to remember is its own form of torture // помнить - та же пытка

У Ани шрамы на груди. Когда-то темно-багровые, теперь они посветлели и сгладились, но остались такими же жуткими. Всего их три. Три шрама, оставленных чем-то острым и безжалостным, пронзившим тело. Она помнит, как раньше все время прикасалась к ним. Лежа на койке в госпитале, с головной болью от едва не расколотого пулевым ранением черепа, Аня оттягивала воротник ночной рубашки и очерчивала еще не затянувшиеся раны. Холодными ночами на пути из Перми, она прижимала руку к груди и чувствовала знакомые выпуклые контуры сквозь слои одежды. Боль пронизывала ей грудь всякий раз, когда шел снег. Аня все время помнила о шрамах — когда работала, когда спала, когда дышала. И так долго гадала, откуда они у нее. Тихой ночью в Юсуповском дворце Аня впервые показала кому-то свои шрамы. До Парижа оставалось всего ничего — это было как раз накануне того дня, когда ее забрали на допрос. От храпа Влада, уснувшего на мешках чечевицы, по комнате летело эхо, заглушая прерывистое дыхание Ани, когда она трясущимися руками потянула вниз воротник своей блузы, обнажая белые контуры. Она не чувствовала себя голой, потому как точно знала, что Дмитрий смотрит вовсе не на ее едва прикрытую грудь. Его взгляд был прикован к шрамам, протянувшимся вдоль Аниных ребер, к неровной ране в самом центре грудной клетки и к рваному рубцу, расположившемуся как раз напротив сердца. Его рука дрогнула, но Дмитрий сдержался. Аня могла представить, что он испытывал — видя собственные шрамы, всякий раз она сама не могла побороть порыв к ним прикоснуться. — Я не помню, что случилось со мной, — поведала Аня той ночью. — Когда медсестры нашли меня, я была вся в крови. У меня было пулевое ранение в голове, да еще кто-то сотворил это. — Закрывая глаза, она будто вновь слышала крики вдалеке и что-то напоминающее отдаленные раскаты грома, чувствовала едкий запах. Долго, очень долго Аня помнила только это, и каждый день воспоминания ее преследовали. Аня не понимала, почему от одного вида снега ее пробирает до костей. Она не представляла, почему грохот грузовика вызывает у нее панику, наполняя мысли смертельным ужасом. Теперь Аня знает. Теперь она помнит все. Иной раз ей кажется, что было бы намного проще, если бы все-таки не помнила. Она гадает, не было ли забвение милостью, провиденьем Господним, призванным спасти ее от безумия. Аня не хочет помнить, как волокла собственное тело по снегу, подальше от кричащих в темноте людей, не имея представления, куда она направляется и от чего пытается спастись. Она не хочет помнить, как всю ее семью согнали в крохотное подвальное помещение. Аня все еще чувствует под рукой мягкую шерстку Тоби. Слышит голос матери, увещевающей детей на английском, с ее привычным мягким акцентом, не делать ничего, что может спровоцировать солдат (вообще-то говорить на иностранном языке было запрещено, но это правило матушка нарушала всякий раз, как представлялась возможность). Когда Аня закрывает глаза, она снова там. Там, где мама замерла на стуле с гордой прямой спиной. Где Алексей сидит рядом с ней, ерзает, его бедные ноги почти не слушаются. Лицо стоявшей за спинкой маминого стула Ольги было непроницаемым, она выглядела слишком измученной, слишком уставшей от жизни для своих юных лет. Татьяна все заламывала руки в безотчетном выдававшем волнение жесте, на бесстрастном лице живым казался только беспокойный любопытный взгляд. Мария казалась безмятежной, она молча переводила взгляд с одного приставленного к ним солдата на другого. Маша знала их имена, она была знакома с каждым из своих тюремщиков. Впереди всех безмолвным стражем замер отец. Папа, их защитник. Мама, гордая и сильная. Ольга, старшая, всегда взваливавшая на себя самую тяжкую долю. Татьяна, столь же проницательная, сколь ответственная. Всегда полная надежды, всегда дружелюбная