Эмма

      Эмма всей душой недолюбливает маленькие городки. В таких городках от силы три улицы, по которым вереницей тянутся идеальные домики за белым забором, словно сошедшие со страниц журналов о лучшей жизни, одуревший от безделья мэр и на глазах разваливающийся бар в качестве единственного развлечения на пять миль вокруг. В таких городках неуютно, несмотря на всю их камерность, потому что жизнь каждого словно на ладони, открыта для обозрения, обсуждения и осуждения. Здесь невозможно что-то скрыть, даже если очень-очень стараться, и уж точно не выйдет затеряться в толпе, спрятаться, начать с чистого листа.       Эмме здесь отчаянно не нравится. Она не чувствует себя в безопасности в такого рода местах, ей куда более комфортно в Бостоне, где можно сделать вид, что ты — это и не ты вовсе, что за плечами нет детдомов, нескольких приёмных семей и предательств. В Сторибруке все знают всё, и это нервирует до мурашек вдоль позвоночника. И как только проскальзывает предательская надежда на лучшее — на сочувствие хотя бы — она ловит на себе взгляды, от любопытных до откровенно подозрительных, каждую секунду своего пребывания в этом городе. Она чувствует их скольжение, когда идёт по вечно влажным улицам, когда пьёт какао с сыном мэра — своим сыном — в местном кафе и даже когда становится шерифом с полным непониманием происходящего, но зато с поблёскивающим значком и уверенной осанкой.       Эмма, конечно, поселяется у Мэри Маргарет и даже по-своему привязывается к наивной до слепоты учительнице и её милому лофту, сплошь обставленному вазочками и салфеточками. Эмма с удовольствием гуляет с Генри почти каждый день, вполне искренне периодически ссорится с Реджиной и вяло перебирает бумажки на рабочем столе — шерифу, как и мэру, здесь делать особо нечего. Разумеется, единственное, что держит её в этом городе — мальчишка с вихрастой каштановой макушкой и такой силой искренней веры, что она и сама почти начинает верить в тот совершеннейших абсурд, что сын мэра — её сын — рассказывает на полном серьёзе. Если бы не он, она бы сбежала от этих белых заборов, приторных какао и липких взглядов так быстро, как ей бы позволила её физическая подготовка. Увы и ах.       Колокольчик мелодично позвякивает, и это её почему-то успокаивает. Её вообще странным образом умиротворяет это место, сверху донизу забитое всевозможными старинными артефактами. Эмма ведь патологически склонна к минимализму, подобное захламление пространства обычно приводит её в ужас, сдавливает лёгкие, не позволяя дышать. Но в душной тесной лавке ей тепло и уютно — Эмма запоздало удивляется, насколько это ощущение не вяжется с образом владельца. Мистер Голд вызывает желание сбежать как можно дальше, пожалуй, даже сильнее, чем сам город; у неё не выходит найти этому никакого рационального объяснения, как она ни старается. Она встречала людей властных, откровенно, по-хамски богатых хозяев этой жизни, но ни один из них не будил в душе безотчётный липкий страх и потребность исчезнуть из этого мира ко всем чертям — лишь бы не достал. Свон учится бороться с собой, иногда у неё почти получается, иногда ей почти кажется, что он необъяснимо опекает её и даже немного флиртует, но его глаза леденеют так быстро, что трудно сказать наверняка. Единственное, в чем она уверена на все проценты — в его лавке взглядам её не достать, просто потому что жители боятся владельца до нервной дрожи.       Она внимательно рассматривает мелочь, выставленную в витринах, и демонстрирует усвоенное правило ничего не трогать руками. Любопытство вспыхивает по ободку радужки, но Свон отчаянно сдерживает детский порыв потрогать что-нибудь особенно необычное. Голд наблюдает за ней из-за шторки, закрывающий проход в смежную комнату. Её искренняя тяга ко всему загадочному вызывает лёгкую, неясную улыбку на его тонких губах, и сразу становится ясно, откуда у Генри страсть к сказкам и деятельная натура.       — Эмма.       Для него её имя — намного больше, чем четыре буквы, удобно ложащиеся на язык. Мистеру Голду имя шерифа символом истины, расправленных крыльев и хлынувшего в сознание потока воспоминаний о прошлой — настоящей — жизни. Потому что двадцать восемь лет назад он завязал на её имени свою свободу, и теперь она стоит прямо перед ним и широко раскрытыми до безумия голубыми глазами настороженно смотрит на него.       Мистер Голд рассеянно думает, что Эмма идеально подходит титулу принцессы с её горделивой красотой и несгибаемым прямым взглядом. А вот титул принцессы Эмме не идёт совсем, Свон для него слишком резкая, слишком можетмнестоитвамврезать, слишком любит есть руками и отчаянно нуждается в уроках дипломатии. Мистер Голд из Сторибрука уверен, что принцессы должны быть другими, что им полагается жемчужная нить вокруг шеи и выпестованные этикетом манеры. Румпельштильцхен из Зачарованного леса считает, что только такая принцесса и может выжить в стране разбойников и злых королев. Румпельштильцхен давным-давно не верит в нежных неземных созданий, своей любовью и всепрощением готовых излечить чудовище — такие вымирают, сраженные стрелами, огненными шарами или собственной глупостью. Румпельштильцхен безнадёжно разочарован, и это так отвратительно больно, что он, кажется, готов позеленеть даже в этом, неволшебном, мире, лишь бы избавиться от навязчивой, ноющей за грудиной пустоты.       — Чем я могу быть вам полезен, шериф?       Эмма молчит и сначала приглядывается к ростовщику, словно стараясь уловить колебания атомов энергии вокруг него. Все знают, что Голда не стоит трогать, если он находится не в лучшем расположении духа, но хозяин ломбарда смотрит на неё с вежливым равнодушием, и Свон вздыхает перед тем, как обратиться к нему с очередной просьбой.       Заявляться в лавку старинных вещей без приглашения (хотя кто ждёт приглашения в ломбард) и заключать какую-нибудь сделку, обычно выходящую ей боком, но всё же неукоснительно исполненную, входит в привычку. Голд кажется решением всех проблем, золотым ключиком, открывающим все двери. Свон усмехается подобному каламбуру и вспоминает, что её сын отождествляет мистера Голда с Румпельштильцхеном — ростовщик и в самом деле чем-то напоминает хитрого колдуна. Впрочем, с его пальцев, конечно, не срываются фиолетовые струйки магии, и Эмма точно знает, что из проблем в Сторибруке лучше выкручиваться самой — так сложнее, энергозатратнее, но однозначно правильнее, чем оставаться кругом в долгах у мистера Голда, который обязательно спросит по всей строгости данного обещания. А тот всё ещё слегка улыбается при встрече с ней и даже словно топит лёд карих глаз. Голд всё ещё лучший кандидат на роль союзника против Реджины, в одиночку — Эмма вынуждена это признать — ей королеву не переиграть.       — Мне нужна ваша помощь, — заученно произносит она и наблюдает, как безупречно вежливая улыбка ростовщика складывается в хищную; ей хочется верить, что это от ожидания скорой расправы над мэром, а не платы, которую он с неё стребует. Эмму душит волнение, у неё в этом городке нервы вообще ни к чёрту, неуверенность крадёт последние крохи самообладания и сдавливает лёгкие, не давая сделать полноценный вдох.       Голд думает о том, что ему совершенно ничего не нужно от Спасительницы, но она является гарантом освобождения, возвращения магии, а Румпельштильцхен отчаянно желает магию по венам и свой кинжал назад. Ещё он думает о том, что в сильных женщинах есть своя изюминка, и она выгодно отличает их от рафинированных красавиц, безынициативно ожидающих спасения от дракона. Свон сверкает решимостью, и мистер Голд на секунду даже рад, что в этой ипостаси все эмоции яркие, человеческие, лежат на поверхности, и восхищение Эммой тоже искреннее, неподдельное. Она, не владея ни магией, ни информацией, переворачивает с ног на голову их тихий, совершенно обыкновенный городок, и как бы Голд ни противился переменам, Румпельштильцхен внутри взбудораженно подпрыгивает при виде сдвинувшихся с места стрелок на городских часах. И — он отлично это понимает — ради Генри она бы перевернула не только Сторибрук, но и весь земной шар к чертям, и это навевает печальные воспоминания о Бее и мысли о том, что вот ему-то, самому тёмному магу, в отличие от сильной Эммы, сил не хватило.       — Я вас слушаю, Эмма.       У Свон мурашки бегут вдоль позвоночника, и перед глазами раскадровкой проносится их первая встреча — такая мимолётная, но врезавшаяся ей в память. Она не помнит, чтобы в её имя когда-либо вкладывали так много всего — интонаций, смысла, намёков и полутонов, но Голд с того самого первого «Эмма» неизменно произносит его именно так, и это придаёт их общению оттенок чего-то сакрального на грани интимности.       — Однажды вы сказали мне, что хотели бы, чтобы я была на вашей стороне. Как насчёт нашей общей стороны?       Эмме, конечно, критически недостаёт информации, знай она, что говорит с Румпельштильцхеном, пожалуй, в жизни бы не предложила ничего подобного, потому что у Румпельштильцхена всегда только своя собственная сторона и полное неумение работать в команде. Но они не в Зачарованном Лесу, Свон смотрит в абсолютно человеческие карие глаза, а Голд думает, что, обладай он сейчас силой Тёмного, ему бы хватило щелчка пальцев для того, чтобы выполнить любую её просьбу — разумеется, не бесплатно. Но в том мире она бы едва ли пожелала иметь с ним что-то общее, их шериф отличается на редкость упёртым нравом и собственными соображениями морали, которые совершенно не вяжутся с его. Впрочем, Эмма так пленительна не столько своей красотой, сколько ценностью натуры, что он наверняка бы выдумал способ окрутить её и заставить угодить в свои ловко расставленные сети сделок и соглашений. Он ведь именно этим и занимался в той, прошлой жизни — вертел судьбами волшебных и не очень существ, переписывая истории на свой лад. И Свон бы в итоге заманил в свой замок в том или ином качестве, просто потому что ему было бы до чёртиков любопытно. В этом, неволшебном, мире он тоже расставляет сети, менее изящно и более строго.       — Готов рассмотреть ваше предложение.       История ужасно не любит повторений, но обожает причудливо переворачивать вторые шансы, и Голд считает, что ему лучше удержаться в рамках сугубо деловых отношений, потому что мисс Свон слишком опасно балансирует на грани между светом и тьмой — он читает надломленность в сносках её существования. Румпельштильцхен не хочет губить её душу и не желает спасения для своей.       Красавице не дано спасти чудовище. Не это чудовище.