when things explode

I saw my tears in your eyes You saw your tears in mine We watched it burn together Когда Ричи видит его, то ему кажется, что что-то попадает в глаз. Он все трет его под очками, трет и трет, даже когда необходимости нет, ничего не чешется, ничего туда не попало. Это уже глупо, будто бы он не хочет, чтобы его заметили. Эдди замечает. Сколько лет Ричи так делает, сколько лет бы ни прошло, Эдди подходит к нему все так же, со сдержанной улыбкой, будто он каждый раз хочет сказать что-то, но в последний раз передумывает и получается вот так. Тозиер не уверен, как именно получается, но у него ощущение, что он вновь сейчас попадет во что-то привычное, с ритуалами всегда так себя чувствуешь. Его ритуал — сделать реальность немного смазанной, уверить себя, что сейчас он проснулся, наконец, ото сна. Он оказывается в единственно-правильной реальности, позволяет зайти туда Каспбраку, который все-таки не говорит, и это интересно-интересно, что же он там не говорит, но с другой стороны, скажи он что, вдруг все это разрушится? Вот это вот хрупкое и приятное. Но потом думает: нет, да какое там, Эдди не может разрушать. Эдди не такой. Это ведь его прерогатива. Крушить, орать, портить вечеринки, заставлять брови хмуриться, получать кулаками под дых, получать по роже, плеваться и заливать в себя все, что льется, все больше и больше, дальше и дальше, ему ведь так интересно, к чему приведет такое интересное путешествие. Увлекательное. Его ведь никто не остановит! Никто. С каждым годом дальше и дальше от себя прежнего, отрывая куски и складывая их в шкатулочку, от которой он все не может избавиться, как те монстры, думает он, где он их видел? Те монстры, которых мальчик запирал в шкатулки, ловил их, как жуков, они жужжали у него в голове, каждый раз, когда он видел Эдди, жужжали, голодали, хотели вырваться, напасть на него, обглодать до последней косточки, и он их заглушал: слова лились как густой поток, водопад, Эдди, смотри, большой и огромный, когда капли попадают на Эдди, то он забавно корчится, улыбается, почти как ребенок, который играет с водой. Побегать вот так под ним — это то, что он делает своей улыбкой, это то, что он делает, когда говорит “Ричи” слишком громко, и они играют в эту игру так долго, потому что Каспбрак по какой-то причине забывает правила. Он изменился, он изменился, он так изменился. Ричи все смотрит на него, поправляя очки, когда это получается. Когда получается смотреть так, чтобы не выглядело, будто он пялится. Когда они оба молчат или когда он говорит, а Эдди начинает смотреть себе под ноги: у него там грязь, которую он с каким-то садистским удовольствием перемешивает подошвами. Ричи хочется орать: ну, о чем ты думаешь? В эту реальность они возвращаются не так часто, как хотелось бы. У Эдди учеба, которая изматывает его до такой степени, что лицо у него становится пугающе пустым: одна усталость, квинтэссенция усталости, которая придавливает Ричи к земле своим невообразимым весом, и он нервно пытается из-под нее выбраться, потому что пусть его лучше угробит севшая ему на лицо мамаша Каспбрака (Ричи улыбается и шутит про миссис Кей, смотри-ка, он еще реагирует, пусть уже не так ярко, почему не так ярко, когда же ты начнешь орать-то, пожалуйста, наори уже на меня, у тебя ведь есть все поводы, так ведь будет легче; и Ричи не знает, почему именно легче, ему просто не хочется сгорать в этом одному, потому что Эдди, кажется, наоборот холодно, холодный замерзший мальчик, который все уносится дальше в зиму, в душном лете Ричи обречен, кажется, быть навсегда один, сколько за руку Эдди не тяни. Он так думает. Он боится проверять. Ведь если думать об этом, ведь если не сделать, то у него остается надежда?). Лучше это, а не Эдди, который станет призраком. Ричи все решает для себя: он этого больше не хочет. Чтобы что-то попадало в глаз, чтобы он дальше падал в эту реальность, в которой остается непонятная на что надежда, которая ко всем хуям летит с обрыва, всю его жизнь неумолимо летит в ебеня, а он пытается быть быстрее света, светит ярко и живет во тьме — вся его жизнь ебучий оксюморон! — Ричи, ты придурок, каких свет не видывал. Отвратительно, отвратительно! — Отвратительно, отвратительно! — передразнивает Ричи, разгоняется на велосипеде быстрее, потому что, смотрите-ка, Эдди Каспбрак за ним пытается угнаться. Боже мой. На самом деле он почему-то так рад. Даже думает: сейчас поддамся, он меня догонит. Посмотрим, что же тогда будет. Что же он сделает. Им всего лишь тринадцать. Он останавливается. Эдди догоняет его. — Мы все равно туда едем. — Ого, кто-то не боится заразиться этой самой.. Страшной палочкой? — Боже мой, — Эдди закатывает глаза, — Ничерта ты не знаешь. Ты все выдумал. Тебе так нравится меня пугать? Они на дороге одни, слабый летний ветерок треплет непослушные волосы, края рубашки, они так раскрываются, будто готовы обнять, все тянутся-тянутся в разные стороны, а Эдди такой серьезный и усталый. Выдыхает, прикрывает веки, и вот-вот унесется, всегда он первый уходит и покидает все эти моменты, но Ричи хочется его задержать. — Мне нравится тебя провоцировать, - говорит Ричи, а потом улыбается, ему так тепло внутри. Хотя на деле звучит это все так самодовольно. Кто посмотрел бы, подумал бы, какой он придурок, как и Эдди сейчас решит, но Эдди вдруг мотает головой, смотрит себе под ноги, а потом снова на Тозиера. — Это ведь одно и то же. — Неа. И они молчат. Молчат впервые так долго, впервые молча доезжают до водоема. И Эдди молча и смело идет вперед, сняв с себя одежду. Ричи со стороны кажется, что у него к губам приросла защищающая его усмешка, а на деле у него впервые все начинает внутри копошиться, как ветром, чтобы обнять, Господи, как его рубашка, что за странное такое? Он как дурак пялится. — Зассал? — Эдди орет, отплывая на достаточную дистанцию. Ричи щурится от солнца, присматривается, снимая одежду, солнце попадает в глаза, он трет их, и ему кажется: он попадает в ту вселенную, где Эдди говорит с ним осторожно и аккуратно. “Я тоже люблю тебя провоцировать”.

