Слова в пустоте

— Тебе никогда не казалось, что вся наша жизнь — это какая-то бесконечная извращенная постановка? — спрашивает Харухи, поворачивая корпус на девяносто градусов, чтобы оглядеть отражение в зеркале со всех сторон. Грудь ее туго перебинтована, на плечи наброшено голубое хаори. Костюм периода Бакумацу. Отросшие волосы забраны в высокий «конский хвост», прическа тоже туговата. Весь этот образ — образ Окиты Содзи, самого молодого из блестящих героев Шинсенгуми, — как тугая повязка. Он причиняет неудобство и одновременно сжимает ее тело в самых чувствительных местах, распаляя потаенные желания. — Извращение или норма — это зависит только от наличия тех, кто повесит ярлык. Зрители могут освистать или подарить овации. А может, зрителей не будет совсем, и мы играем только друг для друга, — отвечает Тамаки, обнимая ее за плечи и наклоняясь к уху, щекоча теплом дыхания. Шея Харухи открыта, беззащитна и убийственно, головокружительно изящна. Изящна там, где белая кожа смыкается с гладко зачесанными волосами. Изящна там, где на границе со спиной выпирает седьмой позвонок. Там, где она переходит в ключицы, где вырез трехслойных шелковых одежд приоткрывает бинты. Шея Харухи — это одно сплошное приграничье, и шаг в сторону, за край выреза, под полоску ткани — уже провокация военного конфликта межконтинентального значения. Ранка-сан не простит покушения на честь дочери до свадьбы. Свадьбы не будет до получения диплома. Бабушка Тамаки, его отец и мама тоже категорически против скоропалительных действий детей. Да, Тамаки и Харухи обручены, проживают в соседних комнатах общежития Бостонского университета, но никто не давал им разрешения на близость теснее, чем целомудренные объятия и поцелуи. У родителей, пожалуй, есть основания переживать о благополучии своих детей. Он — рожденный вне брака, так долго остававшийся «грязным отродьем» в глазах старой леди Суо. Она — дочь, рожденная в любви, желанный ребенок, но единственная беременность навсегда подорвала здоровье Фудзиоки Котоко. Об этом не принято говорить, однако, это — жестокая правда. Молодые влюбленные покорно и почтительно смиряются с волей старших. Никакой беременности до брака, никакой свадьбы до защиты диплома. Невеста остается непорочной, жених блюдет ее честь. Это — для зрителей. Для них двоих — шелковые наряды самураев. Он — Сакамото Рёма, она — тоже «он». Скажем, Окита Содзи. Или Сусуму Ямазаки, или Каи Шимада, или любой из славных юношей Шинсенгуми. Сейчас и здесь — не девушка, не невеста, а боевой товарищ и возлюбленный друг. Тонкое тело Харухи под шелковыми одеждами могло бы считаться юношеским. Ласки двух влюбленных могли бы быть практикой сюдо между двумя воинами. Когда Тамаки думает об этом, он понимает, насколько двойственны его желания. Воспитанный как французский джентльмен, он не имеет права мечтать о любви с другим мужчиной. В его жизни и нет ничего подобного, Харухи была и остается девушкой. Но в рамках их интимной игры Тамаки входит в образ японского самурая и его тянет к красивому кохаю с волосами, убранными в старомодную прическу, в мужской одежде и со спокойным взглядом смелого воина. Вообще-то Харухи — посредственная актриса. Но безмятежное и отрешенное лицо ей дано самим богом, а для образа юного любовника большего и не требуется. Тамаки прячет свое пылающее лицо на ее плече и медленно распускает завязки хакама, сначала ее, потом и свои. В пустой комнате на семнадцатом этаже, посреди американского города, пол застелен татами. Окна закрыты бамбуковыми шторами, журчит декоративный комнатный фонтанчик и тлеют ароматические палочки в курильнице. Запахи белого мускуса и кедра, разлитые в воздухе, мужские, терпкие. Под разворошенным платьем его трепещущие пальцы оглаживают белую кожу узкой талии, стройных бедер, плоского живота Харухи. Горячие ладони скользят по аккуратным ягодицам, по выступающим тазовым косточкам «не девушки», кохая, молодого воина родом из позапрошлого века, из заката эпохи Эдо. Лицо Харухи безмятежно, но персиковый румянец на щеках виден даже в сумраке комнаты, а дыхание всё учащается, и глаза полуприкрыты. От ресниц падает тень на скулы, и в этой тени кроется решимость, неженская смелость и прямота. Харухи разворачивается в его объятиях, прижавшись животом к животу, грудью в грудь, и спрашивает просто: — Я останусь с тобой на эту ночь, сэмпай, ты же этого хочешь? «Я» у нее звучит как «орэ», а тот, кто говорит о себе в грубой мужской форме, не может стесняться и медлить в вопросах любви и долга. Поэтому Харухи целует своего сэмпая первая, и на татами его увлекает тоже она. Их ласки сдержанны и скуповаты, но эмоции, накал страсти действительно достойны двух воинов. — Ха-ру-хи!.. — шипит Тамаки сквозь зубы, прижимаясь к ее бедрам сзади, царапая забинтованную грудь, прильнув к выпирающим лопаткам. Их ласки болезненны для обоих, и оба они сдерживают стоны, закусив губы в похожих гримасах. Когда боль немного отступает, а слившиеся в одно целое два тела ритмично покачиваются в любовной схватке, Харухи глубоко прогибается в пояснице и запрокидывает голову, ловит губами губы Тамаки. Их поцелуй с привкусом крови, но это только усиливает нежность любовников, бережно облизывающих ранки друг друга. Раня и жалея, причиняя боль и даря наслаждение, забыв об условностях лицемерного мира за стенами их комнаты. — Ты соблазнила меня, будучи мужчиной, ты знаешь это, Харухи? — «Мужчина», «женщина», разве об этом есть время думать? Ты просто встретил меня, а я — тебя… Её «я» звучит как «боку». Его «соблазн» звучит как «tentation». Это просто слова, которые — звук в пустоте. Они могли бы не понимать языков друг друга, и всё же быть вместе. Слова не играют роли, когда двое окликают друг друга в пустой комнате. И пустоту наполняет любовь.