where you are

      У Шигео была квартира, был местный вуз, была работа, были друзья в интернете. Вот и все, что у него было.       Его квартира — спальня, кухня и гостиная в одной комнате. Его день — это дорога от порога его маленького дома до университета, от университета до работы и от работы обратно до дома. Его жизнь — это пробежки по утрам, звонки Рицу по выходным, сообщения от Рейгена по вечерам и открытки от Цубоми.       Рицу уехал, потому что Рицу мог и заслуживал поступить в хороший университет, и Шигео был тем, кто первым предложил это, и он до сих пор ни разу не жалел. Шигео прекрасно знал, где ему самое место.       У Шигео была простая, понятная жизнь, и он, возможно, даже был ею доволен.       Возможно, время от времени он позволял себе думать, что это не так.       Тогда всегда было немного прохладно и темно, потому что он не включал свет с наступлением вечера, но открывал окно, вслушиваясь за ним в голоса жизни, полной энергии, и комнату затапливало душным воздухом и последними касаниями заходящего солнца. Постель сбивалась на самый край, и ему было так все равно, что простыня некрасиво собралась складками и легла на пол.       Тогда это и началось. Не случайно, нарочно.       Его телефон отозвался дребезжанием вибросигнала где-то там на полу, где Шигео бросил свои джинсы. Он проигнорировал это, не поднялся даже на третье оповещение, но потом рядом с его домом вспыхнуло что-то смутно знакомое, оранжевое под веками, пульсирующее, как сердце, яркое, как зажженный факел. Когда аура стала приближаться к входной двери прямо в его квартиру, Шигео поднялся и, переступая наугад через кучу, которая, он предположил, была его джинсами, пошел открывать дверь.       Он стоял там, немного дикий, лохматый, рыжий-рыжий, будто его нарисовали и раскрасили самым ярким мелком, который был в наборе, и наградили самым большим количеством деталей, которые только можно было добавить. Он держал в одной руке пакет из ближайшего продуктового, в другой — небольшую спортивную сумку.       — Йо! Давно не виделись, — и Шо улыбнулся так, что на его щеках появились ямочки, его синие глаза заблестели от непонятной Шигео эмоции. — Я спросил у Рицу твой адрес, потому что ты не отвечал. Я тут проездом на пару дней. Пустишь переночевать?       И хотя у Шигео не было места, чтобы они с Шо могли комфортно существовать и при этом не убить друг друга случайным тычком локтя или колена, он был не из тех, кто отказывает.       Потом Шо обратил внимание на его голые колени.       — Почему ты без штанов?       — Я не сплю в штанах.       Ну, похоже, Шо это все объяснило.       Так что Шо прошел в его коридор, сбил кроссовки пятка о пятку, и Шигео машинально отправил их на небольшую полочку для обуви взмахом пальцев. Шо зашуршал пакетом в сторону комнаты, а потом раздался грохот, будто что-то размером с Шо запнулось и упало.       В тот вечер Шо умудрился расшибить себе лоб. И хотя он выглядел деланно злым, Шигео знал, видел и чувствовал, что в какой-то степени Шо разделял его странное чувство предвкушения. Теплое щекотливое покалывание под кожей на руках, небольшой нервный ток.       Потом, пока Шигео отправлял постельное белье в стирку и расстилал свежее, собирал раскиданную одежду, коробки из-под лапши и старые конспекты с тех горизонтальных поверхностей, которые чаще всего попадались ему под руку, Шо готовил (настолько, насколько это возможно сделать на портативной электрической плитке в квартире, где нет микроволновки). Сначала он ворчал вполголоса, а потом стал много-много говорить, за них двоих: что-то о поездах, самолетах, картинах, выставках, Европе. Позже они сидели и ели, и Шо оказался сущим беспорядком везде и во всем: раскидал салфетки, измазался в соусе, испачкал рубашку.       Шигео тогда стёр с его щеки пятно соуса большим пальцем, и Шо очень странно на него посмотрел.       Было бы трудно выгнать Шо из своей постели, но Шигео и не пытался. Шо, длинный и рукастый-ногастый, занял всю кровать, но Шигео не жаловался. От Шо исходило притягательное тепло, словно приятный легкий свет — от рук, от груди, от всего его тела. Ночью Шигео было жарко и тесно, будто он спал, не двигаясь, в одном положении, но на утро никто из них об этом не вспомнил.       Они позавтракали, и Шо уехал, а Шигео отправился той дорогой, которой шел почти каждое свое утро.       