилось. Нагасонэ, вконец разъяренный, решает прибегнуть к обманному маневру, хоть и не является любителем таковых. Он начинает отступать, разворачивает корпус в сторону и перехватывает катану чуть выше привычного уровня, намекая, что он сейчас намерен ошибиться - только ради того, чтобы Хачиска вошел в его пространство. А затем он бы вернулся в прежнее положение, из которого он мог обезоружить противника любой комплекции, скорость и ловкость здесь его никогда не подводили. Мгновения, как водится, все решают. Сначала Хачиска ведется на его уловку, и действительно оказывается очень близко к нему, но уже через долю секунды разгадывает его хитрость. С крутого разворота он вскидывает руку и наотмашь бьет по катане Нагасонэ, не особо следя за техникой, отчего тот непроизвольно разжимает вторую ладонь, и в образованном им кольце появляется брешь. Этого достаточно, чтобы Хачиска, завершая свой разворот, с силой влетел спиной ему в грудь и моментально отпрыгнул назад. Хоть и потеряв на эту же долю секунды равновесие, Нагасонэ все же умудряется собраться и в последний момент блокирует меткий удар - еще немного и он бы стал обладателем очередного шрама. И черт бы с ним, со шрамом. За ту секунду, что потребовалась Хачиске, чтобы вывернуться из его ловушки, Нагасонэ успевает прочувствовать и мимолетное соприкосновение их разгоряченных тел, почти объятие, и вспышку восторга, сменяющегося паникой, что Хачиска может почувствовать то, что практически разрывало его брюки. И волосы, лиловыми плетьми хлестнувшие его по груди, по взмокшей шее, и намотавшиеся на руку, как лассо. И запах тела Хачиски, душный, мускусно-пудровый, раскочегаривший возбуждение до кипения, да кто еще, скажите на милость, может так пахнуть после продолжительной схватки под палящим солнцем?! На волосы Хачиски у него маленький сокровенный фетиш, и он ничего не может с этим поделать, как ни старается. И сейчас, когда его кожи касаются бархатисто-гладкие, тяжелые и прохладные волосы, приходится усилием прогонять желание схватить эти волосы в кулак, намотать на руку и потянуть на себя. Он неосознанно смыкает пальцы, и лиловые пряди легко просачиваются сквозь них, их гладкое, почти водянистое скольжение по его ладони заставляет остатки крови ухнуть вниз, прямиком к паху. По спине Нагасонэ бежит холодок от мысли, что, похоже, он чуть было не кончил. Они замирают друг напротив друга, загнанно дыша, все еще держат перед собой позвякивающие от давления клинки и настороженно смотрят друг другу в глаза. Нагасонэ ухмыляется понаглее, старательно маскируя последовавшую за возбуждением досаду. Даже в таком состоянии он вряд ли бы проиграл Хачиске, но учитывая растущие в завидной прогрессии навыки истинного Котэцу, его убежденность в этом тает, словно снег под весенними лучами. Определенно, день, когда он будет повержен этой ослепительно золотой учигатаной, уже совсем близок. Но точно не сегодня. - Ну что, ничья? Не скрывая ни облегчения, ни разочарования, Хачиска тут же выходит из стойки, но меч в ножны прячет неохотно. - Ничья. - А ты растешь, - замечает Нагасонэ как бы между прочим, стараясь развернуться так, чтобы Хачиска не видел, что у него творится ниже пояса. - Силы уже грамотно экономишь и реакция отличная. Ты меня чуть не сделал. - Чуть не считается. И мне твоя оценка не нужна, - отрезает Хачиска. Он все еще выглядит обиженным, как и всегда после споров, даже когда получил свое. - Нет, нужна. Ты же единственный Меч в Цитадели, кто так озабочен своим якобы неумением сражаться. - Допустим. Но сейчас я не просил тебя комментировать. Все-таки, идея решить спор поединком оказалась крайне удачной, поскольку они оба даже не вспомнили о причине размолвки, послужившей этому поединку отправной точкой. Нужно почаще так делать, вдруг удастся научиться не срываться друг на друге. - Не удержался, - Нагасонэ легко пожимает плечами. - Хачиска, прекращай это. Ты хороший мечник, ты уважаемый капитан. Какие еще доказательства тебе нужны, чтобы в себя поверить? Даже мне они уже давно не нужны, а меня ты знаешь. Несмотря на то, что Нагасонэ старается вложить в свои слова как можно больше уверенности и звучать убедительно, Хачиска выглядит растерянным. Он судорожно сжимает рукоять меча обеими ладонями, хмурится и качает головой, а затем и вовсе отворачивается, будто туда, в пустоту, сказать будет легче. - Я не могу понять, почему ты так в меня веришь. Нагасонэ много раз прокручивал в голове сцены, подобные этим, проговаривал слова, которые должен сказать. Те самые, что не так давно он уже пытался сказать Хачиске, но тот не