***

Вся его жизнь — ебучий оксюморон. Слезоточивая реальность — в которой ему страшно и где он чувствует себя самым счастливым, когда очки летят вниз и разбиваются. Они лежат на траве, греясь под солнцем. Эдди смотрит на чужой живот, вздымающийся то вверх, то вниз. Ресницы у Ричи подрагивают. Он так и не открывает глаз. Эдди сидит рядом и, пока Ричи жует соломинку, касается пальцами его мокрых волос. Ричи отчаянно делает вид, что все так и должно быть. Ничего странного. Ничего необычного. Ему этот жест — все равно как Эдди бы ощущал поцелуй своей мамки в щеку или то, как она одергивает одежду, приводит в порядок. И по идее такие вещи должны раздражать, навязчивая забота. Но Ричи отчаянно думает о другом: чтобы жевать дальше соломинку, просто делать так же, как было до этого. Чтобы ничего.. Господи, чтобы ничего не поменялось. Он так и не открывает глаза, чтобы посмотреть, был ли это Эдди вообще, может, он просто перекупался, он не увидит лицо Каспбрака, будет жалеть, будет пытаться представить и питаться этой надеждой, какой же голод, когда не видишь пальцев, которые делают что-то непонятное: но Эдди водит так, будто знает, что именно делает. Убирает прядь со лба, проводит по царапинке, оставшейся от недавнего падения с велосипеда. Он задевает брови, он касается его век. И всегда, когда Ричи открывает глаза, то наступает бесконечное завтра, в котором он все дальше от этого дня, а воспоминания становятся все более размытыми. Ричи плачет, когда лето переходит в пожар, весь дом горит, весь город горит, после хорошего приходит самое страшное, а страшнее всего ему не понимать сейчас — где он, во сне или же в реальности, поскольку сны и пограничные состояния стали ему куда ближе, они давали ему больше почувствовать, чем та серая реальность, в которой у него по факту было целое нихуя, свободная квартира, отчаянно желавшая заполнения, но заполнялась его смехом, да чем она только не заполнялась, Господи, но в голове образы никогда не становились новее, воспоминая будто бы схлопнулись, какая-то ебучая сингулярность, которая расплетала его, постоянно проживавшего свою жизнь туда-сюда, сюда-туда, я тут, Ричи, хихикал голосок, и он только болезненно постанывал сквозь сон. — Я тут, Ричи, — Ричи так колотит, он все думает, что он там, летом, у озера, хотя на самом деле озера никакого никогда не было, он просто придумал все это, сам придумал себе, лежа в постели, потому что на самом деле Эдди касался его раз вот так вот нежно, когда Ричи упал с велосипеда, просто чтобы посмотреть, что там с царапиной. — У меня какая-то нездоровая тяга к тому, чтобы получать травмы, ты так думаешь? — впрочем, даже если ему кажется, он все равно разговаривает с чересчур знакомым голосом, что ему терять, в конце концов. — Всегда падал, потому что у тебя что-нибудь найдется, у тебя там что-нибудь всегда найдется, ну, в этой твоей сумочке смешной, хотя она мне нравилась всегда, ха, делал, в общем, с определенной целью, хотя никогда не задумывался, я только потом понял, вообще-то, что мне было все это нипочем, а то ведь и правда, почему ребенок весь в крови и не орет, и ничего, это ведь странно. — Жутко. Нам надо было просто сходить в кино. Как-нибудь. Нет, не надо. Думает Ричи. Маленькая ручка касается головы, сейчас вот исчезнет, зачем, Господи, нет, все шкатулки у него трещат, из холодной пещеры, единственного места в сознании, где не горячо, сейчас вырвутся они, они набросятся на фантомную ручку, а когда поймут, что ничего там нет, то сожрут его. — Пожалуйста. Прекрати. Прекрати, — Ричи улыбается нервно, сжимает зубы, смеется, представляя себе свидание. У него вырывается этот нервный смех, смешанный с безумным счастьем; как бы много он сейчас отдал, чтобы оказаться там, чтобы потянуть Эдди в кино, чтобы узнать, попробовать, чтобы посмотреть на другие реальности, чтобы выйти, блять, из этого круга, в который он себя посадил, где все повторяется, в котором только фантазии, в которых уже не отличить одно от другого. — Ричи, — голос у Эдди меняется, похож на волну, от взрослого