Рицу звучал виноватым, когда они созванивались через три дня, потому что Шо настаивал на том, что его старший брат упорно молчал и мог быть каким-угодно, но не в порядке и не живым, так что Рицу и сам написал ему в тот вечер, что заставило уже Шигео чувствовать себя виноватым. Пока брат говорил об учебе, он пережил странное смущение от того, что его порывало спросить, заглянет ли Шо когда-нибудь еще раз. Просто так.       Когда Шо почти через месяц написал ему короткое сообщение, предупреждающее о том, что ему, Шигео, лучше не раскидывать свои чертовы штаны по полу, потому что иначе он не получит клубничного торта, который Шо решил купить вовсе не потому, что ему нужно было задобрить единственного человека, который пускал его ночевать к себе домой, Шигео снова испытал это странное, приятное ощущение покалывания под кожей.       Он снова стоял у него на пороге, и от улыбки его лицо, зацелованное солнцем и одаренное веснушками тут и там, светлело. Шигео улыбался ему в ответ, и теплый ток бежал с его рук на грудь и проникал под ребра.       Шо снова готовил ужин, снова много говорил обо всем: о выставках, о картинах, о поездах, самолетах, Европе…       На следующее утро Шо остался. Шигео впервые сменил маршрут; они сходили до Мобрональдса, забрели в парк, где Шо пытался поймать белок, покормили уток. Шо говорил о всяком: какая погода сейчас должна быть в Чехии, почему он больше любил Будапешт, чем Варшаву, где его один раз надурили и отвели в бар, чтобы выманить у него денег, и как здорово было забрести куда-нибудь, где совсем нет людей, и дышать миром, его запахом, его воздухом, его влагой, его переменами, его чувствами.       «Ты обязан там побывать», — вот что в конце концов сказал ему Шо.       Так происходило еще пару раз, и Шигео никогда не говорил ему «нет». У него всегда было тесно, но он не чувствовал дискомфорта. Шо норовил подобраться поближе, постоять рядом, заглянуть через плечо в телефон или учебник, и Шигео всегда испытывал это трепетное чувство, охватывающее его легкие и живот, покалывающий ток, точками распространяющийся по коже. Легкое разочарование, когда Шо уходил, отвлекался, просто замолкал, когда слова заканчивались сами собой.       В четвертый раз, когда на фоне играла глухая, немного потрескивающая попса (которую Шо поймал, пока пытался привести в чувства радио, бывшее здесь еще до заселения Шигео), а они лежали, потому что Шо слишком устал, чтобы что-то делать, и у них не было никакого желания поправлять простыни, даже если они некрасиво сбились складками и легли на пол, у них состоялся тот разговор.       Шо заговорил первым:       — Я, наверное, уже достал тебя. Приезжаю, когда вздумается, сплю у тебя… Я на этот раз на неделю, так что завтра уже найду, где…       — Тебе здесь не нравится? — Резче, чем хотелось, спросил Шигео, потому что изнутри его охватил такой странный, непонятный испуг, что он не смог проконтролировать свой собственный голос.       Шо поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза, и в полумраке вечера, заглянувшего к ним через окно косыми оранжевыми лучами, его синие глаза показались Шигео темного морского цвета.       — Нравится, — вдруг очень тихо ответил Шо и подобрался поближе. — Очень нравится.       — Тогда, — Шигео приподнялся на локте и ощутил тугой ком, скрутивший его желудок, задушивший его голос и вскруживший ему голову. — Оставайся. Если ты захочешь, я всегда…       Но Шо не дал ему ничего больше сказать. Именно в тот вечер Шигео узнал, что у Шо руки были сухие и горячие, а губы — нежные и настойчивые.       В такие вечера, как тот, простыни становились влажными, мир сужался до одной комнаты в этой квартире. Не существовало окна, за ним — улицы, людей, звуков. Был только Шигео, был только Шо, были их руки, их губы, их дыхание — все общее, и они становились одним целым, простым и понятным, когда можно было молчать обо всем плохом и говорить обо всем хорошем. Не было обид, и без них становилось легко дышать, не было зависти, и без нее становилось легко отдавать, не было страха, и без него становилось легко принимать, не было ничего, кроме Шигео, Шо и тока, живущего у них под кожей, в груди, в самом сердце.       А потом Шо всегда уходил.       Через день, через три, может быть, через неделю.       Им всегда было тесно на его, Шигео, кровати, но без Шо она казалась слишком просторной. Без Шо становилось тихо, и радио снова переставало работать.       У Шо были города, поезда, самолеты, Европа, выставки и картины, Шигео, к которому он всегда возвращался.       У Шигео была квартира, был местный вуз, была работа, были друзья в интернете и Шо, которого он всегда ждал. Вот и все, что у него было.