Кляня себя

Сильвия ничего не ест почти уже неделю; и кажется наивной до одури, потому что искренне верит, что никто этого не замечает. Элеонора пьет зубодробительно крепкий ристретто в чашке для какао, смотрит на нее прямо и лишь пожимает плечами, когда она спрашивает, что не так. — Кофе, кстати, задерживает жидкость в организме, — говорит Сильвия, кивая в сторону ее чашки; слишком большой для такого крепкого. Элеонора кивает, делает вид, что верит ей, а тонкая улыбка все равно выдает. — Поэтому ты решила питаться одной водой? — Легко тебе говорить, ты же у нас идеальная. В ней идеала ни на йоту, в ней столько острых углов и неровных ершистостей, но Элеонора не рассказывает, как лежит вечерами одна дома, не зная, куда себя деть от одиночества, пока ее брат где-то пропадает с очередным парнем на пару-тройку вечеров. Пока ее родители хер на нее клали. Пока она успокаивает сама себя и убеждает, что ей никто не нужен, она сама справляется. Ближе к концу дня она просто покупает ей панини с прошутто и впихивает в руки. — Что?.. Зачем?.. Эле, у меня диета. — Ты себя так сведешь в могилу, Сильвия. И целует ее в щеку, не оставляя никаких видимых следов, оставляя очередной след заботы где-то почти на самом сердце. Элеонора уходит, опережая на несколько шагов, не оставляя ни единого шанса спорить с собой. Думает, что план может оказаться провальным, уже на соседней улице. Может, она просто выкинет этот панини в мусорку. Может, она съест, а потом решит выблевать все уже дома; а может, рано или поздно она просто научится любить себя так же, как ее любит Элеонора. Последнее маловероятно, но небольшая доля вероятности все же есть. Они не переписываются до двух часов ночи, они не сидят дома друг у друга и не смотрят вместе Нетфликс; но около полуночи Сильвия отправляет короткое «спасибо». И этого более, чем достаточно. «Ты прекрасна», — набирает Элеонора и слишком спешно отправляет, жалея об этом почти сразу. Пытающаяся быть идеальной, Сильвия перед своим носом не видит собственное отражение в зеркале. И говорить ей можно сколько угодно о том, насколько она красивая. Элеонора подушку на лицо себе кладет, жмурится, валяясь на кровати, и лишь убеждается в одном: она продолжит пытаться. Она продолжит любить ее за двоих; и, быть может, тогда Сильвия однажды и сама себя полюбит. Сильвия почти ничего не ест еще два дня; Элеонора заходит в ближайший продуктовый, берет пачку пасты, томатный соус и фарш. — Я думала, мы просто ногти будем красить и сплетничать. — Будем, — говорит совершенно серьезно, почти отодвигая ее в сторону, чтобы зайти. — Сначала я тебя накормлю, а потом мы будем красить ногти. Она спорит, начинает говорить про идеальные параметры, про свои слишком жирные бедра. — Ты знаешь, что звучишь сейчас отвратительно? — уточняет Элеонора, раскладывая продукты на столе. — Это и лукизм, и мизогиния, и все в одном флаконе. — Но ты красивая! — вдруг громко; вдруг почти обвинением. А потом Сильвия вдруг вперед подается, губами к губам ее просто прижимается; неловко, странно, на какие-то секунды. И когда отстраняется, краем рубашки губы трет. — Прости, — говорит. — Забудь, — почти умоляет. Элеонора лишь вдыхает побольше воздуха. — Давай ты что-нибудь поешь, а я тебя поцелую за это? Во взгляде почти паника. — Я не такая, — у нее голос дрожит. — Я ничего и не говорю, Сильвия. А сама думает: это какая — не такая? Сильвия всю себя считает не такой, неправильной, недостаточно красивой, худой, интересной. И почти сбегает с кухни, когда Элеонора ее за руку ловит, пальцами за пальцы. Взглядами пересекаются не сразу, но Сильвия все еще похожа на запуганного барашка. — Все в порядке, — почти обещанием, почти успокоением. Элеонора тянется к ней осторожно, будто проверяет границы дозволенного, целует в щеку мягко, а потом руку ее отпускает. — Я приготовлю тебе немного, идет? И Сильвия — кляня себя — почему-то снова соглашается. Почему-то смотрит ей прямо в глаза и верит, что так и правда будет разумнее.