к детскому, и везде — беспокойство, — Пожалуйста, послушай. Открой глаза. Сложно. Говорить. Ричи открывает глаза, весь в испарине, с бешенным дыханием. Ладно, думает, сделаю, раз ты просишь. Его, конечно, может и развести кто-нибудь, свое тупое отражение, например, но что ему терять, что ему терять? — Ты должен кое-что сделать, смотри, — Эдди берет его за руку, они оказываются у него дома, бегут быстро-быстро по лестнице, наверх, это дом Эдди, в его комнату, Ричи вдруг ощущает что-то странное, будто это чужой сон, он ощущает что-то противоестественное, будто совершенно не должен быть здесь. Но пальцы сжимаются на его руке слишком крепко. Он только и делает, что видит лестницу, их ноги, ноги Эдди, до спины где-то и начинает слышать голос его мамы. — Она отнимет это у меня скоро, быстрее, быстрее, ну же! — Эдди произносит это с таким отчаянием, будто пытаясь сделать так, чтобы привычные черты дома не испарялись, его мама становится все более четкой, чем они оба. Но им удается сбежать в комнату, в которой ничего не остается. В комнате Эдди страшно, как в заброшенном доме, в самом темном чердаке. Ричи понимает, что уже где-то видел это, и Эдди кивает: они оба видели, в каком-то фильме, просмотренном вместе. Эдди облизывает губы и быстро отпускает его руку, а Ричи будто током ударяет: в тот просмотр Эдди дотронулся до него нервно, прижался, вцепился так сильно в футболку, что, казалось, ткань вовсе порвется. Отскакивал так же быстро, как прижимался. Ричи тогда почти не двигался. Мамаша Каспбрака, одергивающая одежду, ее образ, который внезапно породил голос, который может все это прекратить, Ричи понял, что.. — Ричи! Ричи, — Эдди устало ринулся к нему в менявшейся комнате, которая начинала походить на туалет в школе, куда скоро должен прийти Бауэрс и хорошенько его отметелить. — Умоляю тебя, не поддавайся этому, — Эдди все пытался его коснуться, но не получалось. Ричи постоянно оказывался где-то рядом, но не давался в руки. Во всех реальностях, его образ, его сознание — все не хотело ощущать прикосновений. Эдди понимал, что если сделает что-то неправильно, то все эти круги, все эти петли затянутся туже. Все монстры и демоны ломились на пир. Им было больше нескольких миллионов лет, они видели как империи становятся пеплом, как они возрождаются из пепла, они пожирали то, что оставалось от жизни, ведь страх рождался в организме вселенной как микроб, организм, желающий жизни, вечно голодный и приспосабливающийся к меняющимся условиям, во всем его уродстве улыбался Бауэрс, расквашивающий детские ребра тяжелыми ботинками. Маленький Эдди встречался со своими страхами в образах всех, кого мог, потому что по какой-то причине он не умер в месиве жизни, его все равно выбрасывало назад, и сейчас, в очередной раз оказавшись на берегу, он стремился помочь: он бежал из своей петли, которая затянулась бы на шее лет в сорок пять, обратно к Ричи. Он сказал ему, глядя с улыбкой с пола, прежде чем его снова ударит тяжелый ботинок Бауэрса: — Мне нравится тебя провоцировать.

***

Перед звонком Ричи чувствует сильнейшее чувство дежа вю. Ему нужно спешить на физику, но внезапно ощущение ударяет по голове, как прилетевший сзади удар битой. И его голова поворачивается в сторону. Там туалет. Там Эдди, которого он успевает спасти. Там Эдди, который потом хмурит брови, который обеспокоенно и нежно водит пальцами по его лицу, по его рукам. Мажет мазями, бинтует. Через две недели они купаются на озере. Когда Ричи чувствует прикосновение пальцев к своим волосам, то приоткрывает глаза. Видит совершенно спокойное, расслабленное лицо Эдди, которое тут же становится смущенным. Его пальцы задерживаются так на слишком долгое время. Они идут в кино. В фильме главная героиня оказывается на чердаке, в котором должна будет умереть. Эдди вздрагивает и Ричи берет его за руку. Они переглядываются. Испуганный Эдди вдруг нервно улыбается. — У тебя получилось, — говорит он фразу, понятную, пожалуй, только им двоим. — У нас получилось, — говорит Ричи, ощущая, что Эдди сжимает его руку крепче.