слышал. Он тогда еще думал - может, не судьба? Может, пусть останется, как есть? Но возвращался мыслями к Хачиске, пытался понять, как бы поступил он, окажись он на месте Нагасонэ, и вспоминал, что на полпути Хачиска никогда ничего не бросал. В конце концов, была не была. Он просто хотел, чтобы Хачиска знал о том, что Нагасонэ к нему испытывает. И пусть сам решает, что делать с этим знанием, он ведь уже большой мальчик. Он произносит эти слова вслух, и ему нравится, как они звучат - правильно и своевременно, не вычурно и не пафосно. Как есть. Их подхватывает ветром, как сорванные с ветки лепестки, тем же самым ветром, что сейчас ласково развевает волосы Хачиски - они то взлетают, то падают на плечи, обнимают за тонкую шею и пляшут задорными колечками по спине. Хачиска порывисто оборачивается, моментально зардевшийся, будто воздушная нимфа, которой только что присвистнул вслед местный хулиган. Нагасонэ бы и сам присвистнул, если уж быть до конца честным. - Не нужно... Не говори мне этого, - голос Хачиски должен звучать угрожающе, по крайней мере, воинственная поза и предупреждающе поднятый указательный палец говорят именно об этом. Но голос все же дрожит, а в глазах плещется страх, переливаясь всеми оттенками лазури. - Нет, буду говорить, - спокойно возражает Нагасонэ. На лицо опять просится улыбка, счастливая и неуместная, и он сдерживается, просит ее подождать, пока он не договорит. - И скажу тебе это столько раз, пока ты не провалишься сквозь землю от смущения, но я и туда за тобой последую. И защищать тебя буду, пока не сдохну на твоих же руках. И хотеть тебя буду, пока буду себя помнить. Ты меня услышал? Хачиска ничего не отвечает, что вполне предсказуемо - такие простые вещи в картину жизни этого Меча не вписывались. Его хозяева не подарили ему ни счастья бытия, ни восторга сражения, ни любви к нему, как к клинку, помогающему вершить историю на поле брани. Его, настоящего Котэцу, хранили, его оберегали - как безделушку баснословной стоимости. Его все хотели заполучить, его многие пытались выкрасть - как трофей, обладать которым являлось вопросом престижа. Он понимает только язык силы и жажды, но о человеческих эмоциях просто не успел узнать, некому было показать ему, какой бывает привязанность, поэтому не знает, что ему надлежит сделать. Подсознательно Нагасонэ на это и рассчитывает. Он понимает, как непросто Хачиске принять его слова, сколько всего ему придется передумать, прежде чем ответить хоть что-нибудь. А уж ответить он может очень нескоро. Тем лучше. Пусть подумает подольше, поломает свою холеную голову, поперебирает варианты - душевные метания благотворно на него влияют. Он даже придет к каким-то выводам, они покажутся ему логичными и обоснованными, но все же он не сможет понять до конца, насколько они верны. А развеять его сомнения может только один человек. И к нему же Хачиска и придет. За этими размышлениями он не замечает, как Хачиска подходит к нему близко-близко, вглядываясь своими внимательными говорящими глазами, словно он уже начал искать свои ответы. Страха в них больше нет, только любопытство - и желание понять и усвоить новый жизненный урок. Нагасонэ даже может разглядеть едва различимую морщинку на переносице, верную подругу Хачиски в минуту раздумий о насущном. - Ты говоришь так, будто для тебя это важно, - серьезно произносит Хачиска. Он все еще что-то ищет взглядом на лице Нагасонэ, будто где-то в его чертах спрятан знак или намек, можно ли ему верить. - Наконец-то ты это понял, - отзывается Нагасонэ, откровенно любуясь пытливым выражением на лице Хачиски, и широко улыбается. - А то я уже забеспокоился. - Рано радуешься, - фыркает Хачиска, знакомым обезоруживающим жестом склоняет голову к плечу и играется с кончиками своих лиловых прядей. - Ты можешь пожалеть об этом, но будет поздно. - Это вряд ли. Я же все-таки Котэцу. В этот раз Хачиска не возражает. Не говорит ему, чтобы не зазнавался. Даже не иронизирует и не разворачивается, чтобы молча уйти в своей своенравной манере, как и всегда, когда нечего было ответить. Он улыбается в ответ, загадочно и лукаво приподняв краешек губ, будто задумал шалость. И это может означать только одно - что Хачиска ему поверил. Он никогда не скажет этого вслух, скорее, будет упорно настаивать на обратном и с этого момента всячески эту веру испытывать, отчаянно сомневаться в ней и снова мучительно находить ее. С Хачиской по-прежнему было сложно - но с истинным Котэцу иначе быть и не могло. И Нагасонэ вовсе не собирался жалеть, что его угораздило.

* Конец *

Хайку: * - Моритаке ** - Тиё Фукуда