Мария. Алексей, рано повзрослевший, но все еще такой маленький, все еще совсем ребенок. Анастасия стояла чуть поодаль от остальных. В той комнатушке, с длинными тенями на стенах и раскачивающейся лампочкой над головой, Анастасия чувствовала, как ее горло сжимается от страха. И все же она убеждала себя, что не боится. Ее семья прижалась друг другу, сгрудилась вместе, но Анастасия осталась стоять в паре метров от них в стороне. Сейчас она это помнит, но все еще не может понять, почему так поступила. Она помнит выстрелы. Помнит крики. Испуганный вопрос отца, прерванный пулей, прошившей его сердце, и что именно в тот момент все было кончено. В Марию выстрелили, когда та бросилась к двери, но сестра все равно продолжала стучать и колотиться в нее, пока не разбила кулаки в кровь. Анастасия прижимала Марию к себе и плакала, плакала, рыдала, пока грудь ей не пронзили чем-то острым, еще, и еще, и еще раз. Большая часть штыков попали мимо, наткнувшись на бриллианты и рубины, вшитые в корсет. Но те, что угодили в цель, оставили глубокие раны. Когда мир поглотила тьма и воцарилась тишина, Анастасия, должно быть, выглядела мертвой. Оглядываясь назад, девушка думает, что это ее и спасло — Анастасия спала, пока умирала ее семья. Она не помнит, как ползла через лес. Не помнит обнаружившую ее медсестру. Все, что она помнит, после ада того подвала — это госпиталь, боль в голове да три раны, пересекающие грудь. — Можешь дотронуться, если хочешь. Все нормально, — сказала Аня Дмитрию в ту ночь во дворце. Во взгляде Дмитрия тогда промелькнул шок, а затем что-то, почти напоминающее страх. Будто дотрагиваться до ее шрамов было последним, чего ему хотелось. И все же он не устоял. Пока пальцы Дмитрия скользили по огрубевшей коже, Аня не могла дышать. Никто никогда не прикасался к ней так. Его прикосновения были легкими как перышко, сдержанными и осторожными, словно Аня была куклой, которая может сломаться в любую секунду. Все, что Дмитрий смог тогда ответить, было: — Мне жаль. Он не говорит этого сейчас. Сейчас, когда Аня дрожит в его объятьях после очередного кошмара, а ее ночная рубашка соскользнула вниз, обнажая белые линии напротив сердца. — Там было столько крови, — шепчет Аня, уткнувшись Дмитрию в шею, ее голос прерывается всхлипами. И даже его руки, скользящие вверх и вниз по спине, даже его знакомый запах, обволакивающий ее, не может принести утешения и унять бешеного сердцебиения. — Этот ужасный запах… И боль. Столько боли, Господи… Аня почти слышит, как «мне жаль» танцует на кончике его языка, но Дмитрий молчит. Сожаления остались позади, они не исправят того, что уже случилось. Теперь Аня помнит все — все, что раньше было лишь смутным обрывком — и ей никогда не забыть этого вновь. Она и не хочет забывать, ей нужно все это помнить. Помнить ради Ольги, упавшей навзничь, когда на нее повалилось тело мамы. Ради Татьяны, закрывшей сестер и брата собственным телом и получившей пулю в лоб. Ради Марии, которая цеплялась за Анастасию и рыдала, истекая кровью. Ради Алексея, так и оставшегося сидеть на стуле, пока кровь родителей стекала по его лицу. Ради мамы, перекрестившейся за мгновение до того, как ее застрелили. Ради отца, который до последнего не мог поверить в происходящее, до того самого момента, как первый из солдат нажал на курок. Аня должна помнить их всех. Пока жива, она никогда не сможет отпустить ту ночь. Дмитрий не говорит, как ему жаль. Вместо этого он прижимает ее крепче, так, словно никогда не хочет отпускать. Никто не обнимал ее так, и тем ценнее, что теперь это делает Дмитрий. Вопреки всему Аня чувствует себя в безопасности. На всем свете, кажется, нет места надежнее, чем в кольце его рук. — Ты здесь, — говорит Дмитрий. — Ты в безопасности. Все закончилось. Ты выжила. Ты в безопасности. Аня выжила, и в доказательство ей остались шрамы. Именно потому она никогда не позволит себе снова забыть.