triptych

1 — Эй. Арима смотрит пристально, этим своим мертвым взглядом, и глаза у него блеклые, почти как у реального трупа. Сасаки сглатывает слюну. Он подносит ко рту чашку и вливает в глотку обжигающий кофе, ощущая, как опалённые практически кипятком нервы теряют чувствительность, напоследок отзываясь вспышкой резкой боли. И как тут же поврежденные клетки начинают регенерировать, возвращая Сасаки способность различать вкус. «Все это так не по-человечески», — думает он. — Все это так интересно, — говорит он Ариме. Очередная книга в руках сильнейшего следователя раскрывается, страницы шелестят очень тихо, но этот звук — один из самых любимых ими обоими. — Но ты все равно отвлекаешься, — у Аримы все ещё взгляд мертвеца, глаза блеклые и лицо бледное кирпичом. Сасаки уже привык, конечно, потому что лицо Кишо — первое живое, что он видит с момента потери памяти. Считай, первое в жизни его нынешней личности. И оно всегда одинаковое, что бы ни случилось. Островок стабильности и относительной безопасности. И если б только Арима не казался таким неживым. Но положения вещей не изменишь, Сасаки предпочитает иметь дело с тем, что имеет. Он делает ещё один глоток, на этот раз медленнее и без риска обжечь язык. И не рассказывает обо всех этих мыслях, рассуждая только о своей от рук отбившейся команде. О том, как два идиота опять сбежали ловить какого-то гуля, свято веря, что справятся со всем сами, и как обломались, бедные неопытные дети. О том, как единственная девушка среди подчиненных Хайсе так и не выходила из дома последнюю неделю. Больше всего Сасаки любит говорить именно о них, потому что здесь все его страхи и чаяния и так очевидны, и не нужно говорить Ариме, что он кажется Сасаки мертвым. Не нужно врать. Пока Хайсе говорит, Кишо все так же пристально смотрит и даже не кивает — и так понятно, что слушает, иначе просто бы ушёл. Патологическая забота об окружающих у Сасаки в крови, и Арима благородно это терпит. Тем более, его самого это никак не касается. У Сасаки потребность такая — цепляться за кого-нибудь, навязывать свою помощь. И параллельно суперспособность — казаться слабее, чем есть, раз в сто. Хотя в данном случае это работает против него. И пусть работает. Когда-нибудь эти дети нарвутся, и либо Сасаки побежит их спасать, либо сам изобьет до полусмерти — внутри него все ещё сидит это безумное существо, которому только кровь и силу. Тогда, возможно, они что-нибудь да поймут. Тогда, возможно, будет уже поздно. Потому что стабильная, мягкая и заботливая личность Сасаки Хайсе висит на волоске от забвения. 2 Арима стоит на пороге их «дома». Все такой же внешне безучастный, бледный и весь состоящий из белого с чёрным. Островок стабильности и безопасности. Оплот уверенности. Сама безупречность. Сасаки сглатывает вязкую слюну. В доме тихо, словно бы никого живого. Они сидят в гостиной, на этих аккуратных креслах и снова пьют кофе, самостоятельно сваренный (Хайсе постарался, откуда-то он прекрасно знает, как это делается) и отдающий шоколадом с корицей. Этот кофе — единственное тёплое, что есть у них, помимо крови. Сасаки думает, что то нечто внутри него не отказалось бы и от неё, чтобы урвать частицу обжигающего тепла, но, пока и Арима, и он (хотя бы чисто морально) — люди, только кофе. Арима снова сверлит Сасаки взглядом. Внутри привычно скребется, привычно воет злобно и скрежещет зубами, но Хайсе уже не дёргается. Это нормально. Арима дал ему имя; монстр в его голове хочет выгрызть Ариме его стеклянные мертвые глаза. Сасаки чувствует себя маятником, который постоянно мечется между страшным кровавым внутри и обычным мягким Хайсе. Эти колебания вгоняют его в постоянный стресс, в постоянное ощущение опасности, в мерзкую паранойю. Он не может этим управлять, как бы ни старался сделать вид, контроль давно потерян. Но это Сасаки пока не сломало. Арима смотрит так, будто все знает, и что-то внутри Хайсе трескается с противным скрежетом, натянутая до предела нить оглушающе звенит. Если Сасаки слетит с катушек, то меч над его головой занесёт только Арима. И у него не дрогнет рука опустить лезвие на чужую шею, Арима — не тот, с кем можно договориться или кого напугать. (Что-то внутри ревет диким зверем и мечется, Хайсе знает, что это значит. Хайсе знает, кто обрубил ему связь прошлым. И не сказать, что он не благодарен.) На него не реагируют сканеры CCG, но он прекрасно знает, что за сила живет внутри него и почему он сильнее, чем все его куинксы. Но это знание, к сожалению, ничего ему не даёт. Хайсе отрывается наконец от кресла, неоправданно резко, словно от чего-то бежит. Идёт к стеллажу с книгами, оглядывается через плечо — кидает почти испуганный взгляд на Ариму. Тот не реагирует, как всегда безучастный и спокойный, словно глыба льда, на которую напоролся Титаник. Его мертвые стеклянные глаза безразлично наблюдают за этим почти побегом, зная, что Сасаки все равно вернётся. Будто побитая псина в поисках вожделенного тепла. Вернётся, прибежит, рухнет рядом на разбитые колени, склонит голову в черно-белых разводах жестких волос на затянутое в безжизненный серый пиджак плечо. И будет смотреть на Ариму — снова глазами потерянного щенка, преданно и почти с благоговением, словно на божество. Арима даже протянет к нему сильную бледную руку, откинет непослушную чужую челку назад, сожмёт сильно (даже слишком) в кулаке и заглянет в лицо, искаженное и беззащитно открытое. Хайсе роняет книгу. Ее желтоватые листы с ровными столбиками кандзи раскрываются, рассыпаются в стороны, распахиваясь на случайных номерах. Хайсе искал бы в этом символизм, но это больше для героев из книг: их судьбы интересно предсказывать и трактовать согласно знакам, интересно играть их личностями в сознании, как послушными куклами. Свою судьбу ему знать совсем не хочется. Свою судьбу ему хочется замазать титановыми белилами намертво, и прошлое, и будущее, оставить лишь настоящие мгновения. Так бывает, когда у тебя нет прошлого. Так бывает, когда будущего ты боишься почти смертельно. Так бывает, когда ты не хочешь себе признаваться в этих бессмысленных и глупых страхах, в безотчётном ужасе перед неизвестностью. Возможно, помни Сасаки, кто он и откуда пришёл, помни он свою историю, имей он такой необходимый и ценный для людей жизненный опыт, он бы не боялся. Возможно. Самообман и все эти «если бы» всегда успокаивают и дают надежду (но он прекрасно видит, как остальные также страшатся грядущего). Ничего не боится, кажется, только Арима. Хайсе прибивается к нему, подарившему ему цель, работу, почти семью, общение и интересы. Прибивается, прилипает, прирастает всем своим существом и жутко боится, что его выбросят. Нерационально, но так свойственно людям. «Но ты же не человек», — шепчет ему это изнутри. Хайсе игнорирует. Арима говорит, что в нем человечности больше, чем во всех ему знакомых хомо сапиенс, и Сасаки верит. Потому что все, что говорит Арима — непреложная истина. Сасаки возвращается в кресло и продолжает говорить о какой-то ерунде, будто и не вставал никогда, не сбегал и не смотрел на Кишо так потерянно, так испуганно. В чем Сасаки мастер, так это в игнорировании реальности и самообмане. 3 Хайсе чувствует, как растерянные и недоуменные взгляды его подчинённых сверлят ему спину, когда он кричит им, тем самым тоном, не оставляющим возможности возразить или не послушаться (кто бы знал, что такой у него имеется), отступать и не мешать ему. Конечно. Эти самонадеянные дети едва ли могли подумать о том, что не всесильны, что всего их потенциала ещё долго не хватит, чтобы победить гуля такого уровня. Чтобы справиться со всем, что их ждёт. Сасаки не помнил, было ли ему знакомо это чувство уверенности в собственных силах. Был ли он когда-нибудь таким же наивным. С потерей памяти оно, даже если было, точно ушло, потому что с самого начала, с того момента, как «Сасаки Хайсе» осознал себя, он ни в чем не чувствовал уверенности (кроме Аримы, но тот всегда был и будет аксиомой и исключением из любых правил). Смертоносное кагуне, его бешеная, непослушная сила, которая никогда не подчинится ему полностью, вырывается из-за спины, переливаясь алым в электрическом свете фар. Сасаки готов сражаться за свою иллюзию семьи. Внутри, как всегда, скребется и воет в исступлении, в бесплодной ярости это. Хайсе научился с этим мириться, как и с неуважением практически всех своих коллег и подчинённых. Научился сдерживаться (чтобы не выпустить это изнутри, не потерять себя и не разочаровать Ариму), научился отступать, если это было нужно. Всегда умел смотреть в чужие презрительные глаза с обескураживающей улыбкой, источающей свет и доброжелательность. Арима говорит, что его улыбка действительно сравнима по теплоте с солнцем. Арима никогда ему не врет, все его слова — непреложная истина, поэтому Хайсе никогда не сомневается. Никогда. Даже если на лице Урие возникает это его выражение «о мой бог, черт возьми» с самым угрюмым, ироничным, уничижительным оттенком, когда Хайсе улыбается ему и пытается «учить» («я просто говорю разумные вещи, эй, стой!..»). Даже если Сайка в очередной раз лишь кидает мимолётный взгляд на его улыбающееся лицо и снова возвращается к игре, зарываясь в одеяло с головой — игнорирует внаглую. Даже если Ширазу растягивает губы в зубастом оскале-улыбке в ответ и все равно поступает по-своему. Даже если только лишь одна Муцуки искренне (пусть и вовсе не счастливо) улыбается в ответ и прислушивается к Хайсе. Эти дети — потерянные, одинокие, взрослые (пусть и не духом) — все равно нуждаются в тепле. И Сасаки дарит его, отдаёт безвозмездно и почти насильно с помощью этой своей улыбки, с помощью своей неуклюжей заботы (которая всегда — абсолютно всегда — кстати) и не требует взамен буквально ничего. Должно быть, именно эта жертвенность в нем так бесит окружающих. Должно быть, именно эта жертвенность в нем так нравится Ариме. Должно быть, именно эта жертвенность — причина, по которой он ещё жив.